Материал из #21 [Транслит]: К новой поэтике

Анархо-биокосмизм как творческое движение 20-х годов ХХ века складывается на пересечении трех насыщенных полей: «биокосмизма» [1] Константина Циолковского (и философии общего дела Николая Федорова, отринутого биокосмистами), поэтических экспериментов 1900—10-х годов и пананархизма Братьев Гординых [2]. Напряженность этим полям придавал осуществившийся 11-й тезис Маркса о Фейербахе: мир менялся благодаря Октябрьской революции. Распространялось ли тогда (и распространяется ли сегодня) действие 11-го тезиса на сам тезис? Не нуждался ли (и не нуждается ли сегодня) этот тезис в изменении? Космист Валериан Муравьев, сам пережив политическую метаморфозу (ранее сторонник «веховского» либерализма, после революции он именует себя «большим большевиком, чем сами большевики»), дает 11-му тезису космическое расширение: «революция для нас недостаточно революционна, … она слишком замыкается в общественных задачах, тогда как мы хотели бы мировой космической Революции» [3]. Алексей Гастев, под началом которого Муравьев работал в Центральном институте труда, мог бы предложить поэтическое расширение 11-го тезиса: поэты лишь различным образом воспевали мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его. Даже признавая, что «обычные стихи» приходилось писать от дореволюционной безысходности, свои наиболее техничные произведения Гастев пишет как «либретто вещевых событий», которые после революции стали разыгрываться в ЦИТ, в самой трудовой действительности, на самих вещах [4]. Братья Гордины (Аба и Вольф) могли бы дать самое радикальное расширение 11-му тезису Маркса, мыслившего мир как Природу, которой нужно овладеть и управлять: «философы лишь различным образом объясняли мир, но проблема заключается в том, что мира (как Природы) не существует».

Природы не существует? Сегодня нам, возможно, легче понять утвердительный ответ на этот вопрос [6]. Но в 1910-е годы, когда на книгах Братьев Гординых неизменно красовался лозунг «Нет ни бога, ни природы!», это утверждение граничило с безумием (даже когда Мейясу озвучивает сегодня значительно менее радикальный тезис о контингентности законов природы, он вынужден признать его внешнюю анекдотичность [7]). Как именно природа не существует? Природа не существует как закон («Нет закономерности в мире. Мир не закономерен и не незакономерен. Мир и закономерность несоотностительны. Нет причинности явлений. Явление не причинно и не беспричинно. Явление и причина несоотносительны. Нет законов природы»). Гординская апофатика мира: мир — не природа, мир — беззаконие, мир — несоотносителен (ничему, даже существованию). Катафатика: «Мир преобразуем, пересоздаваем и создаваем посредством Техники» [8]. Техника — это не объект и не субъект, она не вне и не внутри, техника — это изобретение (позднее название пананархизма — всеизобретательство).

В поэме-утопии «Страна Анархия» (1919) Братья Гордины рисуют картину целиком изобретенного пантехнического мира: в нем нет ничего данного, ничего естественного, ничего рожденного — он расположен на пяти горах, его освещают пять солнц и омывают пять морей (и все это не природные, но технические объекты [9]). Технопоэтика этой утопии состоит в том, «что страна Анархия открыта, сотворена словом и держится им» [10]. Техническое слово — это слово не данное, а изобретенное, и посему оно (не соотносительно, но) соизобретательно миру — оно не принуждает мир, не повелевает им, не вносит в него закона и не опирается на закон, оно — просит. Технопоэтика страны Анархии — это поэтика просьбы.

Более того. В год публикации «Страны Анархии», Вольф Гордин изобретает целиком искусственный язык АО, который воплощает в себе эту логику техно-просьбы: он не имеет повелительного наклонения, он открыт для до- и пере-изобретения, он задуман как обоюдоострое орудие дефетишизации (в нем есть только «отглагольные» существительные, указывающие на собственную изобретенность) и технизации. Последнее делает АО языком дефетишизирующего хакинга [11] и технизирующего программирования.

С другой стороны, расширение 11-го тезиса могло бы развернуться вокруг вопроса: если природы не существует, то существует ли ее вечный миметический антипод — культура? Пока ортодоксальные марксисты воспевают ленинскую «теорию отражения», пытаясь подружить сознание с материей с помощью диктатуры, а авангардисты великодушно выпускают искусство на улицы, биологи-виталисты опровергают механицизм [12]. Оказывается, что живые организмы способны к самосозиданию — сообщаясь с миром, они становятся художниками самих себя. Бессмысленно обосновывать существование законченных подобий, попутно утверждая их социальную и материальную подкладку. Нет ни культуры, ни бескультурья. Есть интенсивный (вполне в делезианском смысле) творческий порыв — вездесущий и пульсирующий жизненной энергией. Если ни природы, ни культуры не существует, то нам остается говорить только об изобретении техно-диалектов, перепрограммирующих вселенную и изменчивых, как агрегатные состояния вещества. Запрос на пере-изобретение самих себя — вот просьба биокосмистов Александра Святогора и Александра Ярославского, звучание которой нам и хотелось бы уловить.

1. Святогор / грамматика взрыва

Технопоэтику как хакинг берет на вооружение биокосмист Александр Святогор, его «стихеты» и теоретические статьи появляются в тех же выпусках газеты «Анархия», в которых впервые печатались главы «Страны Анархии» (Братья Гордины были среди редакторов «Анархии», позже, после распада их тандема, Святогор примкнул к секции анархистов-универсалистов, возглавляемой Абой Гординым).

Святогор не использовал напрямую АО, но с самого начала его странного поэтического пути (1909) у него была идея о необходимости изобретения хакерского языка, соизобретательного вещам — и опробования его на своем слове — и на самих вещах. Потом (1921), когда Святогор порвет с анархизмом-универсализмом и возглавит «Креаторий биокосмистов», он назовет изобретаемый анархистами-биокосмистами язык «языком междометий». (Язык АО постоянно совершенствовался Вольфом Гординым и развивался отчасти в этом же направлении). В «Грамматике», вышедшей в «5-й год по изобретении языка Человечества АО», то есть в 1924 году, Гордин писал о междометии (на языке АО — зэдзацо, доизобретение): «Особенного междометия в АО, как рациональном языке, быть не может. Но каждый корень, если он не предлог и не союз, становится междометием, когда он употребляется без окончания и отдельно. <…> Отсюда явствует, что в АО диких, бессмысленных междометий совершенно нет, но зато осмысленных можно образовать бесконечное множество»[13]).

Еще одно замечание: как мы однажды писали, основной формой творческого междометия у Святогора является крик, но «биокосмические крики не образуют целостного текста, не составляют спокойной объясняющей речи, они бессвязны» [14]. Сейчас мы постараемся рассмотреть эту бессвязность в положительном хакерском смысле — как развязывание (установление несоотносительности).

1.2. Биохакинг: поэтика оборотства

В самом начале сборника «Стихеты о вертикали» (1913) Святогор пишет: «Мы входим в эру превращения элементов, мы накануне n-измерений и оборотства» [15]. «Вертикаль» Святогора — это не иерархическое деление мира (в 1922 году Святогор скажет, что сама вертикаль вертится [16]), n-мерность ему также требуется не в качестве научной гипотезы, а в качестве обещания чуда, чуда оборотства-превращения. Если мир — это не стабильность законов природы, но изменение, то с него спадают оковы — «мир не кандален», и путь человеческого вида лежит по ту сторону самого себя [17]. Святогор кричит:

Я кто? — Оборотень.
Мой дух в пределах пяти измерений.
В день будень, в субботень
Я прохожу ряды превращений.
Мне мир не кандален;
Нет стен и недейственны волчьи ямы.
Я разве печален?!
Небослужбами цветут мои храмы.
То незрим, как мир непришедший,
То громок и могуч, как мировое светило, —
Крепок я, оборотство нашедший,
И нежно поет мое кадило [18].

Катализатором оборотства и выступает у Святогора крик; он постоянно кричит, кричит о том, что каждое его слово — крик, что необходимо кричать, что весь вулканизм и биокосмизм — это крик. Но что это за крик? Это крик животного:

Я, глашатай, на суку.
Ваше ухо тяжело, —
Но пою «Кукуреку»
На уснувшее село [19].

Позже Святогор попытается размножить эти крики, «срывающие тягу вида», до бесконечности: он будет ржать как конь и звенеть как насекомое (называя такое поэтическое становление животным «бестиализмом»), шуметь как машина, гудеть как планета. Бессвязность этой крикливости претендует на «раскандаливание» мира, на распыление стабильных структур языка и мира, на перепрыгивание «волчьих ям». В «Биокосмическом интериндивидуализме» Святогор подробно описывает детали этого поэтического биохакинга: «Мы говорим, что человечество — это не собственник, но способность оборачиваться — вставать на четвереньки, лаять и кукарекать. И тем поднимать к восстанию саму материю, само вещество. Ведь и материя устает… но она и взрывается бодрым смехом — и на стороне этого животного смеха биокосмизм. Эти содрогания отменяют собственность, даже внутренние органы выпрыгивают из биокосмических тел и обретают свободу индивидуализации! Органов всегда больше чем тел, и тело не единственно-возможная организация органов» [20].

1.2. Вулканизм: геохакинг

От биохакинга — к геохакингу: восставшие в становлении безвидными животные продвигаются вглубь материи. Вертикаль Святогора — это не программа восхождения, это программа спуска на дно, к неживому, к планете:

На заре кричит Петух:
Вулканичный всходит день.
В недрах мачехи-земли,
В недрах духа изначальных
Содрогнулся вещий Дух.
И земную оболочку,
И покров на космос жуткий
Он прорвет, сметет как тлен,
Разметает в пыль и пепел [21].

Вулканизм разворачивается на нескольких уровнях, в нескольких пластах: геологическом, биологическом, социальном и техническом — все эти пласты прошивает революционный взрыв:

И мысль моя,
И голос мой, крик сердца моего —
Я здесь, с народом,
С автомобилями, с ура,
С вулканным взрывом,
С плакатами о Революции,
С летучими листками
И со сверканьем сабель и штыков! [22]

Нигилистическая поэтика вулканизма — это поэтика стирания, но не стирания «старой культуры» с лица земли, а стирания самого лица земли. Так же как взломанные оборотством виды животных становятся безвидными, Земля становится безвидной — как в начале Книги Бытия (религиозный пафос никогда не был чужд Святогору).

Маккензи Уорк описывает мир платоновского «Котлована» как мир геохакинга [23], в котором меняется облик земли. В Вулканизме Святогор метит в иную, скорее доисторическую хакерскую область, подобную той, что описывает Мануэль ДеЛанда в эссе «Nonorganic Life» [24], где он сосредотачивается на начале «машинной истории» Земли, истории «до людей», в которой участвуют не существа, но потоки. К этому уровню потоков взывает своими криками Святогор: «мне весело: ведь ваш мир слишком плох для Вулканиста. Мне весело, ибо я пришел сжечь вас. <…> Я зову испепелить и разметать всю ветошь, дребедень и мерзость! Я зову создать новый рельеф земли! Создать новое небо. Сотню новых солнц водрузить в него. И мириады лун! Мириады многоликих и разноцветных лун!…» [25]. Святогор ничего не говорит о конкретной технике стирания, но в самом общем виде речь у него идет о разбойной пиротехнике и взрывотехнике: «Тебе, крепкая молодежь, огонь земли, я кричу: Вулканная поступь в мысли, в слове, в деле! Мудрость и полет! Мудрость и взрыв! Мудрость и созидание! Грядущий мир, как реализованная вулканная мечта! Тебе я кричу Вулканизм! Моя каждая буква — священное разрушение, мой каждый жест — священный разбой!…» [26]

На уровне «вулкан-языка», статьи о котором Святогор пишет в газету «Анархия», происходит детонация языка через наращивание мощности крика. Святогору требуется коллектив, он постоянно зовет соратников (соратничество для него — наиболее свободная форма коллективности, превышающая братство и товарищество) и заклинает «вулканный пролетариат», который мог бы эту «мощь, глубину и ширь» крика развить и «явить величайшую правду и красоту» [27], «взвулканить землю» [28]. Этот пролетариат говорит на странном «вулкан-языке», появление которого Святогор возвещает, утверждая, что такой язык уже существует, но не может быть озвучен на «национальном жаргоне». Стихеты Святогора становятся странными:

Небь затучо льет вей.
Рубь
Прорубь
В покровосерь.
Руль
За тучь
Могуче взвей.
Сломь конечо кроводверь [29]

— эта стихета «еще не вулкан-язык, но по сравнению с вашим жаргоном она богата и свежа. В ней величие и смелость выхода». Выхода куда? Святогор абсолютно искренне считает, что речь может идти только о выходе в космос, «где» (космос — это не место, это радикальная противоположность «локализму») только и возможен коллектив соратников, говорящих на огненном языке геохакинга.

Разбойная сбродная дружина подрывников Земли образует в 1921 году «Креаторий биокосмистов».

1.3. Биокосмизм: грамматика взрыва

Креаторий функционировал как сообщество взрывчатых существ: сам наш герой разрывается между человеческим земным Агиенко и ксеноморфным интерпланетарным Святогором (в одном и том же журнале БИОкосмист он пишет статьи и стихеты и от лица первого, и от лица второго).

Поэтика Святогора, пройдя фазы биохакинга и геохакинга (и продолжая придерживаться соответствующих установок оборотства и вулканизма), выходит на уровень интерпланетаризма, межпланетного хакинга: «Разбойники всего космоса, соединяйтесь посредством взрывных междометий!», таким бы мог стать лозунг анархо-коммунистического интерпланетаризма.

Еще в газете «Анархия» Святогор заявлял: «стихета — это взрыв» [30]. Грамматика взрыва получает последнее описание в БИОкосмисте, она состоит из: бессвязного взлома (крика, взрыва «стабилизаций в языке» / инстинкта бессмертия), из междометий, образующих ряды (интерпланетаризма), и из анархических тел, завершающих перевод поэтики в генетику [31].

В заключение дадим слово самому Святогору. В тексте «Биокосмический интериндивидуализм», ставшем последней попыткой концептуализации собственной поэтики (после этого текста начинается другая история: Свободная Трудовая Церковь, журнал Антирелигиозник), Святогор резюмирует поэтику взрыва:

Биокосмический интериндивидуализм делает упор не только на индивидуальность (которая есть динамизм и взрыв), но и на «интер», на промежности и промежуточности. Наш интериндивидуализм должен бы называться интеринтернизмом, в котором есть различие между двумя «между», различие в повторении между. Здесь, в этой промежности бьется биокосмическое сердце! Здесь, в этой промежности, наши слова черпают краски и разрумяниваются!

У нас все румяное. Даже техника у нас румяная. Только румяная техника соединяет жизнь с космосом, планету — с планетой. Поэтому мы и редко говорим об интериндивидуализме, но говорим: интерпланетаризм.

Планеты правильно были названы странниками.

Интерпланетаризм возвращает планетам их странничество. Взвулканивает их, срывает с их унылых однообразных маршрутов и делает целующимися и плодящимися солнцами. Теперь странники странствуют не в пространстве стабильных законов, а промеж стабилизаций, взвулканивая их [32].

2. Ярославский / поэтический криооператор

Поэт-хулиган Александр Ярославский, вдохновленный революцией на «Звездный манифест», кочует по всей России вплоть до Владивостока. Он участвует в гражданской войне, с переменным успехом печатает свои стихи и ищет компанию и космическую колокольню, с которой можно было бы весело и дружно послать «плевок в бесконечность». Так он оказывается в Москве в числе соратников Святогора по «Креаторию»: биокосмизм как нельзя лучше выражает его настроения. Почти сразу, в начале 1922 года Ярославский со Святогором ссорится, выходит из московского движения и уезжает в Петроград. Там под его началом возникает «комитет поэзии биокосмистов-имморталистов», или «северная группа биокосмистов». Провозгласив себя центром движения и ключевым транслятором биокосмических ценностей и идей [34], он посвящает себя их пропаганде — литературной, художественной, научной и атеистической. Вдохновляясь успехами физиков и химиков, он интересуется рефлексологией, экспериментами в области омолаживания и регенерации тканей, и в особенности их заморозкой. Группа Ярославского просуществует бурные восемь месяцев: выпустит журнал «Бессмертие», опубликует несколько поэтических сборников и проведет множество встреч, состоящих из манифестарных докладов, наукообразных дискуссий и поэтических чтений. В этот период скромные группы биокосмистов-имморталистов возникнут в разных городах. Однако уже в ноябре Ярославского обвинят в порнографии (судя по всему, за провокативные сборники «Святая бестиаль» и «Сволочь Москва», которые были изъяты петроградской ЧК-ГПУ), и северная группа прекратит свое существование [35]. А в 2017 году Александр Ярославский неожиданно воскреснет на бумаге в неожиданном контексте: в качестве эпизодического персонажа романа «Крио» поп-писательницы Марины Москвиной [36]. Именно его «Поэма анабиоза» вдохновит героя на опыты с крионикой. Так что же было сделано Ярославским меньше, чем за год, проведенный среди случайных приятелей, бравых пролеткультовцев, изломанных интеллектуалов и толстеющих нэпманов? Мы полагаем, что главная его заслуга — роль поэтического криооператора в отношениях между наукой и жизнью.

2.1. Партия народного футуризма

Северная группа биокосмистов была подвижным и полуслучайным сообществом неприкаянных энтузиастов и начинающих литераторов, разгоряченных революцией. Взяв установку на синтез науки, ищущей «общее», и искусства, неизменно занятого «личным», Ярославский посвятил себя футуристическому прожектерству в форме художественной агитации. Его фантастические имморталистские (и в меньшей степени космпоплавательные) интуиции опирались на восторженное внимание к действующим ученым. Их разработки, полезные биокосмическому делу, должны были выходить в качестве заметок в журнале «Бессмертие» наряду с поэзией [37]. Что касается поэтики, то в отличие от московского манифеста, описывающего работу с «рядами слов» («синтаксический метод») и самого Святогора, работающего с криком, материалы северной группы не обещали формальных экспериментов. Их поэзия не решает художественных задач; она полностью подчинена призыву к борьбе со смертью и покорению космоса, повторяющимся с неизменно взвинченной бодростью, доходящей до агрессивной эйфории. Однако инструментальный характер этой поэзии обеспечивает безграничную свободу письма: оно теперь существует поверх любых жанров и канонов. Вместо попыток эмансипировать язык, произвести вивисекцию формы или вооружить фактуру, петроградские биокосмисты сочиняют популярные и весьма отвязные — если не сказать развязные — куплеты, воплощающие истинно народный футуризм [38].

В непредвиденном ознобе
— Жуть и холод ведь для всех –
Ходит смерть в стихийной злобе,
Прижимая к сердцу грех:
«Что же будет, что же будет,
(Здесь сам чорт не разберет)
Если эти черти-люди
Даже мне дадут расчет!»
Прытких праздников пираты
Не застрянут на мели –
Звонкой жизни делегаты
Все в бессмертие вошли!

Примечательно, что имена большинства поэтов из сборника северной группы «Биокосмисты. 10 штук» более нигде не фигурируют. Нет никаких следов их сторонних публикаций, они не упоминаются в списке авторов, чьи рукописи находились в редакции. Возможно, их не существовало вовсе: их имена фиктивны, а труды были сфабрикованы самим Ярославским и его партнершей Евгенией Маркон [39]. Впрочем, такое положение дел позволяет оценить миссионерское усилие тандема наряду со стремлением сделать «невозможное» достоянием широкой публики. Биокосмисты-имморталисты были легальной, официально зарегистрированной низовой инициативой. При всем своем анархизме они работали не столько как творческий коллектив, сколько как образование, по своей организации ужасно напоминающее партию (а точнее фракцию, учитывая существование московской группы). Ярославский даже имел присутственные часы, рекрутируя новичков в ряды биокосмистов, намереваясь опутать сетью биокосмических ячеек всю страну и наладить международные связи! Так биокосмисты-имморталисты призывали к участию всякого — поэта, художника, рабочего и красноармейца, а главное — пролетариев, «несомненно одаренных космическим сознанием». Умеющий радоваться пролетариат — настоящий «победитель буржуазии, смерти и природы». В рядах биокосмистов был даже замечен буддийский монах — в ту пору глава петроградского дацана, которому атеистическая программа Ярославского, сгорающего от страстной любви ко всему живому и желающего погрузить это живое в анабиотическую нирвану, пришлась весьма по вкусу.

2.2. Брызги идеологии: лунатик-зверь

Всеобщность целей (бессмертие и космос для всех как универсальное благо, не подлежащие ни отчуждению, ни распределению) и универсальность ценности человеческой личности со всеми ее потенциями (вероятно, заимствованная из доктрины анархо-универсалистов) подпитывали установку Ярославского на глобальный научно-художественный эксперимент. Его осуществление должно было организовать свободную динамику личного и коллективного, гармонизировать их с помощью самой жизни — при помощи средства, которое одновременно является целью. В планетарном масштабе личность пока еще обезличена: не достигнута, не реализована, пребывает в состоянии личности-в-себе: сперва ей надлежит быть развернутой в космос. Эта личность гипостазируется, вступая на опустевшее место Бога, но не требует ни ритуального поклонения, ни закона, ни института. Фейербаховская «сверхличность» здесь лишается префикса «сверх»: личность — это живое тело, физиологически и психически уникальное в своей единичности, но единое с другими в жизнетворящем порыве. Дело здесь заключается не в том, чтобы утвердить торжество индивидуальности и затем привести ее к общему знаменателю: эту индивидуальность предстоит «извлечь из недр каждого индивидуума»! [40] Именно так можно будет разделить ее с другими, сделаться частью космического коллектива, пульсирующего миллионами жизненных разрядов. Но для того, чтобы разбрызгать жизнь в космос, нужно было прежде «разбрызгать в жизнь биокосмическую идеологию». Космос — это «поднебесная пекарня», которую нужно отобрать у Бога-предпринимателя, как средства производства у капиталиста — взять штурмом в результате «всеобщей стачки» [41](«на штурм вселенной, братья! / нам звезды — корабли! — / из солнц оденем платья / на плаху плеч земли!»).

Космос как грозный образ стылой темной бездны, когда-то противопоставленный живому существу, должен быть разрушен, разорван на куски ради вселенского воссоединения. Этот космос требуется поджечь, или даже разжечь: ему не хватает ровно того же, чего не хватает европейскому мещанину — искры безумия. Здесь биокосмический прометеанизм уже буквален и включает самого Ярославского: он «горит» в каждом стихотворении, а человечество выступает в качестве «поджигателей неба» («так скорей же чортов космос / подожжем со всем сторон»). Человек вообще есть «организатор вселенной и самого себя, в лице человеческого коллектива одухотворенного индивидуальной волей» [42]. Тексты Ярославского ни к чему не принадлежат (кроме космоса!), уклоняются от какой бы то ни было системы и не поддаются теоретической реконструкции [43]. В этом их слабость, но в этом и их очарование: наука и искусство как радостная детская шалость, наивная серьезность и предельная непосредственность выражают «светлое, радостное, животное мироощущение», граничащее с беззлобным эгоизмом восторженного существа, желающего «сожрать» насмешливую луну и взять вселенную целиком. В финале романа Ярославского «Аргонавты вселенной» рассказывается о происхождении человека. Оказывается, человечество образовалось в результате стихийного смешения развитых земных организмов с потомками лунных существ, то есть от буквального смешения лунатиков с обезьянами. Чтобы стать космическим путешественником и впасть в бессмертие, надо ощутить себя лунатиком-зверем: иным и здешним, уже отмороженным, но всегда горячим. Анабиотический сон, добытый ученым, уже осознавшим себя лунатиком-зверем, может служить не только продлению жизни, но и орудием бескровной мировой революции:

Много грязи излишка
Род не выносит рабий,
Да, нам нужна передышка,
Только в планетном масштабе!
Между Жизнью и Смертью
— Вклинем тяжелый воз,
Дверь открывает третью
Миру — Анабиоз.

2.3. Витализм: смерть смерти

Пытаясь как-то встроить брыкающегося Ярославского в понятные теоретические рамки, можно назвать его стихийным виталистом. В отличие от нелюбимого им Федорова Ярославский выступает в пользу стихийности («да здравствует Динамика Жизни!»). Путь к бессмертию, к преодолению «локализма времени», начинается с отмены страха смерти, этого «протеста мяса». Так провозглашенная Ярославским «смерть смерти» покоится на двух взаимосвязанных (а не разделенных!) допущениях: на смелых ожиданиях от технических и естественных наук и на признании общности с природой — источником всех жизненных потенций. Например, превращение энергии в организмах растений указывает на безграничные возможности природы к саморегуляции. Это не просто скрытая где-то в тайнах органики панацея, способная перевернуть второй закон термодинамики, но скорее физический принцип, утверждающий, что материя не может рассеяться. Как же так? Физическое пространство не бесконечно, а замкнуто на себе, и потому а) познаваемо б) занято «вечной повторной эволюцией», которая каждый раз осуществляется заново, но идет чуть дальше, творчески производя материальный избыток [44]. Даже если организм предать вечности с помощью заморозки, его внутреннее горение неистребимо! По Ярославскому, имморталистская идея состоит не в том, чтобы изменить природу с помощью скальпеля — таков выбор «импотентов жизни», привыкших разделять и властвовать, прикрывшись штыками и танками. Она вырастает из страстного желания слиться с природой воедино, не оставив ни единого смыслового или материального зазора между: схожая логика лежит в основе мечты о «реальном преодолении страшных миллионоверстных промежутков пустоты, отделяющих островки жизни во вселенной» [45]. Эта модель вполне могла быть онтологической: разрыв между субъектом и миром, человеком и природой представлялся Ярославскому такой пустотой, которая должна быть «сожрана» — это бессмысленная и безрадостная область инерции. Один из авторов северной группы Буторин и вовсе полагает, что человечество связано «пуповиной» с водой и землей, образующими «питательный аппарат» [46]: он снабжает тело и чувственную способность живительной энергией. В этом смысле свобода воли, якобы конституирующая субъекта, есть лишь развитая производная от воли природы, создавшей человека, но не способной к самопознанию [47]. Примечательно, что примерно в это же время Бахтин пишет статью о неовитализме, подвергая резкой критике теорию немецкого биолога Ханса Дриша как теорию недиалектическую [48]. Полагая, что жизнь автономна и не сводима к физико-химическим феноменам, Дриш описывает эксперименты, обнаруживающие у организмов множество потенций, способность к самопроизводству и саморегуляции. Ярославский здесь близок к Дришу: его биокосмизм предлагает науке и технике обучиться у природы морфологической и функциональной регуляции — не нарушать, а форсировать эти процессы, замораживать и размораживать, отправив смерть в биокосмическую отставку.

2.4. Максимализм: радостная мощь

Называя себя «органом космического максимализма» и сопротивляясь «мещанской середине» биокосмисты-имморталисты полагали себя несравненно большими экспериментаторами, чем большевики, ученые-естественники и футуристы вместе взятые. «Космический максимализм — планетный большевизм — вселенский коммунизм, раскрывает новые грандиозные горизонты пред людьми, опрокидывая в мощь» [49]. Что же это за мощь?

Мощь, о которой пишет Ярославский, это характеристика энергии природы. В то же время мощь — это качество творческого усилия, необходимого для того, чтобы мыслить и реализовывать иммортализм и интерпланетаризм. Последние составляют трудный «ослепительный идеал», отрицающий и откровение, и буржуазную мораль, испепеляющий саму возможность переживания нуминозности и власть закона. Такая мощь порождается сочетанием накопленного опыта всего человечества с дерзостью — не холодным интересом, но энтузиазмом и звериной нежностью хулигана. «Звездная» и «щенячья» радость, неведомая моралистам и философам, фундирует готовность познавать мир, не зная границ между игрой и делом [50].

Здесь можно вспомнить известное стихотворение Мандельштама из его воронежского цикла. Отсылая к одной из картин Рафаэля [51], Мандельштам описывает «уста вселенной» и «цвет воздушного разбоя». Завершается стихотворение умиротворяющей строчкой — «и плывет углами неба / восхитительная мощь». Сложно сказать, кому принадлежит эта мощь, и кто здесь осуществляет воздушный разбой. Бог-творец? Иисус, раздваивающийся на два образа — младенца, оседлавшего агнца, и агнца, покорно ожидающего жертвенного заклания? Может, это природа, разбойничающая в мире? За ответами Мандельштам отправляет то ли к Богу, то ли к полиматам, призывая сообщиться с вершинами европейского Возрождения. Ярославский делает обратный жест: он изымает из народной ренессансной культуры его травестийную силу, не подлежащую никакой власти. Кидая ее к ногам пролетарской культуры как «святую бестиаль», он обещает космос и жизнь — «не только страсть, не только плоть / но просто смех, но просто радость».

3. Температура

Расхождение между «пламенем» и «льдом» образует странную ритмическую спираль схождений. В ней «пламенный» Святогор, противник природы, ратующий за румяные машины и телескопы в пятках, преодолевает отчуждение техники, обозначенное в образе холодного скальпеля. Следуя гординскому вдохновению, он приходит к новому техническому небу с сотней солнц и мириадами разноцветных лун. В этой спирали «ледяной» Ярославский, противник технической вооруженности и любитель радостных щенков, провозглашает лозунг «с природой, а не против нея!» и приходит к необходимости глубокой заморозки природы — во имя того же нового неба. Образ «холодной техники» разрушен: техника наливается жизнью и начинает дышать. Образ полнокровной «живой жизни», который «ни холоден, ни горяч», разрушен: чтобы освободить энергию жизни, ее необходимо превратить в ледяной кристалл. Техника освобождается в температурном максимуме. Органика освобождается в температурном минимуме. Техника (пламя), природа (лед) — новое небо пламенеющего льда. Здесь нет препятствующего схождению дуализма, но нет и монизма, который позволил бы объявить расхождение иллюзией. Природа и техника не образуют единства, не являясь при этом противоположностями. Мы должны говорить, скорее, о темперировании самой температуры: художественной настройке скачков при переходе из одного агрегатного состояния в другое. Изменение как событие всегда опережает поэтические аффекты и философские концепты, которые мы примеряем к этому событию постфактум. Так в Ярославском и Святогоре и в их версиях анархо-биокосмизма можно разглядеть два темперамента — и две попытки быть настолько же радикальным, насколько радикальна реальность.

Примечания

1. Согласно Льву Кассилю, Циолковский считал себя именно биокосмистом, по соображениям, связанным с философией всеобщей чувствительности (см.: Кассиль Л. Звездоплаватель и земляки (Воспоминания и предвосхищения) // Архив РАН, фонд 555, опись 2, ед. хр. 79, л. 16).

2. Справедливости ради нужно отметить еще и Николая Кибальчича, чей проект «воздухоплавательного прибора», разработанный в 1881 году, был опубликован только в 1918 году в журнале «Былое», № 4—5. Среди космистов на Кибальчича ссылались немногие, и среди них был один из наших героев, Александр Ярославский.

3. Отдел Рукописей РГБ. Ф. 189. П. 21. Д. 3. Л. 5.

4. См. о левом акселерационизме гастевской вещественной поэтики: Noys B. Malign Velocities. Accelerationism and Capitalism. Zero Books, 2014.

5. Напр.: Morton T. Ecology without Nature: Rethinking Environmental Aesthetics. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2007.

6. Мейясу К. После конечности: Эссе о необходимости контингентности. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2015. С. 121—122.

7. Бр. Гордины. Первый Центральный Социотехникум. Членская книжка. М.: Издание Первого Центрального Социотехникума, 1919. С. 9.

8. Там же.

9. В «Тезисах о понятии истории» Беньямин восхищается Фурье, давшим образ природы, не искаженный понятием труда: «Согласно Фурье, результатом правильно организованного общественного труда должны были быть: четыре Луны, превращающие земную ночь в день, устранение льдов с полюсов, опреснение морской воды и переход хищников на службу человеку. Все эти видения служат иллюстрацией труда, который, не эксплуатируя природу, способен помочь ей разродиться творениями, дремлющими в зародыше у нее во чреве» (XI). Гордины переворачивают этот благодушный марксистский тезис, указывая на то, что понятие труда не искажает чистый образ Природы, а является основой для угнетения Техники.

10. Бр. Гордины. Анархия в мечте. Страна Анархия (утопия-поэма). М.: Издание Первого Центрального Социотехникума, 1919.

11. См. о хакинге как о дефетишизации, стирании собственности и высвобождении «виртуальности природы»: Wark M. A hacker Manifesto. Harvard University Press, 2004.

12. Об этом см. , например, Garett B. Vitalism Versus Emergent Materialism // Vitalism and the Scientific Image in Post-Enlightenment Life Science, 1800–2010. Dordrecht: Springer, 2013. P. 127-154.

13. Бэоби (+4Х—0). Грамматика панметодологического языка АО. М., 1924. С. 23.

14. Кучинов Е. Фрагменты анархо-биокосмистов // Святогор. Поэтика. Биокосмизм. (А)теология. М.: Common Place, 2017. С. 244—245.

15. Святогор. Поэтика. Биокосмизм. (А)теология. М.: Common Place, 2017. С. 20.

16. Там же. С. 160.

17. См. то же самое у Хлебникова в «Пусть на могильной плите прочтут…»: «он боролся с видом и сорвал с себя его тягу».

18. Святогор. Поэтика. Биокосмизм. (А)теология. М.: Common Place, 2017. С. 25.

19. Там же. С. 22.

20. Там же. С. 159.

21. Там же. С. 44.

22. Там же. С. 51.

23. См.: Wark M. Molecular Red: Theory for the Anthropocene. Verso, 2016.

24. DeLanda M. Nonorganic Life // Zone 6: Incorporations, New York: Urzone, 1992, pp. 129-167.

25. Святогор. Поэтика. Биокосмизм. (А)теология. М.: Common Place, 2017. С. 54, 56.

26. Там же. С. 55—56.

27. Там же. С. 63.

28. Там же. С. 69.

29. Там же. С. 71.

30. Там же. С. 66.

31. См. подробности: Кучинов Е. Фрагменты анархо-биокосмистов. 3. Междометия и ряды // Святогор. Поэтика. Биокосмизм. (А)теология. М.: Common Place, 2017. С. 253—261.

32. Святогор. Поэтика. Биокосмизм. (А)теология. М.: Common Place, 2017. С. 161.

33. Ярославский А. Декларация Северной Группы Биокосмистов-Имморталистов // Биокосмизм. Т. IV, Бессмертие: Северная группа Биокосмистов-Имморталистов. Б.м.: Salamandra P.V.V, 2018. С. 34. Обсуждалась в том числе попытка организовать оппозиционное по отношению к группировке Святогора представительство Северной группы в Москве. См. там же. С. 57.

35. С ноября 1922 по 1926 гг. Ярославский и его партнерша Евгения Маркон отправятся в путешествие по России и Средней Азии в качестве бродячих лекторов с докладами на литературные и антирелигиозные темы Хроника этих путешествий, описанная Маркон, была издана в качестве очерков под названием «По городам и весям» в берлинской газете «Руль» 1926 года. Ее краткая, но впечатляющая биография, написанная в карцере перед расстрелом, пронизанная поразительным оптимизмом, волей к жизни и хулиганским настроем. См. Маркон Е. «Клянусь отомстить потом и кровью…» Звезда. 2008. №1. C. 127-159.

36. См. Москвина М. Крио. М.: АСТ, 2017.

37. Так, например к тому времени уже известный фармаколог Кравков публиковал в журнале северной группы «Бессмертие» вдохновляющие рассказы о своих экспериментах с изолированными человеческими органами, в частности проводимых с целью изучить процессы сохранения тканей. В 1922 г., то есть именно в момент своего общения с Ярославским, Кравков публикует статью «Данные и перспективы по оживлению тканей умерших» по результатам двухлетних исследований. Кравкову Ярославский посвятил одно из своих стихотворений.

38. Оптимистичные сюжеты о покорении космоса и космической революции неоднократно встречаются в поэзии Пролеткульта. К биокосмистам был близок поэт Н. Дегтярев, один из основателей крупной пролеткультовской группы «Кузница».

39. Такая точка зрения принадлежит филологу Александру Соболеву, на протяжении многих лет собирающему т.н. «Летейскую библиотеку», сплошь состоящую из литературных маргиналий — текстов и сведений о забытых литераторов первой трети XX века (т.е. буквально о тех, чьи тексты канули в Лету). https://lucas-v-leyden.livejournal.com/133346.html

40. Васильев Л. Пятнадцать тезисов нормальной идеологии // Биокосмизм. Т. IV, Бессмертие: Северная группа Биокосмистов-Имморталистов. Б.м.: Salamandra P.V.V., 2018. С. 34.

41. Неизвестно, был ли Ярославский знаком с работами Сореля и его мифопоэтическим пафосом, вложенным в представление о всеобщей стачке. Так или иначе, перевод работы «О насилии» вышел в России еще в 1907 году трудами литературоведа Василия Фриче, принадлежащего в тот момент к кругу Александра Богданова, также известного своим интересом к биологическим экспериментам (переливанию крови) и космическими утопиями.

42. Ярославский А. Космический Максимализм // Биокосмизм. Т. IV, Бессмертие: Северная группа Биокосмистов-Имморталистов. Б.м.: Salamandra P.V.V., 2018. C. 24.

43. В случае Ярославского сложно говорить не только о теоретическом, но и о творческом, поэтическом влиянии. Единственный поэт, вызывавший почтение Ярославского (кроме, разумеется, соратников-биокосмистов) был Хлебников. По всей вероятности, Ярославского привлекала не столько поэтика, сколько повторяющийся мотив смерти в стихах футуриста. Ярославский также не ссылается ни на кого из философов своего времени (единственный философ, постоянно фигурирующий в его стихах как символ и образец безрадостного тугоумия — Сократ). Однако он периодически упоминает ученых, занимающихся естественными и техническими науками. Помимо своих соратников фармаколога Кравкова и психофизиолога Васильева, он упоминает Эйнштейна, Герберта Спенсера и Мари Кюри, отсылка к экспериментам которой имплицитно присутствует в романе «Аргонавты вселенной»: двигатель междупланетного корабля «Победитель» удается построить благодаря расщеплению атома радия.

44. Литвинов Л. Атеизм и теория относительности // Биокосмизм. Т. IV, Бессмертие: Северная группа Биокосмистов-Имморталистов. Б.м.: Salamandra P.V.V., 2018. C. 36-37.

45. Ярославский А. Аргонавты Вселенной (роман-утопия). М-Л.: Биокосмисты. 1926. С. 24.

46. Буторин Г. Пуповина человечества (По пути эволюции вселенной). М.: Супрадины [14-я Госуд. Типография (быв. Городская)]. 1922.

47. Московская группа биокосмистов восприняла текст «Пуповины человечества» в штыки: в гневной рецензии, опубликованной в №2 журнала БИОкосмист, В. Анист называет автора «неким Буториным», а Ярославского «невежественным издателем». В конце выносится приговор, где буторинский текст объявляется «винегретом из вегетарианства, толстовства и старенькой мыслишки о питании через пуповину». Здесь звучит один из базовых тезисов Московской группы: природа несовершенна, так как в ней царит смерть — ей необходимо противопоставить технику. См.: Святогор. Поэтика. Биокосмизм. (А)теология. М.: Common Place, 2017. С. 217-219.

48. Канаев И. Современный витализм // М.М. Бахтин (под маской). М.: Лабиринт, 2000. С. 46-65.

49. Ярославский А. Космический Максимализм // Биокосмизм. Т. IV, Бессмертие: Северная группа Биокосмистов-Имморталистов. Б.м.: Salamandra P.V.V., 2018. C. 24.

50. Ставка на игру («ибо во вселенной ценятся великие игры»), дерзость и радость была до этого неоднократно озвучена Святогором («утверждая игру и смех, мы уподобляемся ликующему зверю», и пр.). Здесь их позиции были схожи. Впрочем, их действительно многое объединяло, кроме того что Ярославский делал большую ставку на популяризацию науки и воздерживался от заигрываний с религией.

51. Считается, что это картина Рафаэля «Святое семейство с агнцем».

Читайте этот материал также на сайте [Траснлит]