ma per sè foro

DANTE «Inferno» III, 39

[…но были сами по себе. ДАНТЕ. «Ад», III, 39 (ит.); в переводе М.Л. Лозинского соответствующая терцина звучит так:

И с ними ангелов дурная стая,

Что, не восстав, была и не верна

Всевышнему, средину соблюдая.

(Здесь и далее в квадратных скобках — примечания переводчика.)]

Посвящается Г. Фрицу

ЭМПЕДОКЛ

Когда старейшины и жрецы услыхали, что он, после долгих странствий, приближается к их городу, они вышли навстречь ему через главные ворота, и восславили свою удачу, и помазали ему голову елеем, а в его длинные черные волосы вплели плющ и белую шерсть, и, освященный, словно совершая жертвоприношение, прошел он в пурпурном плаще и золотых сандалиях через главные ворота, и горожане в изумлении толпились на улицах, и бросали розы в дорожную пыль, и расстилали ему под ноги разноцветные ткани, и весь город казался ему храмом, а крышею этого храма — высокое небо. Мудрость его, говорили люди, была велика, словно любовь богов и погибель, которую они насылают, сердце его было чисто и спокойно, словно сердце победителя в битве, а его глаза, говорили они, глядели дальше, чем тоска. И люди внимали его словам, и были немы, подобно статуям, и тогда один человек бедного вида, одетый в лохмотья, тихо сказал стоявшему рядом: «Смотри, вот идет тот, кто победил смерть!» Никто не услышал этих слов, потому что и народ, и старейшины, и жрецы ждали, что он им скажет, и были подобны статуям. Только он услышал эти слова: «Смотри, вот идет тот, кто победил смерть!» И показалось ему, будто чья-то чужая рука, проникнув сквозь обнаженную грудь, схватила его за сердце, и сердце забилось быстро и громко, и перед взором легла густая тьма, и в глазах жгло и кололо, и разум его был смущен. Он больше не видел людей, не видел, как они, полные немых вопросов, показывали ему путь, и не знал, что ворота, башни и белые стены города уже остались далеко позади, и не слышал, как золотые сандалии тяжело стучали по камням крутой и пустой дороги, а холодный горный ветер забирался в многочисленные складки пурпурного плаща. Он видел только огонь глубоко внизу, сквозь землю и камни, и дымящуюся бездну вверху, и ему казалось, будто кто-то могучий и безмолвный направляет его и ведет с горы к темным вратам великого огня. Горячий дым опалил его веки и длинные черные волосы, снял он с ног золотые сандалии, выдернул из умащенных волос плющ и белую шерсть, сбросил пурпурный плащ, и обнаженное тело его, еще юное, легко упало в вечное пламя.

ДУША

Когда великий царь Фригии Кандавл взял Ниссию в жены, ее отец Гигес, колдун, подарил ей кольцо, которое обладало свойством делать Ниссию невидимой, если носить его, повернув рубин книзу.

Спокон веку ни один мужчина не любил свою жену так сильно, как Кандавл Ниссию, и когда по ночам, словно в шутку, Ниссия делалась невидимой, Кандавл говорил: «Ниссия, теперь ты внутри меня, как моя собственная душа».

И все знали о великой любви царя к своей жене, и по городу ходила молва: «Спокон веку ни один мужчина не был так счастлив, ибо эта женщина для него как его собственная душа».

И пришли к Кандавлу друзья, и сказали: «Спокон веку женщина не была так предана мужчине, потому что Ниссия рядом с тобою, даже если ты ее не видишь. Ниссия подобна твоей собственной душе». И снова и снова приходили друзья к Кандавлу, и говорили: «Мы все тебе завидуем».

Кандавл гордился своим счастьем и словами друзей и рассказал всё Ниссии, и Ниссия, как и он, была исполнена радости. Но поскольку друзья приходили снова и снова и говорили одно и то же, Кандавл начал удивляться, сомневаться, и пришел в смущение, и сделался недоверчивым: «Отчего мои друзья завидуют мне? Ниссия прекрасна, это правда. Однако же… Ниссия может мне изменять. Да, да, я знаю, Ниссия мне изменяет. Для нее это легко. Они все давно смеются надо мной. Я глупец». Так сказал себе Кандавл и, подойдя к Ниссии, потребовал: «Ниссия, отдай мне кольцо!» Когда же Ниссия спросила: «Зачем тебе кольцо?» — Кандавл промолвил: «Так будет лучше». И когда Ниссия воспротивилась, царь закричал: «Ты изменяла мне и была блудницей, а я глупец». И Кандавл вырвал у Ниссии кольцо, и быстро побежал к реке, и бросил кольцо в реку, и подумал про себя: «Теперь я умен, теперь я буду над Ниссией господином и буду видеть Ниссию как свое собственное тело».

Ниссия заплакала и хотела было покинуть Кандавла и вернуться к Гигесу, своему отцу. Но устыдилась Ниссия и сказала: «Нет, я отомщу. Теперь я действительно хочу изменить Кандавлу, да так, чтобы все тотчас об этом узнали. Тогда Кандавл может убить меня. Тем лучше. Я выберу начальника его личной стражи».

И действительно, через несколько дней начальник царской стражи стал любовником царицы, и весь город узнал об этом, и только царь не видел этого, а все друзья его говорили друг другу и своим женам: «Начальник царской стражи — любовник царицы».

И снова пришли друзья к Кандавлу, и украдкой смеялись, и подталкивали друг друга, и вот один из них отвел Кандавла, который всё еще не знал, в сторону и тихо сказал царю: «Твоя жена неверна тебе. Ниссия слюбилась с начальником твоей стражи. Для нее это легко. Прозрей же!»

Выслушав своего друга, Кандавл отворотился прочь, улыбнулся довольной, спокойной улыбкой сведущего и тихо сказал себе: «Глупцы, они думают, что знают всё, но не знают, где кольцо! Это знаю я, только я и никто другой».

МАТЬ

Много лет назад в одном большом индийском городе жил богатый принц. У него было много жен, и каждая из его жен подарила ему сына. И сыновья богатого князя были полны любви друг к другу и к своим матерям, и только Махидасу ненавидели они, потому что мать Махидасы была рабыней его отца и Махидаса не знал своей матери. И сыновья богатого князя обозвали Махидасу, своего брата, сукиным сыном и выгнали Махидасу из отчего дома.

Долго блуждал Махидаса и, наконец, пришел к мудрецу, который одиноко жил в лесу и о котором люди говорили, что он обладает истиной. Махидаса сказал мудрецу, что его мать была рабыней его отца, богатого князя, и что он не знает матери, и что из–за этого братья выгнали его из отчего дома; и возлюбил мудрец Махидасу, и сказал ему: «Оставайся со мной, и я научу тебя истине, и когда ты узнаешь истину, ты будешь сильнее своих братьев, и твои братья больше не выгонят тебя из отчего дома».

Мудрец научил Махидасу истине, и Махидаса долго жил с ним; и когда Махидаса узнал истину, он оставил мудреца, и вошел в отчий дом к своим братьям, и сказал им, что мудрец, о котором люди говорят, что он обладает истиной, научил его этой истине, и что теперь благодаря этой истине он сильнее их и потому они больше не выгонят его из отчего дома. Услыхав такие речи Махидасы, братья сначала удивились и ничего не ответили, а потом вдруг переглянулись, и громко рассмеялись, и оставили Махидасу одного. Махидаса же покраснел от стыда, и покинул отчий дом, и побежал в лес к мудрецу, который научил его истине, и воскликнул: «Я стыжусь истины, которой ты научил меня. Я больше не желаю твоей истины. Забери у меня истину!» Засмеялся мудрец, и долго смотрел Махидасе в глаза, и медленно промолвил: «Махидаса, покажи мне истину, которой я научил тебя, чтобы я снова узнал свою истину! Махидаса, верни мне мою истину!» Махидаса не знал, как ему быть, и закрыл лицо руками, и долго плакал.

СНОВИДЕЦ

Когда Никколо, третий обладатель этого имени из могущественного и свирепого рода маркграфов д'Эсте, ввел Паризину Малатеста в свой феррарский замок в качестве супруги, он приказал созвать к этому дню, как того требовал обычай, всех рыцарей с обоих берегов реки По на большой турнир. И пришли друзья со своими женами, и привели на игры пажей и вороных коней в серебряной сбруе, и привезли множество ястребов и пятнистых псов; и когда поэты увидели, как Паризина, смеясь, короновала победителей в зеленом дворе замка, нашлось у них немало слов, дабы прославить счастье и гордость маркграфа и красоту его жены, и всё же никто из тех, кто явился на игры и покинул их, не знал, что Никколо любил Паризину и ее смеющуюся красоту больше, чем свое счастье и гордость.

Если бы огромное горе постигло Паризину и вырвало смех из ее уст, из ее глаз, из ее души, Никколо тотчас узнал бы это горе, и стал сражаться с ним за смех Паризины, и вернул Паризине ее смех; но ему казалось, что этот смех Паризины искал чего-то ему неведомого и недоступного, и что были у смеха Паризины словно бесчисленные маленькие серебряные крылышки, и смех этот порхал вокруг него, и пролетал мимо, а после был повсюду; и Никколо возненавидел смех своей жены и возненавидел самого себя, ибо только тогда бывал он спокоен и счастлив, когда по ночам, в темной постели, целовал смех на губах Паризины, и в глазах ее были слезы, и она лежала в его объятиях немая от сильного желания и как будто слепая. Никколо знал, что Паризина любит его, но не знал, любит ли его Паризина так же, как он любит ее; и часто казался Никколо сам себе чужим, словно в зеркале, и не знал, куда его ведет собственный взгляд, и это внушало Никколо страх. «Когда Паризина остается одна, размышляет и предается воспоминаниям, принадлежит ли она мне так же, как принадлежит слепой ночью, закрывая глаза под моими губами? Когда Паризина остается одна, кто с нею? Если Паризине снится сон, значит ли это, что я конец ее сна, так же как был этого сна началом? Откуда приходит смех Паризины и куда уходит? Я не могу поймать смех Паризины. Почему Паризина любит меня?» Так часто спрашивал себя Никколо; и поскольку никто не отвечал ему, глаза его как будто застилала тьма, и он снова слышал смех Паризины, и смех этот, словно на бесчисленных маленьких серебряных крылышках, порхал вокруг него, и пролетал мимо, и был повсюду вокруг, в голубой и золотой дали.

Никколо никогда не говорил Паризине о своей любви. Никколо рассказывал Паризине о рыцарях, приезжавших в замок, о соколах, потерявшихся на охоте, о придворных игрищах; и вот, желая узнать причину любви и смеха своей жены, решил он испытать ее верность. Из двух своих самых преданных слуг Никколо позвал того, который был постарше, и, не глядя слуге в глаза, рассказал ему всё и даже больше, чем хотел, а затем продолжил: «Я намерен оставить Паризину одну. Не спускай с Паризины глаз! В мой замок приезжает много рыцарей. Скажи им, что Паризина одна! Двоюродный брат Паризины Уго здесь уже три дня. Уго красив и умеет смеяться. Расскажи Уго о красоте Паризины, и о том, как любит Паризина смех, и что я глуп, упрям и ничего не смыслю в смехе. Не бойся! Когда всё узнаешь, приезжай ко мне! Найдешь меня в Вероне. Будь хитер, и получишь свободу!»

Слуга поклялся сделать так, как велел ему господин; и Никколо простился с Паризиной, сказав, что ему нужно в Верону, так как император переправлялся через Альпы.

Никколо ждал в Вероне, живя среди рыцарей, ибо знал, что многие укроют его. Поначалу он проклинал свое решение, стыдился своего слуги и того, что сказал ему, и малодушно бранил себя. Каждый день он седлал своего коня и выезжал на дорогу, ведущую в Феррару, но всякий раз возвращался. А после вдруг увидел себя преданным и осмеянным и услышал смех Паризины, и смех этот, словно на бесчисленных маленьких серебряных крылышках, летал в лучах солнца, и был повсюду, и внезапно стих, и увидал Никколо, как другой в его постели жаркими губами целует смех на глазах и губах Паризины; и когда вошел слуга, Никколо испугался, как человек, которого застали за каким-то скверным делом. «Ни одна женщина так не верна своему супругу, как Паризина верна Никколо. Я сделал всё, как ты мне велел. Но вскоре мы перестали видеть Паризину, и женщины сказали нам, что Паризина не выходит из своих покоев, смеяться будто разучилась и почти не разговаривает, а коли заговорит, то всё только о тебе! Уго покинул замок, и мы не знаем, куда он поехал». Так говорил слуга, и говорил еще многое, и Никколо слушал, не глядя на него, и не слышал всего, что рассказывал слуга. В глазах его сверкнуло так, словно он вдруг всё узнал, и когда слуга хотел сказать что-то еще, Никколо выхватил кинжал и ударом сзади заколол слугу.

Свободно вздохнул Никколо и рассмеялся бессмысленным смехом; за один день одолел он длинный путь от Вероны до Феррары, и, не говоря ни слова, упал перед Паризиной на колени, и, уткнувшись лицом в ее колени, приложил ее руки к своим вискам, и заплакал. Когда же Паризина испуганно спросила, почему он плачет, Никколо воскликнул: «Я не знаю. Ты никогда не должна спрашивать! Я хочу, чтобы ты смеялась!»

Недолго длились счастье и покой Никколо, и вернулись к нему старые мысли, и закружились вокруг души Никколо: «Почему Паризина любит тебя?» — сызнова начали они, и осмелели, и стали спрашивать дальше: «Если бы Паризина узнала, что ты злодей и предатель, любила бы тебя Паризина по-прежнему? Почему Паризина любит тебя? Любовь Паризины — твоя и не твоя. Любила бы тебя Паризина, если бы ты умер?» — продолжали они, всё туже и туже стягивая круги вокруг души Никколо, и смеялись бессмысленным смехом, и приподнимали занавесь, укрывавшую счастье, и дико заглядывали в его испуганные глаза.

И снова решил Никколо испытать верность своей жены; и снова простился он с Паризиной, сказав, что ему нужно в Равенну и он не задержится там надолго. Его сопровождал второй из двух слуг. Под вечер они покинули замок и проехали еще совсем небольшое расстояние, когда Никколо остановил своего коня и, окинув слугу суровым взглядом, медленно проговорил: «Подними с земли меч, шлем и щит, принеси всё это Паризине и скажи: когда наступила ночь, на меня напали рыцари, и убили, и уволокли с собою мое тело, и оставили тебе мое оружие, чтобы ты отнес его моей жене, на случай если Паризина захочет отомстить за Никколо, который был черным предателем, и похоронить его тело в своем замке. Расскажи Паризине обо мне всё самое дурное, всё, что якобы поведали тебе обо мне мои убийцы! Будь хитер и смекалист! Следи за Паризиной! Приметь, как Паризина воспримет это известие, поверит ли она всему или же станет просто горевать. Будь хитер, следуй всюду за Паризиной, говори с нею, повторяй, что она хорошая, а я плохой! Я переоденусь крестьянином и буду ждать здесь; когда всё узнаешь, возвращайся и принеси мне щит, меч и шлем! Не забудь сказать, что убийцы напали на меня под покровом ночи и что они тебя связали и заткнули тебе рот, а освободил тебя какой-то крестьянин! Будь хитер, притворяйся, выдумывай! Клянусь жизнью, я сделаю тебя свободным!»

Слуга поклялся сделать так, как велел ему Никколо, и, взяв меч, щит и шлем, поскакал в Феррару.

Никколо ждал, и, хотя был переодет, скрывался от людских взглядов. И, как прежде, поначалу проклинал он свое решение, и стыдился того, что сказал своему слуге, и малодушно бранил себя. Часто казалось ему, что всё это неправда, и он смеялся над собой, и обзывал себя глупцом, и порывался прямо вот так, переодетый крестьянином, отправиться к Паризине, смеющейся Паризине, и во всем ей признаться. Затем ему снова пришло в голову, что он вообще не должен думать и поднимать глаз, а должен просто ждать, упершись взором в землю, во всё возможное, что лежало перед ним. Но столь глубоко и надолго погрузился Никколо в свои мысли и в себя и всё возможное стало таким реальным, как будто Никколо больше не было в живых, и всё, что прежде было только лишь возможным, обрело форму и существовало в действительности, словно над его могилой; и мысли Никколо были пусты, и в душе его зияла дыра, и он лежал в своей душе, словно в могиле.

Прошло совсем немного времени, когда явился слуга, принес шлем, щит и меч и воскликнул: «Ядовитыми клеветниками обозвала Паризина убийц и пообещала отдать себя и замок тому, кто отыщет и привезет ей убийц ее супруга и его тело. И как однажды, в день свадьбы, рыцари с обоих берегов реки По съехались к тебе на игры, так и нынче покинули они свои замки, и в сопровождении множества воинов отправились на поиски убийц, и не хотят возвращаться домой, пока не поймают убийц и не привезут Паризине твое тело. Замок твой пуст и похож на склеп, и Паризина в одиночестве плачет у могилы, которую повелела вырыть в зеленом дворе замка, чтобы когда-нибудь похоронить твои останки!»

Радость вспыхнула в глазах Никколо, точно пламя, и охватила все его члены; и, не дав слуге договорить, схватил Никколо меч, шлем и щит, и поскакал в Феррару. Никколо гнал коня так, словно позабыл обо всем на свете, но конь устал, и опомнился Никколо, и, коль скоро до его замка оставался всего час пути, поехал медленнее, насколько позволял ему усталый конь. Пламя радости в его глазах погасло. В левой руке он держал ослабленные поводья, правую положил на шею скакуна и, приглядевшись, увидел, что рука его бледна, словно конская пена и пот. И стало для него настоящим всё, чего дотоле не существовало, и всё, что прежде было чужим, вдруг сделалось внятным, и увидал Никколо могилу, которую повелела для него вырыть Паризина, как будто стоял перед самой этой могилой. Наступил вечер. За чередою зеленых пастбищ увидел он большой замок с четырьмя башнями, и как расплавленное серебро и золото текла посреди дымящихся лугов река По, и рдела огнем Львиная башня в лучах заходящего солнца. Никколо поднял глаза, и сердце его дрогнуло, и показалось Никколо, что он никогда прежде не видел своего замка. Всё далекое сделалось ему совсем близким, и стало для него настоящим всё, что раньше было только лишь игрой, и увидал Никколо могилу, которую Паризина велела для него вырыть. Он остановил коня и, наклонившись над лошадиной шеей, пристально посмотрел на большой замок. Слуга подъехал к нему вплотную и сказал: «Господин, должен ли я поскакать к Паризине и сказать ей, что ты жив? Паризина одна, и ей станет страшно, как всякой женщине, которая столько времени провела в одиночестве». Никколо долго смотрел на слугу, не видя его, и провел рукой по глазам, как будто хотел с них что-то смахнуть, и на его лице отразился страх; и Никколо рванул своего коня вперед и назад, и закричал словно чужим голосом: «Скажи Паризине, что был у меня враг, и враг мой был сильнее меня; скажи Паризине, что был у меня сон, и сон этот сбылся, и она предала меня; скажи Паризине, что мой сон был моим врагом и предал меня смерти; скажи всё это Паризине и спроси Паризину, почему она так рано вырыла мне могилу!» Прокричав эти слова, Никколо яростно выхватил меч, и зарубил слугу, и до крови вонзил шпоры в бока своего усталого коня; и поскакал Никколо туда, откуда приехал, и поскакал Никколо в ночь, и никогда больше не вернулся Никколо из ночи.

ГРЕХ

Моралите

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Маска короля Артура.

Маска Королевы Гиневры.

(Всё написанное ниже следует рассматривать как эпилог некой трагедии, которая представляет распад круглого стола короля Артура, вызванный греховной любовью Гиневры и Ланселота. Сцена происходит в комнате монастыря Олмсбери, куда Гиневра, после того как ее вина открылась, бежала из Камелота, королевского замка.)

МАСКА КОРОЛЯ АРТУРА: Гиневра, твои гонцы застали меня в пути, и я пришел к тебе, так как они сообщили, что ты желаешь многое мне рассказать, чтобы я мог простить тебе твой грех.

МАСКА КОРОЛЕВЫ ГИНЕВРЫ: Король Артур, я послала за тобой множество гонцов, но скажи, почему ты явился без своего коня и без своих слуг?

МАСКА КОРОЛЯ АРТУРА: Гиневра, мои слуги сбежали из Камелота, и их нет с тех пор, как тебя укрывают стены Олмсбери, и мои слуги украли у меня моего коня.

МАСКА КОРОЛЕВЫ ГИНЕВРЫ: Король Артур, я послала за тобой множество гонцов, но скажи, почему ты не опоясан своим священным мечом и где, скажи, оставил ты венец своих побед и свой жреческий плащ?

МАСКА КОРОЛЯ АРТУРА: Гиневра, мой священный меч лежит под сырым камнем на морском дне, а в Камелоте сидит Дагонет, мой шут, и я оставил шуту венец моих побед, а мой жреческий плащ согревает зябнущие плечи Дагонета.

МАСКА КОРОЛЕВЫ ГИНЕВРЫ: Король Артур, я послала за тобой множество гонцов, и двенадцать друзей сопровождали тебя в дни смеха, но скажи, почему остался ты без своих двенадцати друзей?

МАСКА КОРОЛЯ АРТУРА: Гиневра, моя земля принадлежит врагу, и двенадцать друзей, которых я любил ради Бога, покинули Камелот и унесли с собою из Камелота твой грех, и Камелот пуст, и Дагонет, мой шут, воет в длинных залах Камелота, и грех твой зеленеет по всей земле, и смеется, голый и бесстыжий, на золотых челах моих друзей.

МАСКА КОРОЛЕВЫ ГИНЕВРЫ: Король Артур, я послала к тебе множество гонцов, но скажи, почему ни один из твоих двенадцати друзей не последовал за тобой и почему ты подобен тому, кто в одиночку ищет дорогу в ночи?

МАСКА КОРОЛЯ АРТУРА: Гиневра, Ланселот мертв, и буря развеяла землю со свежей могилы Ланселота по всей стране, и ночь опустилась на могилу Ланселота.

МАСКА КОРОЛЕВЫ ГИНЕВРЫ: Король Артур, кто же сразил Ланселота, ведь Ланселот был сильнее всех твоих друзей?

МАСКА КОРОЛЯ АРТУРА: Гиневра, твоя любовь была грехом, и грех этот сразил Ланселота.

МАСКА КОРОЛЕВЫ ГИНЕВРЫ: Король Артур, я страшилась смерти.

МАСКА КОРОЛЯ АРТУРА: Гиневра, грех был твоим страхом.

МАСКА КОРОЛЕВЫ ГИНЕВРЫ: Король Артур, в моем грехе не было страха. Мой грех не во мне. Король Артур, я безгрешна.

МАСКА КОРОЛЯ АРТУРА: Гиневра, ты богохульствуешь. Где твой грех, если не в тебе?

МАСКА КОРОЛЕВЫ ГИНЕВРЫ: Король Артур, коль скоро ты со мной, я это знаю. Мой грех покинул меня, и я пуста, как Камелот, и смерть воет в моем сердце, и куда бы ты ни взглянул, мой грех зеленеет повсюду в стране твоих врагов, и на золотых челах твоих друзей, голый и бесстыжий, смеется грех мой. Почему ты пришел один, когда я страшусь смерти? Король Артур, почему ты пришел без моего греха? Всю свою жизнь я страшилась смерти, и грех мой, словно плащ, окутал смерть, сокрыв ее от меня, а ныне мой грех далек, и ничто не сокроет от меня голую смерть, и сердце мое замерзает, как у Дагонета, твоего шута. Король Артур, почему ты пришел без моего греха, когда я страшусь смерти? Король Артур, почему ты пришел один, если Бог всё еще любит тебя?

МАСКА КОРОЛЯ АРТУРА: Гиневра, Бог никогда не любил меня. Гиневра, я возлюбил твой грех.

МАСКА КОРОЛЕВЫ ГИНЕВРЫ: Король Артур, если Бог не любит тебя, где же тогда был мой грех?

МАСКА КОРОЛЯ АРТУРА: Гиневра, ты была безгрешна. Грех твой был во мне.

МАСКА КОРОЛЕВЫ ГИНЕВРЫ: Король Артур, верни мне грех, чтобы снова был он моим, ибо я страшусь смерти.

МАСКА КОРОЛЯ АРТУРА (в помешательстве): Гиневра, по всей земле зеленеет грех твой, и смеется на всех золотых челах, и во всех светлых глазах живет грех твой, и я хожу по всем дорогам, чтобы собрать твой грех, и когда сниму я твой грех со всех чел и со всех глаз, тогда принесу твой грех тебе, и сокрою от тебя смерть, окутав ее твоим грехом, словно плащом, чтобы сердце твое больше не замерзало, и громко, смеясь, скажу всем, что Бог любит меня!

МАСКА КОРОЛЕВЫ ГИНЕВРЫ: Король Артур, мой грех был больше, чем ты ведаешь, и пределы страны шире, чем способен охватить твой взгляд, и друзей и слуг было у тебя больше, чем ты можешь себе представить; как узнаешь ты, прежде чем Бог полюбит тебя, что снял мой грех со всех?

МАСКА КОРОЛЯ АРТУРА: Гиневра, когда вóроны покинут Камелот и выроют из земли тело Ланселота, когда Дагонет, мой шут, придет ко мне, где бы я ни был, из пустых залов Камелота, радостный как дитя, и принесет мне венец моих побед и мой жреческий плащ, когда море наконец выбросит на берег мой священный меч, — тогда буду я знать, что снял грех со всех, тогда буду я знать, что Бог любит меня.

МАСКА КОРОЛЕВЫ ГИНЕВРЫ: Король Артур, ты страшишься смерти, и тебе не отыскать моего греха. Король Артур, взгляни на мое тело у твоих ног. Тело мое голо и обречено смерти. Король Артур, шагни навстречу смерти!

ВОЗЛЮБЛЕННАЯ ПОЭТА

И возлюбленная поэта сказала себе: «Он называет меня своею возлюбленной, и я убью всё, что он помнит и что было прежде, чем назвал он меня своею возлюбленной, и я буду сиять и стану еще прекраснее, и он забудет всё, что помнил и что было прежде, чем назвал он меня своею возлюбленной». И возлюбленная поэта пошла и убила всё, что поэт помнил и что было прежде, чем назвал он ее своею возлюбленной; и возлюбленная поэта вернулась к поэту и стала еще прекраснее, и уста ее алели, словно от крови всего, что она убила. Но поэт забыл ее, и она подумала, что поэт не видит ее красоты и ее уст, алых от крови всего, что помнил поэт.

И возлюбленная поэта пошла и убила себя.

ЧЕЛОВЕК И ЗЕРКАЛО

Человек подошел к зеркалу и сказал: «Зеркало, покажи меня таким, каков я есть! Хочу знать, каков я».

Зеркало, как всегда, было очень любезно и вежливо и ответило льстивым голосом: «Просто посмотрись в меня таким, каков ты есть!»

Человек попытался сделаться таким, каков он есть, — ни больше и ни меньше, быстро подумал он про себя, — и погляделся в зеркало. Но человек был немало удивлен, когда услышал, как зеркало хихикает, и это звучало так, словно зеркало пряталось за человеком.

«Эй, зеркало, когда ты смеешься, я не могу увидеть себя таким, каков я есть. Почему ты смеешься?» — воскликнул человек и огляделся.

«Хоть тебе это и незаметно, но ты состроил гримасу, и поэтому мне пришлось рассмеяться и спрятаться за тобой, чтобы ты не посмеялся надо мной. Попробуй еще разок!» — ответило зеркало.

Человек быстро и спокойно подумал про себя: «Теперь я постараюсь выглядеть немного серьезнее, чем обычно, чтобы оно не рассмеялось и я мог увидеть себя таким, каков я есть на самом деле!» — и погляделся в зеркало.

Но зеркало снова рассмеялось, и на этот раз довольно громко, и снова это звучало так, словно оно пряталось за человеком.

«Ты снова смеешься, а ведь я намеренно смотрюсь в тебя более серьезно, чем обычно!» — воскликнул человек, топнув ногой.

«Да, ничего не могу поделать. На этот раз ты состроил прямо-таки мерзкую гримасу. Мне пришлось рассмеяться еще больше и спрятаться за тобой, чтобы ты не сказал, что я лгу. Попробуй в третий раз, может быть, тогда я смогу сдержать смех!» — ответило зеркало.

В третий раз погляделся человек в зеркало, но тут же отвел взгляд, решив схитрить, навострил уши, закатил глаза и прислушался, проверяя, сдерживает ли зеркало смех или не смеется на самом деле. Человек ничего не услышал. Всё было тихо. «Нет, теперь оно и вправду не смеется!» — подумал про себя человек, подмигнул сам себе, потер руки, засмеялся и воскликнул: «Ну, зеркало, скажи, я опять состроил гримасу?» — и при этом посмотрелся в зеркало. И тогда зеркало громко рассмеялось, и звучало это не так, словно оно пряталось за человеком, и воскликнуло зеркало: «Эй, когда ты смеешься и глядишь по сторонам, я тебя не вижу. Ты должен быть таким, каков ты есть».

Тут человек разозлился, снял зеркало со стены и швырнул на пол, так что оно разлетелось на тысячу мелких осколков; и воскликнул человек: «Вот каков я, гляди же, чтоб ты знало!»

СЧАСТЬЕ И СОВЕРШЕНСТВО

К комедианту, который днем лежал в телеге на проселочной дороге, вышел из города святой и сказал: «Когда-то я был таким же комедиантом, как и ты. Король меня любил и щедро одаривал, и люди восторгались мною, и мое имя постоянно было у всех на устах. И когда я вдоволь насладился своим счастьем, то сказал себе: “Теперь ты богат и счастлив, почему же ты всё еще хочешь играть?” И я перестал играть и хотел побыть наедине со своим счастьем. Но когда король и народ увидели, что я больше не играю, они разгневались, отняли у меня всё и выгнали меня за городские ворота. И был я гол как сокол и несчастен, и блуждал, словно слепой, и желал умереть.

Однажды, спускаясь с горы, я столкнулся с носильщиком. Он медленно поднимался, тяжело дыша, то и дело останавливался, нерешительно глядя вверх, и снова опускал глаза в землю, и продолжал идти, не говоря ни слова. Я долго смотрел ему вслед и пошел за ним. Жалость охватила меня, и мне показалось, будто я несу его ношу на своих плечах и носильщик освободился; и больше я не видел его, и забыл о нем, и возлюбил его ношу, и не знал, отчего это так. И я продолжил свой путь, и у подножия горы подошел к воротам незнакомого города, и увидел, как большая толпа окружила женщину, и кричала, и поносила эту красивую женщину с цветами в волосах и в разноцветных одеждах на умащенном теле, и называла женщину грешницей. Я хотел было протолкаться сквозь толпу и избавить женщину от гнева народа, но людей было слишком много, и я увидел их сжатые кулаки и звериные взгляды, и увидел трепетную красоту женщины, и цветы в ее волосах, и разноцветные одежды на ее умащенном теле, и показалось мне, будто я несу на себе вину этой женщины и прегрешение женщины прикрыло мой срам, и я знал, отчего это так. И я пошел дальше, и бродил по городам и весям, и принимал на себя недуги нищих и безумие одержимых, и возлагал на свою главу венцы усталых королей, и вбирал в свою душу печаль тех, кто слишком сильно любит, и всякая вина стала моею виной, и пришли ко мне люди, и назвали меня святым. Тогда я сказал себе: “Ты снова стал счастливым, и каждое бремя, которое ты снимаешь с людей, делает твою душу легче, и твоя душа скоро станет такой же легкой, какой было твое тело, когда ты играл перед королем и народом”. Душа моя и вправду сделалась легче. И был я счастлив до того дня, как встретил тебя. Ибо ты похож на человека, на коем нет ни бремени, ни вины. Это искушает мою душу, и я начинаю сомневаться в своем совершенстве, и чувствую, как с меня спадает одно бремя за другим, и душа моя становится тяжелой, когда я сомневаюсь. Только твоей вины не достает мне для совершенства. Назови мне свою вину, возложи свою вину на меня и облегчи мою душу! Твое счастье будет столь велико, что ты возлюбишь его больше, чем самого себя. Назови мне свою вину, чтобы стал я совершенным». Так говорил святой, и комедиант улыбнулся, вылез из повозки, сел на верстовой камень и сказал: «Я тоже когда-то был святым, как и ты, и нес на себе вину и бремя людей. Я жил как человек, чья душа светла и совершенна, и люди казались мне счастливыми, и называли меня святым, и во имя мое молились богам. Но вскоре мне пришлось жестоко обмануться. Люди устали от своего счастья, и один из них вышел и сказал: “Почему мы должны быть счастливы, когда он — совершенен? Давайте все станем святыми, как он!” И все, кто услыхал его слова, воскликнули: “Давайте станем святыми, как он, и возьмем на себя всякую вину и всякое бремя! Почему он один должен называться святым и обладать совершенной душой? Наше счастье — удел обезьян”. И пришли они ко мне, и закричали: “Отдай нам нашу вину и наше бремя, чтобы мы все стали святыми и совершенными душой, как ты, ибо наше счастье превратило нас в обезьян!” Услышав их, я не мог удержаться от смеха; впервые в жизни я рассмеялся и сказал: “Вы дети!” И хотел было сказать что-то еще, но они громко зароптали и закричали: “Отдай нам нашу вину и наше бремя! Ты не имеешь права на нашу вину и наше бремя, верни нам нашу вину и наше бремя! Мы все хотим быть святыми и совершенными душой. Другого счастья нам не надобно, потому что всё прочее счастье — удел обезьян!” Когда я снова засмеялся и назвал их детьми, они набросились на меня, и сорвали с моей души всю вину и всё бремя, и нищим вытолкали меня за городские ворота, и закричали мне вслед: “Вот тебе за твой смех. Оставь его себе”. С тех пор я живу один, гол как сокол, наедине со своим смехом. Чтобы не умереть с голоду, я стал комедиантом. Надевать маски я выучился быстро, ибо знал, что такое смех. Теперь днем я лежу здесь, а вечером беру свои маски и отправляюсь в город. Без маски они не впустили бы меня; и поскольку пылает меж ними жестокая вражда из–за их вины и бремени, они любят меня, потому что, когда видят мои маски, делаются счастливы и покойны и не враждуют. Однако же тебе нужна моя вина?» Так говорил комедиант, и встал с верстового камня, и вернулся к повозке, и долго рылся в повозке, и, наконец, достал мешок. Мешок был большой, но очень легкий. Комедиант принес его святому и высыпал всё содержимое к его ногам. И увидел святой короны, мечи, разноцветные плащи, цветы, чаши, бороды; все они были сделаны из позолоченной бумаги, дерева или дешевой ткани и громоздились пестрою кучей.

Комедиант сказал: «Нет ничего легче. Нужно только суметь привести всё это в порядок. Ты и вправду этого хочешь?»

Святой ничего не ответил, опечалился и оставил комедианта. И долго смотрел комедиант ему вслед, и увидел, как святой прошагал мимо городских ворот, из которых вышел.

ИСКУШЕНИЕ

Come il demonio in forma di Crocifisso apparve piu volte a frate Ruffino, dicendogli che perdea il bene che facea, perocch“egli non era delli eletti di vita eterna. Di che san Francesco per rivelazione di Dio il seppe e fece riconoscere a frate Ruffino il suo errore, ch”egli avea creduto. I FIORETTI DI SAN FRANCESCO Cap. XXIX.

[Как дьявол часто являлся брату Руффино в виде Распятия, говоря ему, будто всё доброе, что тот сделал — бесплодно, что он не в числе избранников Божьих, как это было открыто Святому Франциску, и как он объяснил брату Руффино заблуждение, в кое тот впал. ЦВЕТОЧКИ СВЯТОГО ФРАНЦИСКА АССИЗСКОГО. Глава ХХIХ (ит.; пер. Р.Д. Стырана).]

Братья уже легли спать, и в пустынных коридорах монастыря воцарилась тишина. Только брат Руффино бодрствовал; опустившись на колени на холодном кирпичном полу своей маленькой кельи и сложив руки перед глазами, он принялся громко молиться. Но едва произнес он первые слова молитвы, как снова увидел, что из–за спины его вышел ангел и долго и скорбно смотрел на него, и услышал брат Руффино, как промолвил ангел: «Зачем ты молишься, брат Руффино? Ты ведь уже осужден!» Брат Руффино вскрикнул как ребенок, услыхав ангела, и ударил себя руками по лбу и глазам, и взъерошил волосы, и больше не мог молиться. Он осторожно вышел из кельи и хотел пойти в церковь, упасть на мраморные ступени перед большим алтарем и бодрствовать перед Богом в темноте один, пока остальные спят. Крадучись шел он по коридору, кругом было темно, только перед изображением Распятия горела лампада; Руффино нащупал стену, и тут чья-то чужая рука схватила его руку и сжала ее, и брат Руффино узнал брата Франческо; и брат Франческо сказал: «Брат Руффино, все мы грешники перед Ним! Отчего твоя душа скорбит?» Брат Руффино испугался, отвел взгляд, высвободил руку и бросился прочь.

На следующий день брат Руффино набрал гвоздей и шипов, сколько смог найти, сделав это в большой тайне, чтобы не увидел его брат Франческо, и спрятал их в своей постели. Ночью он вынул гвозди и шипы, разложил их на кирпичном полу и, опустившись на них голыми коленями, ударился лбом о пол. Кровь заструилась у него со лба на глаза и потекла с колен, обагрив пол, и брат Руффино принялся молиться. Но едва произнес он первые слова молитвы, как снова увидел, что из–за спины его вышел ангел и долго и скорбно глядел на него, и услышал брат Руффино, как промолвил ангел: «Брат Руффино, зачем стоишь ты коленями на шипах и гвоздях? Ты ведь уже осужден!» Брат Руффино задрожал как загнанный зверь, и его полные страха глаза посмотрели сквозь маленькое окошко на темное небо, и увидал он, как тьма расступилась, и увидал он пылающие врата ада. Брат Руффино хотел бежать из кельи, сам не зная куда; только взялся он за дверь, как дверь отворилась, и перед братом Руффино предстал брат Франческо с лампадой в руке, и сказал: «Брат Руффино, поверь мне, у меня грехов больше, чем у тебя! Почему ты меня избегаешь? Скажи, отчего у тебя на душе так тяжело?» Но брат Руффино, прижав руки к кровоточащему лбу и залитым кровью глазам, проскользнул в дверь мимо брата Франческо, и побежал к озеру, и сел в лодку, и направился к острову, одиноко лежавшему в озере. Подобно Господу в пустыне, хотел он остаться без пищи и молиться сорок дней и сорок ночей.

Брат Руффино не знал, сколько времени прожил на острове без пищи, но всякий раз, когда молился, видел перед собою ангела и всякий раз слышал, как молвил ангел: «Брат Руффино! Твоя молитва не достигает небес». И перестал брат Руффино молиться, и долго думал брат Руффино, и сказал себе: «Я должен пойти к нему и обо всём рассказать». Брат Руффино уже шагал по дороге в монастырь, тело его было похоже на тело мертвеца, и покой, дотоле чуждый ему, снизошел в его душу, как вдруг увидел он брата Франческо, спешившего навстречу. Лицо брата Франческо озарилось неземным сиянием, издалека узнал он брата Руффино и помахал ему; и, подойдя к брату Руффино, обнял его, и поцеловал, и громко и торжественно, как тот, через кого говорит Бог, воскликнул: «Брат Руффино, вознеси хвалу Богу и восславь Божье чудо! Теперь я знаю, что тебя тяготит. Всё время, пока ты был далече, я постился и молился, и сегодня на меня, великого грешника, снизошла Божья благодать. Радуйся, брат Руффино, и громко пой славу небесам! Узнай, что явился мне ангел, когда я стоял на молитве, и рассказал мне о тебе, и рассказал мне всё! Брат Руффино, это дьявол искушает тебя, не верь ему и молись! Все мы грешны, и мне кажется, что я величайший грешник среди людей!» Брат Руффино вырвался из объятий брата Франческо и оттолкнул его от себя, и в глазах его вспыхнуло злое пламя, и кинулся брат Руффино прочь, сам не зная куда, и братья больше никогда не видели брата Руффино.

А брат Франческо молился Богу и взывал: «Боже, благодарю Тебя за то, что через ангелов Ты возвещаешь мне истину, но призри на множество грехов моих и не искушай меня суетною славой!»

ПАЯЦ

Перед входом в театр привязаны к кольям два факела, и свет от факелов, как два больших кровавых языка, извивается на вечернем ветру, и ложится красною пылью на землю и навес, покрывающий зрительный зал, и падает на лица людей, которые толпятся и толкаются, желая посмотреть сегодняшнюю новую пьесу. Уже утром комедианты объявили о ней жителям маленького городка, проехав с музыкой по улицам на осле, украшенном бумажными цветами. Паяц выкрикивал название и содержание новой пьесы во всех значительных местах, как бывало всегда. Теперь каждый хочет первым подойти к столу, перед которым с очень серьезным видом сидит член труппы, складывая в выдвижной ящик брошенные ему медные монеты и выдавая потрепанные билетики с большими номерами, вырезанные из толстого картона. Возле двери, ведущей в зрительный зал, стоит женщина и указывает входящим ряд и место. Снаружи глазеет и хохочет детвора, и матери высоко поднимают своих младенцев, неся их сквозь свет и гомон. Дует промозглый осенний ветер. В тот день прошел сильный дождь.

Там, куда больше не достигает свет двух факелов, за полукругом, образованным детворой, ходит взад-вперед тот, кого все называют паяцем и кто сегодня объявлял название и содержание новой пьесы. Кажется, никто его не замечает. Он уже в костюме. На голове у него белая шапочка с красной кисточкой, на плечи накинут старый красно-коричневый плащ, а белые штаны его широко раздуваются на ветру. Он ходит длинными шагами, глядя себе на мыски, как будто хочет сосчитать шаги. Он возбужден, его руки засунуты в карманы штанов, он разговаривает сам с собой и погружен в себя. Внезапно он останавливается, проводит рукой по своему толстому лицу, стирая грим, и смотрит поверх детворы на стол и актера, выдающего билеты. Он прикусывает нижнюю губу. Кажется, будто ему что-то пришло в голову и он должен разом принять какое-то решение. Но он качает головой и снова принимается ходить взад-вперед, бормоча себе под нос: «Я просто буду играть… Я просто должен играть… Лучше после спектакля… Только после спектакля… И обоих сразу… Если бы я только мог их поймать, как хотел… Но Недда хитра… Как же мне это сделать… Если бы я застал их в постели… Это было бы что-то… Да… Мне пришлось бы заранее спрятаться под кроватью… Недда всегда запирается… Неужели она опять сначала будет молиться, проклятая ханжа… Пришлось бы еще выждать… На прошлой неделе Недда купила большой кухонный нож… Если только он достаточно острый… Кто знает, заплатила она за него или еще нет… Боже, Боже, какой я глупец, я всё забываю, я говорю совсем не то… Недда ведь спит со мной… Сейчас они лежат себе в обнимку да хихикают от удовольствия, а я хожу здесь и болтаю всякий вздор… Сейчас, сейчас… Отыскать бы их… Но спектакль вот-вот начнется, и я должен играть вместе со всеми… А кто это там, не Филиппо ли? Нет, нет, Филиппо выше, и борода у него длиннее… Недда сегодня не играет… Конечно, сейчас, прямо сейчас, в эту самую минуту, они вместе… Я всё знаю… Но я должен играть в спектакле… Новая пьеса… У меня такая роль, в которой совершенно нечего играть… Я всем так и говорил, но нет, нет, в конце концов, я всего лишь паяц, а значит, мое дело — выкрикивать слова да пялиться! А эти проходимцы, они все заполучили сегодня хорошие роли… У них всегда хорошие роли… Но мне всё равно… Если бы я только застал их вместе… С одной Неддой я быстро справлюсь… Тут бояться нечего… Но Филиппо, Филиппо силён, а я ужасно неуклюжий… Пожалуй, подожгу его дом, сарай и всё прочее… Парень-то зажиточный… Он сильнее меня… Я потолстел и постарел… Весь толстый, куда ни ткни, с ног до головы! Отвратительно! А лицо… Может, я трус?… О, я знаю, кто я: дурак, тупой, старый, толстый, мерзкий дурак… Но я должен застать их вместе… Я должен, должен, должен…»

Так бормочет паяц и снова принимается ходить взад-вперед длинными шагами, глядя на мыски, как будто хочет сосчитать шаги. Его белые штаны широко раздуваются на ветру, и слезы гнева текут по его толстым щекам, размазывая грим.

«Тсс! Тсс! Паяц! Паяц!» — внезапно раздается голос позади него, и чужая рука ложится ему на плечо.

Паяц вздрагивает и оборачивается.

Это Антонио, тот самый Антонио, который рассказал ему о связи Недды с Филиппо, молодым крестьянином. За это паяц ненавидит его, он ненавидит Антонио больше всех на свете.

«Паяц! Паяц! Ты еще не знаешь? Филиппо мертв!» — тихо восклицает Антонио.

«Что? Кто? Что? Не говори глупостей! Что ты говоришь? Кто мертв?» — кричит паяц, побледнев так, что это видно даже сквозь размазанный грим.

«Да он же! Филиппо! Филиппо мертв! Не кричи так!» — тихо повторяет Антонио.

«Филиппо мертв? Это неправда! Ты лжешь! Кто его убил?» — кричит паяц, оглядываясь по сторонам, и его маленькие прищуренные глаза дрожат.

«Отойди-ка в сторонку! Ты слишком громко кричишь, дети уже заглядывают сюда. Я всё тебе расскажу!» — говорит Антонио и тянет паяца за собой, а затем продолжает: «Это правда. Я видел, как он лежит в луже собственной крови. Он хотел опять пойти к Недде, — знал, что ты сегодня играешь, — и вдруг видит: кто-то выскользнул из ее комнаты и крадется, прижимаясь к стене, а потом, поняв, что его заметили, пускается наутек. Филиппо прыжком настигает его, они борются, вытаскивают ножи, но тот, другой, оказывается проворнее, и Филиппо падает. Другой — не знаю, как его зовут, толстый такой, некрасивый парень, постарше Филиппо — во всем признался. Его арестовали. Хочешь его увидеть? Эй, что с тобой? Ты думаешь о Недде. Брось ее! Она всегда была потаскухой. Я мог бы сказать тебе это давным-давно. Что с тобой?»

«Молчи! Что ты знаешь? Что ты мог бы сказать? Ничего ты не мог бы сказать!» — заикается паяц, и глаза его смотрят вдаль, словно он грезит. «Филиппо вправду мертв или только ранен?» — спрашивает он.

«Да, да, мертв! Вокруг него ужасная лужа крови. Все это знают. И Недда тоже!» — отвечает Антонио.

«Недда тоже?! Конечно! Что она сказала? Как она выглядела?» — восклицает паяц, пристально и со страхом вглядываясь в лицо Антонио.

«Пришла в ужас и на глазах у всех закричала: “Филиппо! Филиппо! Мой единственный Филиппо!” Вот ведь шлюха! Но что с тобой? Куда ты смотришь? На твоем месте я бы сейчас забыл обо всем этом как можно скорее. Недда мизинца твоего не стоит; найдешь десяток таких, как она, и даже лучше. Выставь ее на улицу да швырни следом узелок с ее жалкими лохмотьями! Ничего другого у нее никогда не было. Всё купил ей ты, а совсем еще недавно подарил это красное платье с белыми цветами. Его-то она сегодня и надела. Теперь оно всё в крови. Пусть отправляется на улицу, там ей самое место… Но что с тобой? Давай, давай, пора начинать! Никто еще ничего не знает, нельзя испортить спектакль. Твой выход уже в первом акте. Наложи еще немного грима! Костюм ты уже надел. Ступай, ступай!» Так говорит Антонио, таща паяца за собой.

«Да, да, сейчас приду, — быстро и возбужденно восклицает паяц, — сейчас приду… Пусти меня, пусти! Отыграю как ни в чем не бывало. Пусти же, говорю тебе! И не надо обо мне беспокоиться! Всё это тебя не касается, так что не лезь не в свое дело. Пусти меня, иначе…» Антонио хочет удержать его, но паяц вырывается, и вот он уже скрылся в темноте.

Паяц бежит и бежит, сам не зная куда. Через рыночную площадь, мимо почты и большого фонтана, в предместье, по бесчисленным узким и грязным улочкам. В магазинах, кафе и винных лавках горит свет. Люди останавливаются и смотрят ему вслед; все узнают его по широким белым штанам, раздувающимся на ветру, и белой шапочке с красной кисточкой. Но паяц бежит, сам не зная куда, судорожно придерживая на плечах старый красно-коричневый плащ. Он бежит по бесчисленным узким и грязным улочкам, мимо освещенных магазинов, винных лавок и фонарей. Его огромная тень падает на мостовую и тротуар, взбирается по стенам маленьких домиков, исчезает и снова появляется, то впереди, то позади, то справа, то слева. Вот уже у него две тени, потом три, а после снова одна. Толстое, широкое, пепельно-серое лицо при свете фонаря кажется похожим на большую потрескавшуюся гипсовую маску, сквозь которую смотрят два маленьких темных глаза. Вот он останавливается у городских ворот. Оглядывается и слышит, как налоговый инспектор разговаривает с кучером. Пробежав через городские ворота, он оказывается на открытом просторе. Кругом темно, и паяц не отбрасывает тени. Сказочно трепещет на ветру листва деревьев. Воздух удивительно чист, высоко сияют звезды, и небо похоже на темное озеро. Благоухают луга. Вдалеке мерцают многочисленные огни вокзала, и кажется, будто они плывут. Свистит поезд, и вагоны, качнувшись взад-вперед, приходят в движение. Из городских ворот быстро выезжает омнибус и поворачивает направо, к вокзалу. Брызги воды из луж обдают колеса и фонари. Паяц смотрит вслед омнибусу и видит, как из–под колес и фонарей разлетается уличная грязь. Он замерз и плотнее натягивает на плечи плащ. Он снова думает о случившемся. Он не может собрать всё воедино. Как будто всё это было не взаправду. Где он и где остальные?! Филиппо, и Недда, и другой, и… Однако же всё это правда! Слезы наворачиваются ему на глаза. Его ноги дрожат, он находит скамейку и садится. Всё это правда! Он прижимает к лицу белую шапочку с красной кисточкой, всхлипывает, впивается зубами в шапочку и восклицает про себя: «Боже, Боже, я дурак, какой же я дурак!» Он рыдает, рыдания сотрясают его толстое тело; он отшвыривает шапочку, и с воплем бросается всем своим толстым телом в сырую траву канавы, и долго плачет, плачет как ребенок…

ФОКУСНИК

«И если бы я обрел прекраснейшую в мире женщину, то воистину отдал бы свою жизнь Смерти! Клянусь!» — воскликнул Фортунат и многократно взмахнул руками.

Фортунат обрел прекраснейшую в мире женщину, и удивился Фортунат, и замолчал, ожидая Смерти.

Но Смерть не пришла, и Фортунат снова возвысил голос, и многократно взмахнул руками, и воскликнул: «И если бы я обрел столько денег, что все люди стали бы моими слугами и склонялись предо мною, когда я проходил мимо, то воистину отдал бы свою жизнь Смерти. Клянусь сызнова».

Фортунат обрел столько денег, что люди стали его слугами и склонялись перед ним, когда он проходил мимо, и удивился Фортунат, и замолчал, ожидая Смерти.

Но Смерть не пришла, и Фортунат в третий раз возвысил голос, и многократно взмахнул руками, и воскликнул: «И если бы я обрел такую славу, что люди пришли бы ко мне и сказали, что хотят вечно помнить меня, то воистину отдал бы свою жизнь Смерти. Клянусь в третий раз».

Фортунат обрел такую славу, что все люди пришли к нему и сказали, что хотят вечно помнить его, и удивился Фортунат, и замолчал, ожидая Смерти.

И Смерть пришла, и тотчас узнал Фортунат Смерть, и пал перед Смертью ниц, лицом в пыль, и вцепился пальцами в медные ноги Смерти, и в ужасе заглянул в беспросветные глаза Смерти, и хотел рассмеяться, и затрясся всем телом, и рассмеялся, и тихо, одними лукавыми дрожащими губами, сказал Смерти: «Это была просто игра. Забери у меня всё!»

И тогда Смерть оторвала скрюченные пальцы Фортуната от своих медных ног, и наступила Фортунату на шею, и отшвырнула мертвое тело Фортуната прочь с людского пути, как отшвыривают ногой с дороги мерзкого червя.

МАРИЯ И МАРФА

Аллегория

В продолжение пути пришел Он в одно селение; здесь женщина по имени Марфа приняла Его в дом свой; у неё была сестра по имени Мария… ЛК. 10 : 38-39

Прошло много лет с тех пор, как две принцессы, о коих я хочу рассказать, жили и умерли в старом замке. Старый замок доныне стоит на берегу озера, и в час, как на волны озера налетает буря, оно воет, и громко выкрикивает слова, которых никто не понимает, всегда одни и те же, и закрывает глаза, словно человек, нырнувший в воду; и только когда буря утихнет и унесется далеко-далеко в другую страну, рассмеется озеро, откроет глаза и увидит небесную высь, и вербы на берегу, и ласточек, и орлов, кружащих над ним.

Принцессы были близнецами, и в тот день, когда мать родила их, гонцы принесли ей весть о том, что герцог, ее супруг и отец новорожденных близнецов, пал в бою с Клингзором, злым волшебником. Ибо жили в ту пору на свете волшебники, которые всячески старались помешать счастью людей и желанию Бога, и о Клингзоре ходила молва, будто мог он влить воду в огонь, не погасив огня, и еще прослышал герцог о Клингзоре, будто умел он смешивать правду и кривду, да так, что только тот, кто убьет его, сможет снова отделить кривду от правды. Потому и отправился герцог убить колдуна. Он дал в том обет перед Богом, ибо в противном случае правда вечно пребывала бы в кривде, а кривда — в правде, и ни один смертный впредь не сумел бы отделить одну от другой.

Великая скорбь смутила душу герцогини и лишила ее света. Отныне герцогиня бормотала слова, смысла которых ее слуги не разумели, и блуждала по старому замку из комнаты в комнату, открывая и снова закрывая многочисленные окна, и никто не мог понять зачем. Порою бродила она вдоль озера, когда на волны налетала буря и озеро стонало. Всякий раз, когда к герцогине приходили кормилицы и показывали ей двух маленьких принцесс, она пугалась, не узнавала своих собственных детей и бежала прочь. Лишь изредка она успокаивалась, протягивала руки к девочкам и спрашивала их имена, но потом путала их, называя одну принцессу именем другой, и громко смеялась.

Так и росли две принцессы, что никогда не видели своего отца и оставались чужими для своей матери. И потому были они всегда одни, играли в парке, выгоняли оленей из кустов или распугивали белок на деревьях. Слуги и горничные оставляли их без присмотра и только строго-настрого запретили им спускаться к озеру. Они сказали, что в озере живет злая женщина, которая выходит из озера и забирает детей, ежели случится им гулять по берегу. Несмотря на это, любопытство часто влекло двух принцесс на берег, и они спускались туда тайком, когда слуги этого не видели, и тогда озеро смеялось, и открывало глаза, и видело небесную высь, и вербы на берегу, и ласточек, и орлов, круживших над ним, и еще двух принцесс, когда подходили они совсем близко и наклоняли над его берегом свои маленькие головки.

Звали двух принцесс Мария и Марфа. Несмотря на то, что мать родила их в один и тот же час, Мария была прекрасна, а Марфа — уродлива. И обе они знали это очень хорошо: Мария знала, что она прекрасна, а Марфа — что она уродлива; ибо в погожие дни обе они часто видели свои отражения в озере. Но Мария и Марфа никогда не говорили о том, что видели в озере, и любили друг друга. Да, Мария и Марфа любили друг друга не только потому, что были сестрами и росли в одиночестве, никогда не видели своего отца и оставались чужими для своей матери, но Мария любила Марфу потому, что Марфа была уродлива, а Марфа любила Марию потому, что Мария была прекрасна. И никогда ни слуги в замке, ни садовники в парке, ни рыбаки на озере не видели Марию без Марфы или Марфу без Марии. И лишь тот, кто способен понять Бога, уразумел бы, как сильно Бог возжелал, чтобы Мария была в Марфе, а Марфа — в Марии, так что желание Божье никогда не разделяло Марию и Марфу. Только волшебник Клингзор хотел разделить их, ибо он ненавидел Бога и ждал своего часа, и час его злобы должен был вскоре наступить, потому что без своего часа даже Клингзор ничего не мог сделать.

Миновали годы, герцогиня умерла, так и не узнав своих дочерей, а Мария и Марфа выросли; и вот однажды из столицы королевства прибыли гонцы и объявили: пришло время королевскому сыну посвататься к принцессе. Все принцессы в королевстве должны были украситься розами как невесты и явиться на праздник, который устроит король, дабы справить свадьбу своего сына. И той принцессе, которую королевский сын выберет среди многих, поднесет он фату своей матери, и станет принцесса отныне супругой королевского сына, а после смерти короля будет править всею страной. Мария и Марфа тоже должны были украситься розами как невесты и предстать перед королевским сыном в день свадебного торжества.

Послание было оглашено по всему королевству, во всех герцогских замках и княжеских поместьях; достигло оно и Клингзора, который всё слышал. И тогда волшебник громко расхохотался, ибо настал час, которого злоба его ждала с тех пор, как погиб герцог. Я уже поведал вам, что о Клингзоре ходила молва, будто мог он влить воду в огонь, не погасив огня, и умел смешивать правду и кривду, да так, что только тот, кто убьет Клингзора, сможет отделить кривду от правды. Вот и в этот раз он смешал правду и кривду: взял огонь и воду и сотворил из них два зеркала правды и кривды, и оба зеркала обладали свойством показывать всякого, кто посмотрит в них, не таким, каков он в действительности, и, стало быть, доброго делать злым, а злого — добрым. И в тот день, когда Мария и Марфа, украшенные розами как невесты, должны были отправиться на свадьбу королевского сына, повелел Клингзор двум из своих многочисленных невидимых слуг, кои проникали внутрь и наружу сквозь окна, не открывая их, словно свет и тьма, поставить в замке два зеркала правды и кривды, одно в спальне Марии, а другое в спальне Марфы. И когда утром в день праздника Мария встала перед зеркалом правды и кривды в наряде невесты, она, прекрасная, увидела, что уродлива; и когда в то же мгновение Марфа встала перед зеркалом правды и кривды в наряде невесты, она, уродливая, увидела, что прекрасна. Испугались Мария и Марфа, и не пожелали верить зеркалам, и захотели разбить зеркала, и Мария хотела сказать Марфе, и Марфа хотела сказать Марии, чтобы другая не верила зеркалу и разбила его. Но когда Мария спросила Марфу: «Какая у тебя от меня тайна, Марфа?» — быстро отвечала Марфа: «У меня нет от тебя никакой тайны, Мария!» — и опустила глаза. И когда Марфа спросила Марию: «Что ты скрываешь от меня, Мария?» — опустила глаза Мария и отвечала: «Я ничего не скрываю от тебя, Марфа!» Ибо Мария сама не заметила, как пришел к ней стыд и был теперь с нею день и ночь; и Марфа сама не заметила, как пришла к ней зависть и была теперь с нею день и ночь.

И в час, когда принцессы со всего королевства предстали перед королевским сыном, украшенные розами как невесты, и королевский сын на глазах у всего народа поднес фату своей матери невесте, которую выбрал среди многих, Мария и Марфа сидели, всеми забытые, в своих спальнях перед зеркалами правды и кривды; и возле Марии незримо стоял стыд, и видела Мария в зеркале правды и кривды, что она уродлива; а возле Марфы незримо стояла зависть, и видела Марфа в зеркале правды и кривды, что она прекрасна. И никогда не говорили друг другу Мария и Марфа о том, что видели в зеркале, и прятали Мария и Марфа зеркала друг от друга, и взгляды их избегали друг друга. Вероятно, еще бывали дни, когда обе они вспоминали свои юные годы и брали друг друга за руки, ибо делали так в детстве. Но и в такие дни стыд Марии и зависть Марфы смешивались, и когда сестры вместе гуляли в парке, между Марией и Марфой тихо ступала ложь, и ложь держала руку Марии в руке Марфы, и не говорила ни слова. Ибо как зеркало правды и кривды состояло из огня и воды, так и ложь была смешана из стыда Марии и зависти Марфы. И когда Мария и Марфа снова расставались, с ними беззвучно разделялась и ложь; и стыд тайно приводил Марию к озеру, и бормотал у нее внутри множество слов, подобно тому, как бормочет в озере буря, и не видела Мария в озере, что она прекрасна; и зависть тайно приводила Марфу к озеру, и бормотала у Марфы внутри множество слов, подобно тому, как бормочет в озере буря, и не видела Марфа в озере, что она уродлива. И стыд не оставлял Марию и спал с Марией, и зависть не оставляла Марфу и просыпалась вместе с Марфой; и долго еще прожили Мария и Марфа, прежде чем смогли сказать друг другу о том, что каждая видела в зеркале правды и кривды; ибо жила с ними ложь и всегда была настороже, и когда Мария и Марфа намеревались сказать правду, ложь отбирала у них слова и развеивала по ветру.

И только когда прошли многие годы, один за другим, и многие часы, один за другим, и птицы, большие и малые, пролетели над озером и большими лесами туда, куда Мария и Марфа больше не смотрели, и оставалось Марии и Марфе жить всего один последний маленький час, и этот последний маленький час уже спешил прочь, — тогда предстал перед Марией и Марфой юноша, красивый и сильный, в плаще из золота и пурпура, какой был у королевского сына, и Мария и Марфа тотчас узнали Смерть. И догадались Мария и Марфа, что это Бог послал к ним Смерть, словно король — своего сына. И Смерть тихо сказала Марии о том, что Марфа видела в зеркале правды и кривды; и Смерть тихо сказала Марфе о том, что Мария видела в зеркале правды и кривды; и Мария и Марфа вняли Смерти, и забыли стыд и зависть, и молча обняли друг друга, и были как дети, и знали всё. И Смерть заключила Марию и Марфу в свои объятия, и поцеловала их, и крылья Смерти вспыхнули в синеве ночи огромным пламенем, и унесла Смерть Марию и Марфу сквозь синеву ночи, мимо больших и малых звезд, к Богу; ибо не хотел Бог разделять Марию и Марфу, ибо никогда Бог не разделял Марию и Марфу.

А стыд Марии и зависть Марфы остались одни в замке, и стыд и зависть смешались в ложь, и ложь вышла из замка, и через парк спустилась к озеру, и бросилась в озеро. Хотя всю ночь стояла тишина и не было ни малейшего дуновения бури, — ведь ложь не может ходить по земле в бурю, — все волны, одна за другой, в ужасе поднялись, когда бросилась ложь в озеро; и боролись волны друг с другом за тело лжи, и каждая волна стремилась отнять у другой тело лжи, и разорвали волны тело лжи на куски, и каждая волна проглотила и съела кусок тела лжи. Рыбаки в хижинах дивились, услыхав, как разбушевалось озеро, потому что не было ни единого порыва бури, и ночь стояла тихая, и в небе светили все звезды, большие и малые. Только к утру, когда над озером взошло солнце, растерзали волны всю ложь без остатка, и озеро было сыто и спокойно, и смеялось, и видело небесную высь, и вербы, и ласточек, и орлов, круживших над ним.

1902

Перевел с немецкого Олег Комков

Публикация подготовлена при поддержке Междисциплинарной научно-образовательной школы Московского университета «Сохранение мирового культурно-исторического наследия».