АВТОР: Сергей Шевченко

ИММУНОПОЛИТИКИ ПРИРОДЫ: КАК СТРАХ ПОДВЕРГНУТЬСЯ ТРАНСФОРМАЦИИ И ЖЕЛАНИЕ ПРОСТЫХ ОБЪЯСНЕНИЙ МЕНЯЮТ ОТНОШЕНИЕ ЛЮДЕЙ К ОКРУЖАЮЩЕЙ СРЕДЕ

ЦБК фильтрующий или устойчивый

Летом 2021 года на Пермскую целлюлозно-бумажную компанию (ПЦБК) стали жаловаться жители окружающих комбинат городских окраин. Удушливый запах, загрязнение реки Чусовой и гибель рыбы были легко различимыми симптомами бедствия. Жители также связывали с деятельностью комбината и рост раковых заболеваний. Некоторые герои посвященного этой проблеме репортажа Ризы Хасанова в «Новой Газете» говорили, что и с запахом, и с загрязнением реки, и с ухудшением здоровья они сталкиваются на протяжении последних 10, а то 30 лет. Однако в разговоре сам журналист отмечает, что многие его собеседники характеризовали состояние воздуха и реки в 2015-2017 годах если не как идеальные, то как те, к которым они хотели бы вернуться. По их словам, ухудшение связано с ростом производства картона на ПЦБК.

Сама ПЦБК позиционирует себя как важное звено в развитии циклической экономики. За сутки комбинат перерабатывает 600 тонн макулатуры в «качественную и экологичную упаковку». Летом 2022 года компания сообщила об установке новых очистных сооружений. Цикл переработки был отделен от окружающей среды.

Вопросы «Можем ли мы признать комбинат элементом регенеративной (циклической) экономики?» и «Было ли производство картона в условном 2015 году устойчивым?», кажется, содержат изрядную долю сарказма, но это не повод отказываться их задавать.

Многие ученые, специализирующиеся на измерении устойчивости, говорят о необходимости строить любые метрики на ценностях всего общества или отдельных локальных сообществ, которые затрагивают принимаемые решения. Итак, до 2017 года качество среды было стабильным. Потом возникло нечто новое, что сделало жизнь в конкретной местности невыносимой. Установка новых фильтров и барьеров, проведение новых границ способно вновь стабилизировать ситуацию.

Если угроза означает появление чего-то нового, то новое, как правило, истолковывается как угроза. Уберечь от нее способны только новые барьеры. Примерно в такой логике возникают теории заговора, но влияние ее гораздо шире. Она заставляет работать то, что социальные теоретики назвали «иммунополитикой», создающей центры власти из–за страха людей перед заражением, загрязнением и любым соприкосновением с тем, что способно их «трансформировать» (1). Эта логика гораздо шире консервативных политических предпочтений или простой осторожности. Она способна воспроизводится и в экологическом дискурсе, снижая или искажая плоды экологического просвещения и затрудняя переход к «зеленой» экономике.

Заговоры, подозрения и пересечение границ

Книга известного французского социолога Люка Болтански «Тайны и заговоры» (Mysteries and Conspiracies) была переведена на русский язык как раз вовремя, в 2019 году (2). Она оказалась очень кстати и для описания ковидных теорий заговора, и для анализа официального нарратива о биологической опасности, оформившегося в 2022 году. Болтански пишет о рождении жанра шпионского романа на рубеже XIX-XX веков, когда развитие глобального капитализма изменило понимание национальных границ. В рамках этих представлений Дрейфус, офицер французской армии, легко мог быть подкуплен «зарубежными силами» и оказаться немецким шпионом. Стабильный мир национальных государств с автономией каждого из них рушился под влиянием растущей мировой торговли, международных финансовых и промышленных игроков. И представители государства, и частные лица воспринимались как те, кто уже, возможно, лишен автономии, но лишь продолжает производить видимость самостоятельного поведения. Шпион — тот, кто выстраивает невидимые и порочные сети взаимосвязей, плетет паутину интриг. Для того, чтобы вовлечь в нее своих жертв или ангажировать потенциальных союзников, он должен быть бессимптомным носителем болезни. В этом смысле подозрения в заражающем влиянии извне воспроизводили уже знакомую населению Европы «народную эпидемиологию». Холера для жителей Российской Империи приходила из Китая или Средней Азии, для жителей Центральной Европы — из России. Но более удачно всепроникающую угрозу агентов иностранного влияния демонстрируют народные названия сифилиса. Для немцев он был французской болезнью, для жителей Московии — польской.

Сегодняшний официальный российский дискурс о биобезопасности также рисует угрозу инфильтрации. Патогенные микроорганизмы, нагруженные ими комары или перелетные птицы легко пересекают линии фронтов и государственные границы. Угрозы невидимы и сконструированы незнакомыми «зарубежными силами». Дискурсы о безопасности подспудно апеллируют к теориям заговора в отношении COVID-19, и иногда используют «параллельный импорт» продуктов зарубежной конспирологии. Рассказ о боевых комарах в украинских биолабораториях напоминает распространенную в Западном полушарии (в Бразилии и США) версию о том, что вирус Зика распространяется особыми генно-модифицированными комарами (3).

Как и шпионские сети, угроза одновременно далека и близка. Она конструируется незнакомыми людьми в расположенных «где-то вовне» лабораториях, но при этом она носит всепроникающий характер. Любой может оказаться жертвой. Другая особенность конструирования этой угрозы в том, что в опасности находится сама жизнь: не персональные данные, не финансы и не интеллектуальная собственность. Герой шпионского романа у Болтански хотел в первую очередь узнать что-то ценное, его деятельность скорее сродни компьютерному вирусу. Сейчас публичный дискурс об информационной безопасности скорее служит поддержкой и дополнением для демонстрации биологических угроз.

Природа, преобразованная «чуждой культурой», становится фактором опасности для «человеческой природы». Зараженные перелетные птицы пересекают границы, опасные комары проникают в дома, а вирусы — в клетки человеческого организма. Они способны заразить, загрязнить, переформатировать. И поскольку открытое противостояние изготовлению этих угроз выглядит труднореализуемым, остается только подозревать отдельные фрагменты биосферы в их чуждости и в возможности работать на врага.

Главная декларируемая цель любой иммунополитики — восстановление границ ради сохранения неповрежденной и незагрязненной сущности индивида или группы. В этом смысле охрана природы тоже может быть иммунополитической. В этой логике достаточно хороших фильтров, барьеров между внутренней и внешней циркуляцией воды, чтобы ЦБК вписался в экосистему и стал устойчивым. Технологии очистки, экологическую значимость которых сложно оспаривать, могут легко давать жизнь изоляционистским метафорам и способам отношения к окружающему миру.

Опасение, что «родная природа» может быть загрязнена, было основанием «зеленой» политики во многих тоталитарных государствах. Усилия нацистов по организации заповедных зон и разработке детальных правил охоты сопровождались особой риторикой вокруг формирующейся сети автобанов (4). Их строительство приобщало к труду и спасало от безработицы, а сами магистрали делали «уникальные природные уголки» доступными для посещения. Человек, любующийся природой в строго установленном месте, был достоин похвалы. Но при этом он обязан чтить границы охотничьих угодий — в противном случае становясь объектом подозрения.

До некоторой степени современная система подозрений по отношению к природе инвертирует, но вместе с тем дополняет этот формат отношений человека и природы. И природа, и человек могут представлять друг для друга опасность. Пока их отношения строятся по определенным правилам, ни человек не загрязняет природу, ни природа не угрожает человеку. Первый переступает границы природоохранных зон, вторая соблюдает межвидовые границы так, как если бы они были подобны административным.

Антрополог Мэри Дуглас (Mary Douglas) показывает, как в определенном сообществе может сложится понятие загрязнения. Некто пересекает сложившиеся в сообществе границы между классифицированными областями, он оказывается либо между группами, либо вовне их, тем самым становясь источником опасности, способным загрязнить остальных. И «лишние люди», и «генно-модифицированные организмы» не вписываются в социальные иерархии или в систему классификации природных объектов. Они не прошли обряд присвоения имени, соответственно не вписываются в консервативные проекты возврата к подлинному, вроде «исправления имен».

Не-подлинное, измененное, находящееся за пределами сети классификаций, является источником угрозы. Его сложно узнать, и потому оно способно проникать повсюду. Так человек начинает смотреть на множество природных объектов как на потенциально завербованных агентов чуждых сил. Иммунополитический порядок, пообещав сохранить «подлинную человеческую природу» нетронутой, через режим постоянной тревоги и подозрения трансформирует как отношение человека к другим, так и самого человека как форму жизни.

Слепота и упрощенные «экономики природы»

Экспансия всегда предполагает столкновение с новым. А новое, находящееся вне привычного порядка общества или природы, представляет угрозу. Для того, чтобы быстрее восстановить стройность существующих иерархий, можно отгородиться от этого нового, пресечь его инфильтрацию, или, игнорируя угрожающую новизну, поместив его в иерархию — скорее всего, на нижнюю ступень. Обычно в ход идут сразу обе эти стратегии. Обе они предполагают формирование слепых зон, упрощение причинно-следственных связей, обуславливающих угрозу, примитивизацию новых феноменов. Нил Ахуджа, профессор критических исследований из Калифорнии, в книге об угрозах биобезопасности (Bioinsecurities) приводит несколько примеров политического регулирования межвидовых отношений во время экспансии (5). Эти истории могут послужить иллюстрацией того, как слепота сочетается с иммунным стремлением отгородиться от источника опасности.

Проблема состоит в том, что часто такое ограждение возводится за счет жизней человеческих и нечеловеческих других. При этом, речь не обязательно о создании безжизненной полосы отчуждения. В 1950-х годах в США развернулась кампания по борьбе с полиомиелитом. Вакцину производили из почек макак-резусов, десятки тысяч которых были привезены из Индии и Центральной Африки для того, чтобы «построить национальную иммунную систему». В следующее десятилетие экспортные поставки стали давать сбои, и макаки-резусы стали элементом государственной системы здравоохранения — их стали разводить уже на территории США. Уже в начале XXI века стала в СМИ циркулировать информация о том, что полученные таким образом вакцины часто содержали не только антитела к вирусу полиомиелита, но и другой потенциально канцерогенный вирус. Иммунополитический барьер попадал в поле зрения, только когда сам стал источником возможных рисков. Сотни тысяч умерщвлённых обезьян вышли из слепой зоны не благодаря своим страданиям, а благодаря опасности. До этого их жизни, помещенные в жесткую межвидовую иерархию, что-то значили лишь для малой группы зоозащитников.

В слепые зоны могут попадать не только жизни людей или не-человеков, но и причинно-следственные связи — то, как эти жизни могут влиять друг на друга. Во время американской оккупации зоны Панамского канала — и среди солдат, и среди местного населения — росла заболеваемость гонореей и сифилисом. Сейчас большинство исследователей согласны, что основной причиной этого роста, собственно, и была оккупация. Однако, в 1946-1947 годах проституция была сочтена главной угрозой армейскому контингенту в зоне канала, она была криминализована, в результате аресту подверглось множество местных жительниц. Собственно, основная причина «иммунополитической опасности» оказалась в слепой зоне. То, как прибывающие военные и их сексуальное поведение повлияло на эпидемиологическую обстановку, было заслонено маргинализирующим назначением виновных.

Слепота к причинно-следственным связям может быть прослежена не только в отдельных административных решениях, но и в общей экономической логике освоения природы. Общее упрощение экономических представлений, характерное для (прото)фашистских режимов, делает труднодоступной системную перспективу восприятия природы. Эти режимы парадоксально сочетают идеал консервации родной природы с программой использования природы чужой, не столь ценной. Режим Метаксаса, существовавший в Греции в 1930-1940-х годах, предполагал «мобилизацию земельных ресурсов» через мелиорацию и иные инфраструктурные проекты. С другой стороны, земля признавалась главной ценностью — вполне в духе французских экономистов-физиократов XVIII века (6).

Изданные в Португалии в 1920-1930-х годов иллюстрированные альбомы о богатстве колоний и их развитии изображали природу в ее долиннеевском порядке. Разнообразие фауны Мозамбика было продемонстрировано через обилие фигур животных, окружающих белокожего охотника в колониальном костюме. Упорядоченная природа как будто сама предлагала выстроить экстрактивные отношения. При этом из нее извлекались не птицы и звери, и даже не их шкуры, мясо и перья, а само богатство, отраженное в торговом балансе Португалии как метрополии. Преобразованная под хлопковые поля земля в данном случае вовсе не являлась ценностью — к ней, в конечном счете, можно было остаться слепым. Отношение к колониям правивший Португалией с 1933 года Салазар предлагал мыслить в меркантилистском ключе (7). Главное — не мелиорация земель, не выращивание хлопка и даже не производство тканей, а объем экспорта текстильной продукции. Это извлечение богатств стало доступно благодаря победе «цивилизации» над тропическими болезнями, например, над трипаносомозом. Последующие природоохранные усилия колониальных администраций во многом способствовали зонированию земель, практикам исключения местного населения как носителя еще сохранившихся болезней, и источника дешевой рабочей силы.

Все рассмотренные выше примеры — смерти макак-резусов, аресты женщин, физиократия Метаксаса или салазаровский меркантилизм для колоний — представляют собой очень разные феномены. Каждый из них по-своему связан с конструированием источников опасности, барьеров на пути этих опасностей и слепых зон, препятствующих пересборке объектов, несущих угрозу. Исторические примеры помогают нам различить особенности сегодняшних форм иммунополитики. Завербованные «силами извне» природные объекты оказываются не просто источником страха загрязнения. Даже не как шпионы, а как диверсанты, они пересекают границы, пробуждая мечты о выжженных полосах отчуждения, или о крепких стенах домов. Этот страх делает формы экстрактивного использования природы менее заметными, а значит, и более приемлемыми. В этой ситуации экологическое бедствие скорее будет напоминать о необходимости новых барьеров и фильтров, чем о регенерации или устойчивости.

Нарративы о «консервации» и страх подвергнуться трансформации

Если стабильность окружающего мира — благо, то мои собственные действия не могут повлечь изменений, угрожающих лично мне. Новые опасности вокруг Панамского канала должны были созреть в беспорядочных трущобах, а не в упорядоченных казармах. Примеры того, как управление природой осуществляется в рамках экспансии, лишь демонстрирует наиболее абсурдные эффекты отношения к новым угрозам, слепых зон и построения заборов. Но восприятие нового как угрозы может быть обнаружено и за пределами колониальной политики.

Теории заговора распространены по всей планете — они существуют в обществах с самыми разными системами ценностей. Их влияние на индивидуальное и коллективное поведение может различаться. Вероятно, и их влияние на принятие решений и их поддержку определяется общим политическим климатом. Опасения в отношении чего-то нового, неизвестного — вполне объяснимы. Но не все–такие опасения выливаются в страх подвергнуться трансформации, утратить свою сущность.

С наступлением ковидной эры в начале 2020 года в академических журналах социального и гуманитарного профиля появилось множество статей, посвященных этому феномену. Самые популярные объяснения предполагают существование когнитивных особенностей у верящих в теории заговора или отсутствие у них представлений об ответственности за распространение ложных или сомнительных убеждений. Социологи обычно исследуют динамику обмена знаниями в небольших группах — формирование так называемых «информационных пузырей» в социальных сетях.

Работы, содержащие такие объяснения, вносят важный вклад в современную философию, антропологию и когнитивистику, но «сущностные» объяснения (через пороки или психологические особенности) легко могут быть использованы для производства из сторонников конспирологии «опасных других». Это отчасти произошло во время коронавирусной пандемии по отношению к тем, кто отказывался делать прививку. Возникло напряжение между двумя типами иммунополитики — той, что построена на страхе заражения вирусом, и той, что работает за счет страха подвергнуться трансформации через действующую на генетический код вакцину. Если первая не различала многих типов уязвимости людей, опасающихся вакцинации, то в слепую зону второй попадали все взаимоотношения с другими людьми. И риск стать источником заражения, и ответственность за распространение информации ничего не значили по сравнению с опасностью лишится «идентичности и целостности» своего организма, будто бы отдельного от всей остальной биосферы.

Компьютерные модели коммуникации в информационных пузырях позволяют делать интересные прогнозы, но они в основном игнорируют содержание теорий заговора, которое может быть истолковано как симптом «социальной патологии». Почему большинство россиян верят в опасность ГМО-продуктов и в существование группы лиц, переписывающих отечественную историю, а почти половина американцев — в то, что убийство президента Кеннеди организовано спецслужбами?

Содержание теорий заговора может циркулировать в социуме благодаря общим нарративам, достаточно глубоко вписанным в культуру (8). Эти нарративы наполняются новым, конкретным смыслом в рамках интерпретации технических и социальных новаций как угроз. Большой адронный коллайдер начинает восприниматься как ящик Пандоры, потому что большинство членов общества знакомы с мифологическим сюжетом. Общая логика событий, в которой реализуется угроза хаоса, применима к большинству новшеств. И эта логика служит тем ситом, через которое просеиваются аргументы и публичные заверения ученых. То есть базовые нарративы об опасности нового являются не только инструментарием для обсуждения рисков, они формируют сами рамки дискуссии.

Исследуя восприятие новых технологий, которые могут применяться в рамках перехода к зеленой экономике, ученые из Нидерландов, Дании и Австралии особо выделили пять нарративов (9). Изначально они звучали в обсуждении зеленых нанотехнологий, но они могут относиться и к природоподобным технологиям в широком смысле, и к геоинжинерным проектам (10). Нарративы способны усиливать друг друга при обсуждении рисков, а также формируют общие рамки такого обсуждения.

1. «Будь осторожен со своими желаниями» (Be careful what you wish for) — один из самых старых сюжетов западной мысли. Он акцентирует внимание на различии желаемого объекта или состояния и блага. «Конечно, прогресс и новые технологии прекрасная вещь, но они могут не принести блага ни их пользователям, ни человечеству, ни планете».

2. «Ящик Пандоры» (Pandora’s Box) — «Пусть технологии и не создавались со злыми намерениями, серьезные вторжения даже в находящуюся в опасности природу приведет к еще худшим последствиям».

3. «Порча природы» (Messing with nature) — «У природы есть свои сакральные внутренние законы и недоступные нам качества. Эти природные порядки должны уважаться. Человеку, преступившему их, грозит месть со стороны природы».

4. «Будущее сокрыто во мраке» (The kept in the dark narrative) — «Стоит только начать технологическую трансформацию, как мы окажемся вовлечены в изменения, перед которыми окажемся бессильны».

5. «Богатые разбогатеют» (The rich get richer) — «Технологии разрабатываются теми, у кого есть ресурсы. Их применение лишь углубит пропасть между ними и простыми людьми».

Как мы видим, ничего специфически относящегося к теориям заговора в этих нарративах нет. Более того, они вполне могут быть основополагающими и для экологического, и для биоэтического дискурсов. Они говорят о консервации природного, но не обязательно в консервативном смысле. Последние два нарратива — выражающие отчуждение и ощущение бессилия перед происходящими изменениями — вполне вписываются и в критические, «левые» дискурсы.

По словам авторов исследования, все эти нарративы знакомы подавляющему большинству людей, воспитанных в странах Европы, Северной и Южной Америки. Но ни один из них напрямую не отражает описанный выше страх подвергнуться трансформации, утратить свою сущность из–за применения новых технологий. Разумеется, каждый из перечисленных нарративов в той или иной степени работает на этот страх. Но даже мотив «порчи природы» отсылает скорее к мифологическим сюжетам о хюбрисе (hubris) — человеческой гордости и заносчивости, за которую мстят боги. Здесь, если речь и идет о загрязнении, то оно наступает через выпадение из иерархии богов и людей. При этом выпавшие стремились быть как боги. Боевой комар и его создатели загрязнены и опасны по другой причине. Заговор заговору рознь: здесь уже природа способна переступить сакральные границы человеческого мира, а не наоборот.

При этом речь не об обычных угрозах инфекционной болезни. Страх перед новым коронавирусом — даже признаваемым рукотворным, оказался меньше страха перед технологически измененными вирусами, содержащимися в вакцине. Человеческий хюбрис «сил извне, мечтающих о мировом господстве» почти неразличим за наглостью природных объектов, пересекающих границы, проникающих в дома, тела, органы и клетки.

Вторжение человека в природу кажется вполне исправимым благодаря фильтрам. Но пока не существует таких барьеров, которые обезопасили бы от вторжения «завербованной природы». А раз нет способов таргетно противостоять угрозе, необходимо меньше с ней взаимодействовать — и физически, и ментально. Боязнь трансформации, положенная в основу существования, и приводит к трансформации через сочетание частичной слепоты и стремления изолироваться.

Сухой остаток

В заключении приведу сухой остаток рассуждений, понимая, что иммунополитический нарратив о «завербованной природе» еще должен быть исследован, как должно быть отдельно прояснено значение всего сказанного для экологического образования.

1. Собственная индивидуальная стабильность, неизменность, часто представляется нормальной в ценностном смысле (т.е. желательной), а общая «глобальная» стабильность — нормальной в дескриптивном смысле (т.е. естественной). То есть, отношения внутри системы общества и природы не могут измениться без чьей-то воли, а цель этой воли — изменение, трансформация, загрязнение меня лично. В целом на этой основе работают теории заговора и иные варианты нерефлексивного отрицания научного консенсуса (дениализма — в том числе, отрицания изменения климата, угроз биоразнообразию и т.д.).

2. Это желание стабилизации, аккумулированное в коллективных социальных агентах, способно производить иные «формы жизни» — трансформировать практики познания окружающего мира, ослеплять индивидов, группы или институции, делать их принципиально невосприимчивыми к определенным типам феноменов (от чьих-то страданий до того же изменения климата). То есть желание стабильности для себя и вера во внешнюю стабильность, наоборот, приводит к трансформациям.

3. Топос (метафора) сохранения биоразноообразия или естественных экосистем — без чьего-либо явного желания — может усилить логику стабилизации и тем самым привести к неразличению экологических угроз или просто новых процессов во взаимоотношениях природы и общества.

(1) Esposito R. Immunitas: The Protection and Negation of Life. Wiley, 2011

(2) Л. Болтански. Тайны и заговоры/Перевод с фр. А. Захаревич. СПб.: Издательство Европейского университета, 2019. 502 с.

(3) Klofstad, C.A., Uscinski, J.E., Connolly, J.M. et al. What drives people to believe in Zika conspiracy theories?. Palgrave Commun 5, 36 (2019). https://doi.org/10.1057/s41599-019-0243-8

(4) Brüggemeier FJ, Cioc M, Zeller T, editors. How green were the Nazis?: nature, environment, and nation in the Third Reich. Ohio University Press; 2005.

(5) Ahuja N. Bioinsecurities: Disease interventions, empire, and the government of species. Duke University Press; 2016

(6) Douros D, Angelis-Dimakis D. Perceptions and Uses of the Land: Agrarian Rhetoric and Agricultural Policy in Greece under Metaxas’ Regime (1936-1941). Perspectivas-Journal of Political Science. 2021 Dec 17;25:57-70

(7) Guimarães P. Violence, Science, and Cotton in Colonial-Fascist Mozambique (1934-1974). Perspectivas-Journal of Political Science. 2021 Dec 17;25:89-108

(8) Dupuy JP. The narratology of lay ethics. Nanoethics. 2010 Aug;4(2):153-70

(9) Macnaghten P, Davies SR, Kearnes M. Understanding public responses to emerging technologies: a narrative approach. Journal of Environmental Policy & Planning. 2019 Sep 3;21(5):504-18

(10) Aarts N, Bovenberg R, Dogterom M, van Est R, Gerritsen J, Macnaghten P, Poolman B, Robaey Z, Rasmussen S, Ruivenkamp G, Thole E. Society and synthetic cells: A position paper by the Future Panel on Synthetic Life. https://www.rathenau.nl/en/democratic-information-society/society-and-synthetic-cells

ОБ АВТОРЕ:

Сергей Шевченко — специалист-эколог, кандидат философских наук. Занимается био- и экологической этикой. Работал в Институте философии РАН, НИУ ВШЭ, РНИМУ имени Н.И. Пирогова. В 2020 году опубликовал книгу «Надежда обретенная и изобретенная» о роли экологического мышления и интеллектуальных добродетелей в разработке фаговой терапии (лечения бактериальных инфекций вирусами-бактериофагами). Сейчас исследует различные подходы к понятию устойчивости и к ответственности перед будущими поколениями.

Текст впервые был опубликован на сайте проекта Reside/Sustain 12.01.2023.