Начать с того, что в самолете можно пользоваться вай-фаем (хотя при взлете и посадке по-прежнему просят отключить все устройства). Это позволяет — уже не отвлекаясь на аэропортные формальности — вспомнить об интернет-обязанностях пропадающего надолго из зоны действия или просто отправить сделанные только что из иллюминатора фотографии. Но, как, видимо, это бывает со всяким снятым дефицитом какого-либо блага, уже через несколько часов можно забыть об этой возможности и взяться за книгу. В любом случае, когда вай-фай в самолете, кажется, что ты уже в раю или в будущем, и почему бы не перестать стремиться к нему.

Начиная с приземления и паспортного контроля без пуленепробиваемых стекол и с офицерами в мини-юбках, все на Кубе кажется долгожданно упрощенным. Он меняет деньги без всяких (обещанных интернетом) трюков и направляется в сторону местного автобуса. На остановке он повстречает пожилого шведа, который не знает куда идти, но немного говорит по-испански, они объединяют их по отдельности недостаточные здесь знания (ничего на Кубе не соответствует в точности карте, и не до всюду доводит язык — даже несколько международных) и начинают продвижение вглубь страны, сразу поражающей красками. Не только неба и растительности, но и грузовиков, зданий. И какой-то расслабленностью. При входе в автобус на перилах сидит барышня, собирающая за проезд, но за отсутствием сдачи, пускают и так.

Очевидно, что в таком муниципальном автобусе из аэропорта уже в принципе можно понять все о стране или просто испытать самые сильные впечатления, что в дальнейшем будут только дискурсивно уточняться. Но при всех чувственных данных невозможно не думать и о том, что находишься в одной из последних стран на планете, называющей себя социалистической, и возможно поэтому сразу происходит этот странный синтез:

социализм это когда все время тепло / теплое время года / теплые отношения между людьми / даже жаркие касания / переполненный автобус.

Они о чем-то путешественническом трещат с этим шведом, но сердце его уже бьется в ритме с идущем по колдобинам автобусе. Выцветшие лозунги кажутся ему высшей поэзией (над ними столько иронизируют, что уже хочется выкрикивать беззаветно: Unidad ! Compromiso ! Victoria !). Скоро через пыльное стекло мелькнет и первый Че — тот, что на брэндмауэре при въезде в город. Наконец швед говорит, что пора выходить, а то уедут слишком далеко. Хотя он и рад бы ехать в этом направлении сколь угодно далеко.

Как только они оказываются на улице, он сразу же чувствует, что оказался как бы дома — в котором он может быть никогда и не был, но в который всегда стремился вернуться. Почти каждые каникулы он норовит удрать в какое-нибудь социалистическое прошлое: долгое время это была летняя Абхазия, потом несколько зим подряд Черногория и вот теперь наконец Куба. Видать, не хватает этого тарахтящего, барахлящего, но продолжающегося южного социализма. Возможно, только потому что тепло учит в целом оптимизму, залежи социализма c XX века и остались только в теплых странах (с непонятным, как и сам его климат, случаем Китая). Но по этой же причине ничего в них как следует не работает — все больше держится на очаровании стремящихся, но еще не бывших в них. И все же что-то принципиально устраивающее его в этих развалинах и галдении имеется. Красный галстук на темнокожей шее распаляет еще не вполне уснувшее интернационалисткое воображение.

Он наконец прощается с занудным шведом и плывет по улице к морю, на которое и будет выходить его окно. Он находит нужные дом и дверь — без всякого (электронного) труда. Как впрочем, и без возможности подключения. И все же гипотетически присутствующий интернет позволяет как будто послать отсюда сообщение в унылое будущее (то, из которого он на месяц прилетел сюда):

ну привезите же нам скорее пепси-колы / а не этого вашего социального очарования / продуктов, каких-то простых вещей, того же нормального интернета.

Хотя он приехал скорее в качестве носителя другого не озвучиваемого сообщения:

погодите, не торопитесь разрушать свой социализм / нам так нравится, что есть что-то еще кроме нас.

Российская внешняя политика пошла волнами после первой же влажной ночи: паспорт, оставшийся на столе, весь изогнулся из–за непривычного для него сочетания температуры и влажности. Он отправляется на кухню залить кипятком найденные-таки вчера вечером хлопья (молока раздобыть не удалось). После этого делается пару фото-карт с пунктами исследования на один день и он выходит в это теплое прошлое — не только историческое, но и биографическое. Возможно, он так любит проводить каникулы в социалистических парках просто потому, что они напоминают о временах каникулах как таковых, когда воспоминания обостряются (также невозможно оставаться ну совсем равнодушным к ритуалу Нового года). Однако можно найти этому и более субстанциальное обоснование: эти социалистические руины сопротивляются модернизации и оптимизации повседневности: люди просто сидят на скамейках в парках, им еще не выдали логины и пароли (хотя некоторые, помоложе, уже плотно торчат в телефонах — примерно в этих же парках, поскольку не везде ловит). Возможно, теперь мы чувствуем, что отдыхаем только когда имеем техническое алиби не появляться в сети.

Наконец он доходит до рынка (о котором он может узнать только из интернета, хотя часть информации и не подтверждается), покупает какие-то фрукты и овощи почти наугад (все крупнее обычного и с некоторыми неожиданными модификациями) на местные песо, и отправляется по единственному известному ему культурному адресу — Casa de las Americas. Как только он заявляет, что его интересует искусство, ему сразу же открываются все двери (которые в естественном виде, выходит, закрыты). Идет выставка про сапатистов (он даже узнает по шрифту работу одного российского критического коллектива), но она закрывается на ключ и смотрительница ходит за тобой по пятам, так что ты не можешь особенно впасть в свои индивидуалистические размышления, что иногда провоцирует искусство. Наконец, само монументальное здание производит впечатление своим состоянием: это как если бы инопланетяне оставили инфраструктуру, постепенно приходящую в негодность без должного сервиса, но все еще вызывающую гордость туземцев.

Найденная в первый день вода оказывается теплой, но грязной.

После полудня он снова выходит из дома, отправляясь в центр с уже крепнущей надеждой перекусить и «купить интернета» (что уже следуя одной ориентировке не получилось). Интернет не ловится и не раздается, а продается по карточкам в специальных киосках, в которые надо 1) отстоять очередь 2) имея при себе паспорт или иное 3) и явившись достаточно рано, пока все карточки не скуплены спекулянтами. К счастью, у киоска ему встречается англоговорящий человек, сознающий абсурдность ситуации и помогающий по своим документам купить эту «карточку на час интернета». Это сразу укрепляет веру в социализм, когда получается разобраться в правилах или обойти их.

Однако даже заветная карта еще не гарантирует доступа, поскольку нужно найти специальное место, где ловит сеть. И это не выходит даже на очень людных и старинных площадях, а также в наиболее международно выглядящих отелях (такие есть). Наконец защитный слой с кода может быть стерт вместе с ним. Тут собственно и подступают первые сомнения, которые он решает слегка залить ромом (когда видит роющегося в помойке человека с сигарой во рту). С этим становится чуть веселее вся имеющаяся ситуация, отстраняясь от которой он все же продолжает попытки ее решения (такое возможно только при социализме):

чтобы получить взамен испорченной новую карточку / на час интернета / нужно пойти вон в то большое здание / и встать в ту длинную очередь.

Словом, тепло (и часто пьяно), но ты не можешь пользоваться свободно почти ничем из того, чем привык: деньгами (они двух видов и разные места требуют разного, о карточках лучше не спрашивать), интернетом (за ним очередь), собственно даже картой города (в отсутствие предыдущего пункта) и наконец своим временем (как следствие всего перечисленного).

Он начинает замечать, как много ждущих чего-то (со знанием дела) людей. Начинает присматриваться к источникам очередей сам (т.е. принимать ситуацию) и одновременно все еще злиться из–за медленного сервиса. Это странная смесь знакомой из детства обреченности ожидания и не менее родное чувство бунта против социального абсурда (из юности) заставляют вспомнить и навыки каких-то уловок и прорывов этого социального регламента (главным из которых и был в свое время побег из затяжного социализма в совсем взрослое и оптимизированное состояние).

И все же у него всегда остается еще один трюк: уже очевидно начавшая писаться поэма, которая подчиняет себе и искупает разворачивающиеся события, как бы плачевны они не были. С этим характерным для позднего социализма утешением (и остатками рома) он и достаивает до своей очереди, чтобы скорее уже пофлиртовать с оператором-негритянкой, чем решить вопрос с интернетом. Ее ирония и одновременно осторожность в высказываниях о политике напоминает ему повадки его родителей — с тем жутким различием, что она — его возраста. Когда он к вечеру добивается доступа в сеть, чтобы ответить на самое срочное и скачать карту, садится телефон, и он возвращается на ночлег вслепую и в очень смешанных чувствах.

На следующее утро он приходит к выводу, что Куба в большинстве случаев это фотография на фоне разрушающегося прошлого (вспоминается «удачный кадр» на юзерпике йельского профессора славистики с дочерью на фоне Че).

Сегодня суббота и он решает отправиться на поиски доступа к воде. В начинающемся почти сразу за центром города бесконечном пригороде на американский одноэтажный манер можно найти все что угодно, включая кинотеатр Carl Marx и идеальное здание для постапокалиптических съемок, но не общественный доступ к воде: при огромной береговой линии все огорожено и приватизировано, либо представляет из себя малопригодную скалистость. Ничего не остается как присесть в кафе поработать и на время действительно превратить все окружающее в фоновую картинку для рабочего стола. Пока не начинается дождь.

Он возвращается домой почти сухим, но довольно рано, краем глаза замечает ту далеко ведущую перспективу тоски в этой комнате и немедленно выходит на улицу под предлогом необходимости купить молока и интернета, хотя дождь еще более чем вероятен (но и ром еще остается). Так и получается, и он пережидает дождь под козырьком чего-то военизированного и понимает, как проведет этот месяц: запоздалый социализм это прежде всего деавтоматизированная повседневность — простейшие технические операции вроде той же покупки продуктов и доступа в сеть здесь превращаются в целые спецоперации. Впрочем, все это может не расстраивать, пока он помнит, что его главной (и отчасти секретной от самого себя) миссией является постановка русского поэта в достаточно новую и странную ситуацию, в которой тому не останется ничего кроме как писать (тот случай, когда задачам письма подчиняется практически сколь угодно неудобная повседневность).

[…]