Оно само
***
Звякнуло и покатилось.
Людмила Пална замерла. Если не двигаться, то обойдётся. Это правило такое. Сиди себе, смотри в одну точку и не моргай. Главное не моргать. Людмила Пална поерзала в кресле. Чесалось под правым коленом. В животе собралась горячая тяжесть. Нужно было встать с кресла, нащупать тапочки и пойти. До двери без опоры, а там облокотиться на стену и по жирному следу на обоях до ещё одной двери. Той, что уже скрипела. Поджидала. Жутко щёлкала шпингалетом.
Вот пока там скрипит и шоркает, здесь можно успеть. Людмила Пална опёрлась на руки — надулись темные прожилки вен, оторвала непослушное тело. Тапки выскользнули
Занято — поняла Людмила Пална и опустилась в кресло. По голым щиколоткам потекло тёплое.
***
—Мам, перестань плакать, я тебя не ругаю, — просила Ната, поливая дряблое материнское тело из душа.
Кран плевался водой. По облупленному кафелю шли разводы. Ната старалась на них не смотреть. Мама сидела на табурете, поставленном прямо в ванну. И вот с неё нельзя было свети глаз. Чтобы не соскользнула, чтобы не перевалилась за бортик, чтобы не начала чесать под влажным памперсом.
— Завтра куплю другой размер, он лучше впитывает, — пообещала Ната. — Но ты попробуй успевать. Тут все рядом.
Мама утерлась ладонями, всхлипнула еще. Тоненькие реснички слиплись.
— Я бы успела. Но там занято было. — Она тяжело сглотнула. — В туалете. Смыли там, понимаешь?
Ната накинула на маму полотенце, промокнула спину — всю в старческих пятнах и веснушках.
— Это соседи сверху, мам. Спустили воду. А трубы старые. Вот тебе и показалось.
Мама упрямо вздернула подбородок.
— Я лучше знаю, что там было, — сказала она обиженно, но позволила перетащить себя через бортик.
Ната прикусила губу, чтобы слова не вырвались.
— Мама, — Ей захотелось схватить покатые плечи, тряхнуть посильнее. — Да приди же ты в себя!
Подберись. Накрути волосы на горячие бигуди. Выгладь блузку с острым воротничком. Потребуй порядка, дневник, домашку по алгебре. Хоть на денек стань прежней. Накажи строго, чтобы и я никогда ни с кем, ведь они акулы, Наточка, они тебя сожрут. Выбеси меня до горькой слюны, только не плачь, Господи, мама, я не могу так, мама, да замолчи ты, Бога ради.
— Мама, успокойся. У тебя давление поднимется, — сказала Ната и повела ее в комнату. — Посиди здесь, я перестелю.
Мама затихла в кресле. Ната потянулась, погладила ее по спине — позвонки выпирали так, что можно пересчитать.
— Все, ложись. Продует.
Подождала пока мама поднимется, схватила под локоть, повела к постели.
— А тапочки где?
Мама глянула рассеянно. Не поняла. Кожа на макушке по-младенчески розовела через мокрые волосы. Ната отвела глаза. Подоткнула простынь, чтобы пеленка не съехала. Наклонилась под диван за тапками.
На полу валялось кольцо — тонкая выделка, белое золото, россыпь маленьких камешков, поблескивающих через хлопья пыли. Ната стиснула его пальцами. Внутри сжалась ослепительно холодная пружина. Кольцо подарил Олег. Давно. Года полтора назад. И съехаться предложил. Мама тогда плакала и заговаривалась, слегла на три недели. Олег перестал звонить на второй. А кольцо осталось.
— Ты зачем его под диван забросила? — надтреснутым голосом спросила Ната.
Мамин взгляд блуждал по стенам, выискивал, наверное, аварийный выход. Только его не было. Ната проверяла.
— Мама! — требовательно окликнула она. — Зачем. Ты. Бросила. Мое. Кольцо. На пол.
— Так это не я, — ответила наконец мама. — Говорю же, оно само. Все здесь. Само.
Выдохнула расслабленно. Закрыла глаза. И задремала.
***
Теперь звенело постоянно. Чашки перешептывались на полке. Мерцали лампочки, Людмила Пална выключала их, а они все равно вспыхивали. Чайник бесконечно кипел. Снятый с плиты, он продолжал тихонько свистеть. Стоило задремать, как все вокруг принималось скрипеть и шастать, ворчать и перезвякиваться.
— Да что ж такое? Да сколько можно?… — бормотала Людмила Пална и начинала петь, когда поешь не страшно, невозможно бояться, когда поешь. — Миленький ты мой, — тянула она. — Возьми меня с собой, там в краю далеком буду тебе женой…
Песня шла по кругу. Каждый куплет Людмила Пална повторяла дважды, все громче и громче, чтобы заглушить раскатистый грохот — это батареи принимались дрожать и гудеть, кто-то стучал по ним, колотил острыми кулаками, мешал петь, выбивая из мутной головы знакомые слова. Людмила Пална помнила, как от песни этой щипало в носу, а почему — стерлось из памяти.
Из нее все очень легко стиралось. Каждый день понемножку. Забылось, в каком году дочку родила. Знала только, что поздно. Напрочь исчезло, кем работала. А здание института, серое и высокое, легко всплывало перед глазами. Как маму звали не смогла вспомнить, а качели у старого дома и зарисовать бы сумела. Это все звон, шум проклятый сбивал с толку. Взять бы, поймать, стиснуть так, чтобы хрустнуло. Да как поймаешь? Прячется по углам.
— Уходи! — закричала Людмила Пална.
От крика запершило в горле, она свесилась с дивана и долго кашляла. Захотелось прополоскать рот. Но тело обмякло, растеклось по простыне, намочило пеленку. Людмила Пална закрыла глаза и начала представлять, как встает на крепкие ноги, идет в ванную и открывает кран, набирает воду в ладони, сильные и гладкие, без морщинистых рытвин, и смывает себя всю эту немощность. За стенкой услужливо зашумела, полилась вода. Так сладко было дремать под ее журчание.
Людмила Пална позволила сну подхватить себя и уволочь. А вода все текла.
***
До дома Ната добиралась с двумя пересадками — трамвай, метро и автобус. Это раньше она могла остаться ночевать в центре, отзвонившись перед сном, мол, все с ней в порядке. Это право осталось в прошлой жизни, где мама нудела и лезла не в свои дела, но умела читать, заваривать чай и ходить по-маленькому не под себя. Да и по большому. А теперь Нате звонили измученные соседи и жалобы их становились все настойчивее.
— Ваша мама роняет вещи.
— Ваша мама громко поет.
— Ваша мама бьет посуду.
— Ваша мама опять горланит.
И вот теперь.
— Ваша мама затопила два этажа, приезжайте срочно.
Пришлось отпрашиваться. Улыбаться сквозь зубы, мол, отработаю на следующей неделе. Если мама не подожжет дом.
— Еду я, еду, — твердила Нату в трубку. — Перекройте воду. Я скоро буду.
Соседи приняли извинения сухо, но денег не попросили. Ната поднялась к себе, по старой привычке потянулась к звонку. Нажимать не стала. Мама давно уже не справлялась с замком.
Она спала на спине. Ната прислонилась к дверному косяку и замерла, прислушиваясь. Дышит. Развела бардак и уснула. Разбитая чашка — красный горох на белом фоне, валялась под креслом, укрытым сорванной со стола скатертью. Рядом книжки, выдернутые с полки. Перевернутая кастрюля растеклась вчерашним картофельным супом. И ведь не поленилась, принесла, опрокинула прямо на ковер. Ната задышала часто и глубоко.
Это не со зла, а по болезни. Как пневмония или рак. Как ангина. Никто же не ругает больного ангиной. Вот и маму нельзя ругать. Слабоумие. Возрастные изменения. Деменция. Столько красивых слов для изгаженного ковра и изорванных книжек.
Мама всхлипнула, повернулась на бок и снова засопела. Пальцы сводило желанием ущипнуть ее за бок, разбудить, заставить убрать за собой. Ната оттолкнулась от стены и поправила сбившееся одеяло, укрывая мамину спину.
Воды натекло по щиколотку. Сорванный кран нашелся под ванной. Мама вырвала его с мясом, откуда только силы взялись? Ната покачала увесистую железяку в ладони.
— Оно само, — вспомнилось ей. — Все здесь. Само.
Ната швырнула кран в мусорку и взялась за швабру.
***
Ната сердилась. А вместе с ней напряженно подрагивала комната, полная вещей, расставленных по местам.
— Ты залила два этажа, — говорила Ната отстраненно, собирая вырванные страницы скрепкой.
— Это не я, — пыталась объяснить Людмила Пална, но Ната ее не слушала.
— Мне что тебя запирать?
— Это не я. — Руки тряслись, и она затеребила краешек ночнушки, чтобы успокоиться
— Или уволиться, чтобы с тобой сидеть? — не унималась Ната, оттирая с ковра картофельные сгустки. — Или сдать тебе куда-нибудь?
— Это. Не. Я. — Во рту стало сухо. — Оно само. Само!…
Ната оторвалась от ковра и испуганно обернулась.
— Мама, — чуть слышно проговорила она. — Ты кричишь.
У нее дрожали губы. Сейчас заплачет, поняла Людмила Пална. И заплакала первой, чтобы защитить ее от слез, чтобы самой их выплакать. Ната бросила щетку, рывком поднялась на ноги.
— Давай укладываться. Мне на работу рано. Сейчас таблетки принесу.
Желтая горошина, красная капсула и две белые четвертинки. Людмила Пална положила их на язык, запила, протянула стакан обратно. Что-то холодное и твердое ударило ее по руке. Стакан выскользнул, вода пролилась на ковер.
— Видишь! — прошептала Людмила Пална. — Оно само.
— Это тремор, мам, — равнодушно откликнулась Ната. — Не страшно.
И даже воду подтирать не стала.
Они лежали без сна. Людмила Пална слышала, как беспокойно возится в постели Ната, как вздыхает она, как проверяет время, а яркий огонек вспыхнувшего телефона хватает круги и ромбы, лениво ползущие по стене. Нужно было перелечь к ней, обнять крепко, как давно уже не обнимала, чтобы Ната позволила себе и слезы, и страх. Но Людмиле Палне самой было до слез страшно. Она представляла, как нога опускается на пол, а тот мягко чавкает и плывет, потерявший твердость, и не могла пошевелиться.
— Мам, ты спишь? — спросила Ната, приподнялась на локтях.
Людмила Пална оторвала налитую мутной водой голову от подушки. В комнате мерцало и зыбко дергалось. Отсветы неслись по стенам. Дребезжало в шкафу. Сероватое на просвет тусклого фонаря обступало Нату, подбиралось все ближе. Еще чуть, и дотронется. Еще чуть, и поглотит Нату всю, затуманит, погрузит в дрему. И будут они обе лежать по углам, пускать теплое на пеленки.
Людмила Пална перевалилась через край дивана и рухнула на пол. Вода, пролитая перед сном, успела растечься и заледенеть, пол стал гладким. Людмила Пална поползла по нему, оскальзываясь.
— Мам, ты чего?… — Голос Наты пробивался через оглушительный рокот. — Мам, ты меня пугаешь… Мам!
Ничего, доченька. Ничего. Посиди тихонечко. Сейчас я. Уже сейчас. Кто ж спасет, если не мама. Мы с тобой всегда вдвоем были. И теперь вдвоем. А эти. Этих мы прогоним. Уходите! Прочь! Не дадимся мы им, доченька. Сейчас я их. Сейчас. Вон, швабра стоит, это ты молодец, не убрала ее далеко. Это ты правильно. Не кричи только, милая. Не кричи. Что ты на меня так смотришь? Это же не я. Это оно само. Ты не видишь, что ли? Оно само! Ната, оно само!
***
За мамой приехали быстро. Двое не разуваясь прошли в комнату, распахнули припертую стулом дверь. Ната заглянула через порог. Мама лежала лицом к стене. Дышала ровно и спокойно. Будто спала. Будто не вопила чужим голосом, будто не кидалась на стены, калеча изможденное старостью тело, не размахивала шваброй, не визжала, царапая себе лицо, сметая с полок и шкафов все, что можно смести.
Санитары аккуратно приподняли ее, переложили на носилки. Толстая тетка в белом халате убористо писала в карточке. Задавала вопросы, Ната их почти не слышала. Отвечала наугад.
— Диагноз есть. Деменция.
— Да, на галлюцинации жаловалась.
— Нет, буйной не была.
— Да, принимала. По рецепту.
— Нет, только я тут с ней. Никого больше.
Тетка оторвалась от бумажки, глянула с сочувствием.
— Можем положить ее на недельку. Проколем, понаблюдаем.
И Ната согласилась. Бросила в пакет упаковку памперсов, ложку и чашку, две ночнушки и рулон туалетной бумаги. Всучила жалостливой врачихе, отвернулась в сторону, пока маме ставили первый укол, помогла завернуть ее в плед, чтобы не замерзла в скорой. И даже не спустилась проводить.
Когда дверь за ними закрылась и щелкнула дважды, Ната медленно обошла комнату. Одной здесь было просторно и тихо. Осколки хрустели под ногами, но их легко было смести в угол. Ната знала, что завтра ее скрутит вина и стыд. Знала, что на первом же автобусе рванет в больницу. И долго будет плакать, а мама и не поймет почему. Но это завтра. А пока можно выспаться. В тишине.
Ната села на краешек маминого дивана. Взбила подушку и опустила на нее сонную голову. В дремотной тишине что-то звякнуло. Ната через силу разлепила глаза.
Само.
