Этот текст продолжает рассказ об искусстве Сибири, так и или иначе обращающемся к идущей сейчас войне, который мы начали в предыдущем материале. Первую часть можно прочесть здесь.

Вы тоже можете поделиться с нашим журналом и Сибирским архивом современного искусства материалами о своих антивоенных произведениях \ акциях \ выставках, заполнив форму по ссылке. Эта форма не собирает никакую информацию о вас и позволяет сохранить анонимность. Если вы художница\художник из Сибири, присылайте свои материалы, и мы сохраним их для будущего.

Берëзовые люди

Самиздат и арт-книги стали важной формой существования искусства в условиях усиливающейся цензуры. Мне бы хотелось начать с рассказа о двух таких книгах.

Книга Янины Болдыревой «Берëзовые люди», над которой она работала в последнее время, представляет собой собрание полевых заметок вымышленного антрополога о стране берëзовых людей, потомков нынешних россиян. Границы этой фантастической страны во многом совпадают с границами современной России (и зафиксированы столь же нестабильно), а сами берëзовые люди — это гротескно описанное российское общество.

Рассказывает Янина Болдырева: Берëзовый человек возник ещë в моëм проекте 2019 года «Теплушка» как иллюстрация. Это образ маленького человека, доведëнный до абсолюта, когда уже не просто обстоятельства мешают ему стать субъектом, а сама биология, поскольку у меня берëзовый человек — одновременно и человек, и берëза. Это берëзовый обрубок, который олицетворяет собой существо без прав, без возможности что-то изменить, куда-то вырваться, но при этом с опорой на почву, где он живëт, традиции и покорность любым внешним силам. Позже я решила подарить ему свою собственную биографию сперва в рисунках, а потом в фотографиях, поскольку мне показалось, что проект должен быть очень связан с реальностью вокруг, тогда он приобретëт большую силу. Кроме фотографий в проекте важную роль стал играть текст. Это псевдонаучные заметки, написанные от лица вымышленной исследовательницы, которая посетила Страну Берëзовых Людей и описала культуру, быт, язык, биологию берëзовых людей как этнограф и антрополог. Конечно, все описания имеют прямые параллели с российской действительностью.

Сейчас проект существует в виде фотокниги, но в ней много текстов, рисунков. Я делала прежде всего фотопроект, съëмки длились больше года. Это первый мой такой проект, в котором я использую постановочную фотографию и документальные кадры. Кроме того, в выставочном проекте есть рисунки, тексты, теперь ещë ксилографии и гравюрные доски из фанеры как самостоятельные произведения.

Выставка [с презентацией проекта] планировалась еще в августе, но сейчас пока ничего не могу сказать, всë в подвисшем состоянии (выставка в итоге состоялась в закрытом режиме по пригласительным билетам — прим.ред.). Проект получился, по мнению некоторых, откровенно антивоенным, и, хотя я не чувствую, что там есть какой-то состав, я понимаю опасения людей. Книгу не берутся печатать обычные типографии из–за явно антивоенного содержания (в итоге тираж книги был напечатан в Казахстане — прим.ред.).

[Что, по твоему мнению, изменилось в культурной сфере Новосибирска и шире — Сибири после 24 февраля?] Часть художников уехала из страны, кто-то находится в шоке, кто-то стал антивоенным художником, а кто-то продолжает делать то же, что и раньше. Все реагируют по-разному. Но я рада, что хотя бы благодаря войне стало очевидным то, что раньше многие пытались не замечать. Мы живëм в авторитарном полицейском государстве, где на всех уровнях идëт подавление прав и свобод. Теперь это переместилось за пределы нашей страны и вылилось в кровавую бойню. Но основа — это сама структура нашего общества, а не просто кучка безумцев где-то наверху.

[После 24 февраля] сперва я вообще хотела бросить искусство, многие мои проекты после 2014 года носят антивоенный характер, и никого это не спасло. Это полное ощущение провала и какой-то ненужности. Но сейчас я себя убеждаю, что искусство — это игра вдолгую. Оно работает по-разному на разных дистанциях. Сейчас, возможно, мы не видим этих изменений. Но культура так или иначе формирует отношение к реальности. Наверное, не так мощно, как пропаганда, но есть и другие задачи искусства: утешение, поддержка, удовольствие от того, что ты находишь выражение своим эмоциям. Так что сейчас я продолжаю делать то, что делала. Наверное, немного резче. С большей экспрессией. Но суть осталась прежней. Что-то отпало. Не могу делать что-то беззаботное. Раньше на это всегда находилось время, теперь как будто нет желания.

С какой скоростью течëт кровь?

Ещë одна книга, которой я хотела бы поделиться в рамках этой подборки, — это книга Елены Бертолло «С какой скоростью течëт кровь?», фрагменты из которой она выкладывала в соцсетях.

Рассказывает Елена Бертолло: Подруги-художницы предложили поучаствовать в их проекте — фестивале самиздата «Корешки» в Новосибирске — весной 2022 года. Тогда я и сделала серию работ под общим названием «Толкование снов». Книга «С какой скоростью течëт кровь?» последняя в этой серии. Может, и сейчас продолжала бы этот проект, но моя сестра (она с семьëй живëт в Харькове) взмолилась: «Лена, пожалуйста, не надо больше о страшном, этого и так полно, РИСУЙ ПРИРОДУ!»

Так вот, серия «Толкование снов» проблематизирует особое состояние сознания. Все мы живëм и действуем бессознательно, «не помня себя», в состоянии сна наяву. При этом большая часть людей принимает такое состояние за естественное, считает его «реальностью», а себя — «сознательными существами». Все происходящие с нами события в обозначенном контексте можно интерпретировать (истолковывать) как сны, а все наши умственные конструкции, по сути, и есть толкование снов. Пребывая в таком бессознательном состоянии, мы активны и совершаем разнообразные действия: смотрим телик, ведëм беседы, рисуем, любим, рожаем детей, убиваем и наблюдаем, «с какой скоростью течëт кровь». Бессознательность и эмоциональность — основные свойства толпы, на них основаны любые методы массовой пропаганды и манипуляции. А хотелось бы видеть человека свободным, хозяином себе. В серии «Толкование снов» сейчас три книги: «Время снов», «Березняк» и «С какой скоростью течëт кровь?». Каждая раскрывает одну из граней обозначенной проблемы.

[Что изменилось после 24 февраля?] А что могло измениться? Мы ведь остались прежними. По-прежнему думаем, что причины всех проблем не в нас, что это мир неустойчив и плох, а мы в нëм — заложники, прекрасны и несчастны. В горячей ситуации продолжаем искать удобные места для своих тел, соревнуемся, «продвигаемся» и по инерции размышляем, «где сейчас такое лучше проделывать: в Ташкенте, Берлине или Нью-Йорке?». Мир — это мы. Короче, есть над чем поработать, если не откладывая, без фантазий прямо и строго смотреть на себя «прекрасного», на то, что делаем и для чего…

От многих художников слышала про растерянность и разочарование, про нежелание и невозможность работать, ведь непонятно, какими средствами и о чем можно сказать: действительность оказалась страшнее самых мрачных фантазий. В этот период я сделала книгу «Березняк» о беспомощности творческой интеллигенции в критических ситуациях. Печальная и самоироничная работа, где главные герои — персонажи некой классической русской пьесы. Это комиксы с разнаряженными а-ля дворяне персонажами, которые вместо разговоров диалоговыми пузырями выплëвывают кроваво-красные пятна без знаков и слов.

Одна художница описала своë нынешнее состояние так: «Это тяжкое бремя — доставать волшебные слова, когда уже сил нет, но, видимо, это и есть старославянская доля, которую нужно отыскать. По поверьям и ритуалам, чтобы отыскать свою долю, нужно было закопать икону на перекрëстке и ждать свою судьбу и долю. Я, кажется, сейчас именно этим и занимаюсь… Светлое из доли — это, возможно, быть обездоленным, но каким-то таким образом, чтобы искривиться и всë равно тянуться к свету. Мой путь, похоже, — поддерживать всех по возможности и верить в человечность вопреки всему».

Битва за сердца

Прошло больше полугода после начала полномасштабной войны, но сложно сказать, что она стала рутиной, фоновым шумом, а культурная жизнь нормализовалась. Мало кто чувствует себя в безопасности, иногда люди предпочитают не раскрывать свои имена, когда отвечают на мои вопросы. Я не могу ни указать названия выставок и пространств (те, кто следит за художественной тусовкой, узнают их по фотографиям), ни дать какие-то более развернутые описания. Тем не менее — в квартирах и подвалах — художники и художницы продолжают говорить о происходящем. Пусть завуалированно и иносказательно.

Рассказывает арт-группа (анонимно): Первые три дня после обрушившейся на всех новости мы пребывали в состоянии максимальной тревожности. Спустя некоторое время мобилизовались и сделали два холста с важными строками, с этими холстами пикетировали на сильном морозе пару дней. В марте состоялась групповая выставка под нашим кураторством, полученные от нее деньги мы перевели в «ОВД-инфо». Ещë через месяц прошла персональная выставка, она была также о личных переживаниях и о том, что объединяет всех нас сейчас. Непосредственных проблем из–за работ не возникло, но были сковывающие обстоятельства и ограничения, приходилось действовать аккуратно, не бросая громких и правдивых фраз. Незадолго до 24 февраля нам позвонили и сообщили, что на организацию, которая опубликовала интервью с нами, написали заявление и что за нами будут наблюдать, нужно, чтобы мы почистили публикации в соцсетях.

С тех пор всë сильно изменилось. Конечно же, это чувствуется по всей Сибири и в нашем городе тоже. Ситуация стала очень напряжëнной, многие художники пересобирают себя, кто-то на время замолчал, кто-то уехал, кто-то ищет способы выжить здесь. В нашем окружении всë называют своими именами, но в своëм кругу или кулуарно, после официальной части выставки. Хуже всего в этой ситуации то, что, если быть открытым и говорить правду, можешь пострадать не только ты (и не столько ты), но и твои друзья.

Начало войны побудило двигаться дальше, ещë больше говорить через свою практику откровенно и лично. Прорастать корнями в разные медиумы, чтобы со всех сторон поднимать актуальные и волнующие вопросы. И, конечно, объединиться.

Однако наше понимание искусства особо не изменилось, скорее оно обросло дополнительными смыслами. Мы можем выходить на любые темы, и политические в том числе, через личное. Ещë мы — это про конфликты и разломы в различных областях и про аккуратное взаимодействие с миром в целом и частностях. Наши работы о критике бедности и насилия, потому что мы в этом живëм и страдаем от этого. Внешние проблемы — всегда внутренние, поэтому нужно разгребать дерьмо тут. Мы можем это делать через искусство. Символический уровень очень важен. На выставке, которую мы делали весной, был ветеран чеченской войны. Говорил, что в войне всегда проигрывают люди. В любой войне нельзя одержать победу.

Рассказывает Александра Бритик, участница одной из квартирных выставок: Моя работа представляет собой табличку-предупреждение, подобную тем, что висели на советских бомбоубежищах, но дающую новые пути спасения (выживания) в новых условиях. Условиях относительно безопасных — с чистым небом — и одновременно ужасающих ощущением безнадëжности каких бы то ни было действий. Форма же таблички — это такой детский инфантилизм, роковой, что горчит: «А чем ты занимался до войны?»

Что изменилось в культурной сфере? Перед художниками встал вопрос о том, насколько этично продолжать свою деятельность, как они в качестве художников могут на что-то влиять. Каждый ответил себе сам. Война снесла все прошлые контексты, замкнула на себе всю культурную жизнь. Сейчас, спустя полгода с начала войны, прошлые контексты и идеи стали снова актуальны. Фокус «общественного ока» смещается с этой темы. Но нельзя не заметить, что война незримо присутствует даже в подцензурных работах.

Я часто задаюсь вопросом о роли культуры в сознании человека. Пока мой ответ таков: она способна влиять, только если объект искусства выступает как триггер, отсылая к чему-то уже знакомому для зрителя. И представляет это знакомое иначе, открывает смыслы. Я стараюсь искать новые формы.

Рассказывает Светлана Савинских, участница выставки «Зачем?» (подробнее о выставке — в первой части материала): События, которые начались 24 февраля, стали для меня большим потрясением. Ступор первых недель прервало знакомство с куратором выставки и его приглашение к участию в проекте. Ценно встречаться с людьми, которые в той или иной степени разделяют мои ценности, мои эмоции от происходящего, но вдобавок ещë и заряжены на активную созидательную деятельность. Я прониклась уважением к этим людям. Появилось желание заниматься творчеством, уже не просто чтобы как-то сублимировать свой ужас, а чтобы начать осмыслять его в диалоге с другими художниками и зрителями. Конечно, постоянно оставалась мысль о том, как нелепо вот так сидеть в тëплой мастерской, кисточкой по холстику возить, игрушки разукрашивать на тему войны, использовать еë как тему, как грустную историю, чтобы потом сытые любители искусств могли развлечься, походить по выставке после работы, подумать о вечном и прекрасном. Но я всë же решила, что это стоит делать, стоит принимать участие в выставках, чтобы одним людям дать ощущение, что они не одиноки, а другим напомнить о вечном и общечеловеческом. Битва за сердца!

Я сделала триптих «Посадить дерево, построить дом, вырастить сына». В нëм я как бы иронизирую над тем, что якобы должен сделать каждый мужчина в своей жизни, чтобы быть молодцом. Первая часть триптиха представлена объектом в виде больного денежного дерева, усеянного серебряными монетами. Каждая монета отражает разные грани одного понятия или состояния. Вторая часть — ассамбляж в виде окошка с окрашенными красным занавесками. Посередине прикреплена игрушка поп-ит с глазными яблоками вместо кнопок. Такой домик из ночного кошмара. Третья часть — холст, отсылающий к христианскому сюжету оплакивания Христа. Дерево Иуды, Дом страха и сын, выращенный на убой. Моя основная идея была в том, что в настолько сложном мире можно сотворить ад на земле, если заботиться лишь о воспроизводстве.

Многие деятели культуры и искусств, на которых я хотела равняться, за которыми было интересно наблюдать, с которыми я работала, уехали. Многие другие словно на низком старте. Многие художники резко политизировались. Но только те, кто и раньше хотя бы чуть-чуть касался политических тем. Многие затихли и перестали создавать свои художественные работы, кое-кто из моих друзей-художников даже резко сменил профессию. Ходят разговоры о том, что в институциях обострилась ситуация с цензурой, хотя я с этим не успела столкнуться, не было соприкосновения.

Кажется, что мои работы стали драматичнее и эмоциональнее, хотя живопись стала скудной по цвету. Борюсь с мыслями о том, насколько сейчас пуст и бесполезен труд художника. Вроде как красота должна спасти мир, но сейчас кажется, что стоит поискать более действенные способы.

Конец игры

Осенью прошла выставка арт-группы «Грязные женщины» — сначала в Томске, а затем в Новосибирске. Эта выставка — про молчание, распад речи и страх.

Рассказывает Ира Коротаева, участница «Грязных женщин»: Где-то в конце марта, после протестных шествий и задержаний протестующих, я вдруг в один миг увидела наш язык как исчезающее нечто, череду распадающихся смыслов. Чëрное стало белым, а белое — чëрным, слова изменили свои значения на противоположные. Люди стали постить в Instagram надписи, заменяя точками или звëздочками части слов или целые высказывания. Людей задерживали и штрафовали за плакаты с 8 звëздочками или точками. Я почувствовала, как слова разрушаются, а буквы — сама основа письменности — улетают в эти точки как в чëрные дыры.

Тогда появилась идея зафиксировать этот «Новый русский алфавит». В конце лета нас, «Грязных женщин», пригласили на фестиваль в Томске. Тема была «Здесь и сейчас». Идея «Нового русского алфавита» не отпускала, и я предложила еë в качестве базы для нашей выставки. Надя Максина подхватила идею, она давно хотела сделать транспарант с волнующим высказыванием, и тут «Новый русский алфавит» пришëлся кстати. Так сформировалась концепция. А эмоционально еë наполнили «Эмоциональные качели» Маши Мамонтовой и «Зайки на лужайке» Нади Максиной. Мы сделали работы за 2 недели и в пространстве завода создали комнату маленькой девочки в бомбоубежище, наполненную игрушками. Так мы в тот момент себя чувствовали. Маленькими, незащищенными. Выставка получилась, и очень хотелось показать еë в Новосибирске.

В Новосибирске она изменилась, к нам присоединилась Оля Посух, еë работы «Машина кошмаров» и «Check-point» добавили высказыванию линию времени из прошлого в сейчас и предчувствие завтра. Пространство галереи тоже повлияло на интонацию, там особая атмосфера. Мы изменили некоторые объекты, добавили новые. Это уже была более строгая история, более взрослая, это уже было прощание с играми. Уже была объявлена мобилизация, игры кончились. Так и назвали: «Конец игры». Получилось коллективное высказывание о том, что волнует нас сегодня, о том, как мы чувствуем происходящее, о страхах, совсем не игрушечных, и нашем способе с ними справляться.

Мой «Новый русский алфавит» — это 33 печатные работы, выполненные в технике сухой иглы. Для меня это точки с плакатов, в которые, как в чëрные дыры, провалились вся наша культура, язык, алфавит, искусство, смыслы, вся наша прошлая жизнь, всë наше прежнее будущее. Работа «Азбука» состояла из кубиков, которыми так любят играть дети, осваивая азбуку. На кубиках были напечатаны буквы «Нового русского алфавита». На некоторых кубиках можно было увидеть слабое мерцание исчезнувших старых букв как воспоминание о прошлом. Любой может освоить алфавит, научившись складывать из кубиков с азбукой слова. На выставке люди, как в детстве, сначала просто строили башенки из кубиков, не зная, как с ними можно ещë обходиться. Изучение азбуки — дело небыстрое.

Ещë одна моя работа — «Домино» — это привычные костяшки домино, упавшие на стол в форме знака Венеры. Для меня это символ надежды на будущее. В наборе остались только костяшки 3-5 и 5-5 как единственные имеющие смысл сейчас. Кроме этого был комикс про выученную беспомощность, который я делала для выставки «Я не знаю» в 2021 году в рамках фестиваля современного искусства «48 часов Новосибирск». Комикс посвящëн эксперименту Селигмана и Майера о выученной беспомощности, который они проводили на собаках в 1967 году. Он показался мне ещë более актуальным, чем год назад, хорошо описывающим состояние среды, которую я чувствую вокруг себя. И он содержательно связался с «Эмоциональными качелями» Маши Мамонтовой, которые больше не качаются, как и собаки из комикса больше не подпрыгивают.

[Что, по твоему мнению, изменилось в культурной сфере Новосибирска и шире — Сибири после начала полномасштабной войны?] Очень много художников и кураторов уехало из страны. Какие-то деятели искусства были вынуждены покинуть институции (сами или по принуждению) из–за несовместимости на уровне ценностей. Новосибирск потерял очень много, оценить это в моменте сложно. При этом в Новосибирске и в целом в Сибири остались талантливые и активные люди, которые пытаются что-то делать. Насколько это возможно в сложившейся токсичной среде, время покажет. Хватит ли у оставшихся сил, не знаю. Надеюсь, что хватит. Нельзя сказать, что в Новосибирске раньше было просто. Независимые выставочные пространства по пальцам одной руки пересчитать можно. Кажется, что актуальное искусство сейчас возможно только в формате уличных секретиков или полузакрытых выставок в независимых пространствах. Крупные события, скорее всего, будут проходить с огромным слоном в комнате, которого никто не замечает. Думаю, что появятся новые имена из тех, кто получил опыт участия в проектах за последние 3 года, но был ещë слишком молод.

В феврале, с началом войны, я погрузилась в состояние горя, которое быстро узнала. Я такое же состояние переживала, когда умерла моя мама много лет назад. Это состояние оцепенения и потери смысла, постоянной боли и полной неспособности что-то создавать, бессилия и потери всякой витальности. Начало войны лишило меня ещë и языка. А для меня искусство — это в первую очередь высказывание. Об этом, собственно, моя работа про алфавит и азбуку. Это про поиск способов высказываться на обломках языка, даже без языка.

Из глобальных изменений — я больше не люблю жанр антиутопии. Раньше это могло быть смешно, а теперь нет. Жить в антиутопии совсем не смешно.