Щелчок остановил видеоролик на экране.

— Говоря простыми словами, подобно тому, как несколько монохромных оттисков собираются при печати в объемное изображение, так и из множества изменений трехмерного пространства, накладывающихся друг на друга, получается четырехмерное пространство-время.

— Значит, будущее уже определено?

— Да, картинка уже сложилась.

— Его можно увидеть.

Улыбка одними губами, шумный выдох. Пальцы путаются в ржавеющих на свету волосах.

— Подожди. Нельзя говорить о путешествии в будущее, если мы не обозначим границы настоящего. Чисто технически будущее наступит уже через секунду. Если рассуждать таким образом, получается, что будущего-то и нет — только бесконечное настоящее.

— Время — это череда изменений пространства, можно сказать, что настоящее — это его отрезок без ощутимых передвижений и метаморфоз. Для пустыря под окном будущее настанет, когда листья начнут желтеть и опадать, а трава — гнить. А для меня — через несколько часов, когда солнце сядет и я окажусь в темноте в одиночестве.

Зеленые крапинки на нежной щеке вдруг похолодели.

— Кажется, простейший способ разглядеть будущее — печатать кьяроскуро без «досок» настоящего и прошлого. Чепуха же. Убери из окна хрущевки и березки — и ничего не останется.

— С пейзажами, может, и не сработает, но с людьми… Отсутствие на картинке человека — это, в каком-то смысле, действительно его будущее, все же умирают рано или поздно, ха-а-а…

— Будущее — это пустота?

— Но вот вспомни свою подружку с вечно обгрызенными ногтями. Когда она заявила, что хочет снимать расклады на YouTube, разве не стало (оче)видно, что в будущем она сделает себе когти из гель-лака?

Девятый класс, сладкий запах ковровой пыли, искры в поджатых ногах. Таро шуршит в ладонях — туз мечей, тройка чаш, башня, от дактиля к дактилю. Гадать ее научила мама, а той тайное знание досталось от бабки. Сверкающие зрачки-гвоздики, прелестный нос без переносицы, как у маленькой акулы. Только она всегда жаловалась на свой огромный носище — в ее семье считалось, что у них у всех по крови большие носы. После школы она пропала из всех социальных сетей — и с видеохостингов тоже.

— Или своего дружка-задрота и его девственные усики. Раз: ему всегда хотелось нравиться девушкам; два: он не дурак. Естественно, что потом он додумался их сбрить.

Он мечтал поступить на физтех, чтобы помочь человечеству создать машину времени или хотя бы чтобы сконструировать первого андроида, а теперь учится строчить на плюсах какое-то ПО для компаний сотовой связи. Это, в общем-то, тоже можно было разглядеть в пространственно-временной литографии, только очень не хотелось. Многочасовые посиделки втроем. Зачем собирались маленькая ведьма, физик-олимпиадник и книжный червь? Кто-то в кого-то был влюблен. Правильный любовный треугольник: каждый разрывался между другими двумя.

— Это же не значит, что каждый психоаналитик — провидец. А вдруг человеку на голову упадет черепаха?

— Проблема в том, что мы сами являемся частью слоя литографии. Нужно придумать, как взглянуть со стороны.

— Не мы целиком, а только наше тело.

— Разве?

Хруст костяшек на мизинцах. Голова упала, и шея вытянулась буквой «Б». Страницы пахнут только что прибранной комнатой в отеле — тянет звезды на четыре.

— An Experiment with Time. John William Dunne. Сон — маленькая смерть, и когда человеческое сознание отдаляется от тела, оно освобождается и от момента времени, в котором лежат принадлежащие ему кожа и кости. Потому, кстати, людям снятся покойники. Души возвышаются над пространством-временем.

— Но по пробуждении мозг многое забывает.

— Мозг многое забывает.

— Какие еще варианты кроме сна? Наркотики?

— Превращают в тарабарщину и без того сложную для восприятия реальность. Хотя, может, стоит спросить индейских шаманов…

— Остается только кома и предсмертное состояние.

Шаги прилипают к полу. Зудящий свист в правом ухе. Складки одежды капают на кафель. От ощущения лезвия в руке расплавляется склера.

— На все про все от двадцати до шестидесяти минут. Нужно написать кому-нибудь.

— Феде. Он в Москве сейчас.

— Точно.

Нож стоит у локтевой складки — горит красный свет. Пространство остановилось.

— Страшно?

Нож вгрызается в плоть.

— Нет. Это Бог боится, что я узнаю что-нибудь не то.

— Бог.?

Предплечье обвили рубиновые змейки — несут эндорфиновый яд.

Блестки под закрытыми веками превратились в бесконечную синеву… Время — это произведение искусства. Из песка вырастают замки и небоскребы, из муки — купеческие улочки. Плоды деревьев пульсируют звездами и кругами. Загустевают реки, испаряется серебро из-под земли. Дирижабли лопаются, как воздушные шарики; из их рваной обертки выпрыгивают ракеты и межгалактические корабли. Белый бисер, высыпавшийся из чьей-то ладони, падает в небо и начинает кружиться вокруг Земли. Люди сидят, стоят и ходят в танце. Ночные тени выкручиваются гармошкой. Все горит голубыми огнями. Это — движение. Где Мара? Где Мара? Где разглядеть параболу ее голоса? Аромат ее горьких духов будто ушел дальше, чем остальные запахи.

— Я здесь.

Ее бледное отражение словно замуровано в стену ночного клуба. Не сцепляя рук, люди водят хоровод вокруг пульсирующей металлической лужи.

— Я уже здесь.

Каждая клеточка тела — как подожженное закатным солнцем окно. Грифельная щетина впивается в онемевшее ухо.

— Ты совсем того? Ванная вся в крови.

— Федя, родина тебя не забудет.

Хм.

В руках, наматывающих на рану розовеющие бинты, немой вопрос.

— Это был эксперимент, — дыхание стаккато, — Машина времени. Органическая. Ты бросил эту идею, а я нет.

— О, боже, тебе что, пятнадцать?

— Просто чтобы узнать, встретимся ли мы еще с Марой.

Синий снег в глазах начал таять, вернулся слух. Федя качает головой — колокольня из белого камня.

— И как?

Смеются цикады. От света лампочки под потолком слезятся глаза.

— Федя, она умерла.

Автриса: Мария Ленорман