Паутина подрагивает под капельками лимфы. Расправляю пальцы по мятому белью: метаморфоза, готовая быть съеденной, готовая быть. Лужа из озона. Какой-то голос зовет меня; оглядываю балконы напротив — нет, это просто плавает тополиная снежинка. Кажется, что в такие моменты, когда я — медуза в море, когда я — распластанное тело на мокрых от пота простынях, мы совпадаем, как начертанная буква и трафарет для нее, ведь я, наверное, твоя наследница.

Убираю на полку последнюю книгу из трилогии Тове Дитлевсен. Пятый час. В Удальцовских прудах отражается стеклянная башня Ижмаша. Кровопускание — мой бутальгин: отчаяние рассеивается, слюна сладкая, по телу проносится ясность — чувствуешь себя буддой. Звон свежести утра. Звонок пражского трамвая. Позванивание малюток-одуванчиков. Петидин мне дает моя тезка: один укол — прыгаю от возбуждения, второй — падаю от тоски. Чувство рождается быстрее, чем мысль. Очень быстрая реакция, говорит профессор. Продолжаю шагать по рельсам: вдалеке брезжит голубое безвременье.

Нож для резки хлеба. Лезвие с зазубринами. Волны. Склеп стальных корон.

Бессонница. Кажется, что руки в красной фольге. Я вижу: все-таки это я болтаюсь у калитки континуума, а не ты, ведь это я пишу о нас с тобой. Капелька пота раскрывается над подушечкой губы. Столько раз я уже встречала тебя. Столько раз провожала взглядом. Комната в тесном многоквартирном доме рядом с путями. Леденцово-розовые шторы, лампа с торшером, два силуэта, печальных и зыбких, как коричный порошок, окно наклоняется к рельсам — визуальная новелла для всех любителей фантастики. Не бойся, дорогая, однажды это закончится, только дай мне слово: когда мои пальцы онемеют и я больше не смогу писать, пожалуйста, будь рядом. Проскрипят побеленные деревянные ворота, и мы отдохнем в фиалковом саду, сев пить чай за шелковой скатертью. Будем махать платочками проезжающим мимо путешественникам во времени, засыпающим от усталости, еще не закончившим свой путь.

Кажется, я оставалась в газете только ради своей фантазии, спрятанной под лестницей в раздевалку. Над головой — мигающие подъездные лампы, под ногами — плитка цвета подъездных экспериментов. В туалете с незапирающейся дверью по-настоящему сталинские потолки, а сама раздевалка — сырая хрущевская каморка, в которой муравьится и малышня с танцев, и старшеклассники вроде нас. Вдруг Н. С. зашла бы проведать это грустное, медленно мерцающее диско? Ты знаешь, в последнее время чувствую себя неважно, призналась бы я, сминая серебристый блистер с таблетками. (Да, подростком я несколько романтизировала вот это все — а может, просто надеялась получить помощь вовремя? Кто же знал, что справочка от психиатра — это не индульгенция, а анафема). Ты знаешь, я тоже, вздохнула бы она. Откровение краснее физической близости. Почему тебе так нравится этот цвет? Твое платье такое яркое — глаза слезятся. В тусклом гуле растягивается взрыв бледного шара. Кому — тебе? Слово «нам» состоит из тех же звуков, что и наши имена: узбекский персиковый, белый, японский персиковый.

Приходит весна — я ухожу. Я одинока там, где раньше грелась под боком у самой ласковой девочки в своей жизни. Унижена там, где была первым выпускающим редактором. В мои материалы не вчитываются, а потому кромсают их черт-те как: лишние запятые, потерянные курсивы, замененные паронимы — там, где я когда-то полюбила свое письмо.

Кажется, по этой же причине я продолжала учиться в университете, который мне все больше не нравился, на специальности, которая меня разочаровала. Как бы я не лелеяла фантазии шестнадцатилетней Марии **********, в реальности Перовские филологические сборища оказались совсем не похожими на тусовочку молодых литературно-лингвистических знаменитостей, и Н. С. совершенно точно не могла там появиться. Это вечеринки для своих, потерянных и грустных; там курят Винстон — пачка на компанию, — пьют водку, пиво и ерш. Это вечеринки без динамики — мертвый полонез, который можно танцевать хоть на шпильках, хоть в балетках, хоть босиком.

— Еще раз назовешь себя хуесосом — кину в тебя стакан.

Проходит несколько мгновений, и по полу разливается музыка разбитой посуды. На счастье, дорогие, светлое-пресветлое счастье. Очередной фонарь из тупика вспыхивает черной ящеркой-молнией и перегорает навсегда.

 Автриса: Мария Ленорман