В пермском издательстве Hyle Press, специализирующемся на современной философии и теории, вышла книга американского философа Стивена Шавиро «Вне критериев. Кант, Уайтхед, Делёз и эстетика». Это первое самостоятельное издание работ Шавиро на русском, до настоящего момента представленного лишь рядом журнальных и онлайн публикаций его статей [1]. Хотя данная работа открывает новую серию «Вариации», посвященную согласно аннотации «книгам авторов, инспирированных философским проектом Делёза», тематически «Вне критериев» продолжает магистральную линию издательства. Объектно-ориентированная мысль как горизонт, заданный уже первой книгой Hyle Press — «Четверояким объектом» Грэма Хармана — вкупе со спекулятивным реализмом, исследованиями ужаса и новым материализмом составляют основной интерес, в рамках которого работа Шавиро располагается совершенно органично. Поворот в сторону «нечеловеческих акторов», попытка преодолеть картезианско-кантианские истоки философского мышления, центрированного на субъекте, в свою очередь, понятного на основании той или иной модели человеческого сознания, с первых страниц обозначают интерес и интенцию автора «Вне критериев».

По первому впечатлению это может показаться странным, учитывая центральную роль философии Канта для работы Шавиро, но из дальнейшего чтения становится ясно, что этот Кант прошел существенную трансформацию и сильно отличается от своего канонического образа. Историко-философский формат книги, представляющей собой подробный, нюансированный разбор некоторых текстов трех вынесенных в название фигур, дополняется авторской установкой на переопределение канона философии. Или, как сам Шавиро формулирует это более скромно, его исследование является «философской фантазией», в рамках которой он «представил себе мир, в котором Уайтхед занял место Хайдеггера» (7 — здесь и далее указываются страницы рассматриваемого издания). Подобное смещение акцентов и связано с попыткой отойти от субъектно-ориентированной мысли и наметить программу другой философии, для которой фигура британского мыслителя, противопоставляемая немецкому, оказывается полезной и продуктивной. Всё дело в том, что, согласно Шавиро, «Уайтхед упраздняет онтологическое превосходство человеческих существ над всякой иной субъективностью» (11) и что «субъект существует всегда, но в качестве него не обязательно должен выступать человеческий субъект» (30). Иначе говоря, читателя ожидает еще один кирпичик в стене, на которой красуется граффити, объявляющее «конец человеческой исключительности». Однако, представляется, что куда интереснее «Вне критериев» по иным, более традиционным для философии причинам. В первую очередь благодаря попытке заново и не тривиальным образом поставить вопрос о том, с чего начинается философия.

Не случайно в название книги Шавиро вынесена «Эстетика», правда, понимаемая автором не столько как одна из философских дисциплин, сколько в качестве фундаментального типа опыта, с которого и начинается взаимодействие человека с окружающим миром. И Уайтхед, как центральная фигура исследования Шавиро, позволяет не только создать монструозную историко-философскую генеалогию, в рамках которой Кант и Делёз не противостоят, а дополняют друг друга, но и утвердить на основе кантианского наследия первичность чувственного опыта. «По Уайтхеду, аффект предшествует познанию и обладает гораздо большим масштабом. Поэтому рассудок и нравственность должно подчинить эстетике» (33). Казалось бы, не самое оригинальное начинание, которое, к тому же, не обязательно реализовывать при помощи Уайтхеда. Однако этот исследовательский прием нужен Шавиро, что подобраться и подготовить обоснованную площадку для ответа на центральный для него вопрос — как возможно нечто новое? Или, почему всегда есть нечто новое, а не постоянный и неизменный порядок вещей? И именно мысль Уайтхеда, согласно которой «вещи стремятся не сохранить свое существование, а, напротив, стать иными, чем они были, внести некое изменение в то, что им дано и что они принимают» (38), становится для Шавиро основным интеллектуальным импульсом, позволяющим утвердить проект «эстетики как первой философии». Однако зачем здесь Кант и Делёз?

Особую ценность книга Шавиро представляет собой благодаря реабилитации кантовского понятия прекрасного, которое в философии ХХ века осталось в тени его же аналитики возвышенного. Хотя в «Критике способности суждения» ни одно из этих понятий не объявляется Кантом как центральное, для современной теории куда более востребованной оказалась проблематика, связанная с чувством возвышенного. «Большинство современных рассуждений об эстетике Канта концентрируется на аналитике возвышенного, которую рассматривают как прообраз модернистских (или постмодернистских) подходов и практик, но не на аналитике прекрасного, которую по большей части отвергают как достаточно консервативную и старомодную» (17). Перечитать теорию прекрасного Канта в радикальном ключе — такова одна из главных задач Шавиро. И именно здесь гибрид Кант-Уайтхед играет ключевую роль.

Даже в рамках традиционной версии истории философии Уайтхед предстает как философ события. Симптоматично, что в лекциях о Лейбнице 1987 года Делёз обращается именно к Уайтхеду, когда он пытается определить контуры философии события. Иначе говоря, для того, чтобы ввести всякий чувственный (эстетический) опыт в режим перманентного производства нового, необходимо посмотреть на этот опыт под углом философии события. Уникальность и единичность, а точнее сингулярность — вот основа универсума, в рамках которого становится понятно, почему существует нечто новое, а не всегда-уже-известное-старое. И именно теория прекрасного Канта и его теория суждения вкуса, помещенная в контекст уайтхедовской философии события, позволяет концептуально решить проблематику «события как схватывания всякий раз другого события» (47).

«Суждение вкуса реагирует на уникальную ситуацию; ее нельзя повторить, обобщить или подчинить каким-либо правилам. В терминах Канта, мы сталкиваемся со “всеобщностью единичного суждения”: притязанием красоты быть абсолютной и одновременно ограниченной единичным случаем. Каждая встреча с прекрасным является совершенно новой; всякое суждение вкуса является ответом на контингентность. Поэтому красота непередаваема» (31).

Таким образом, если «эстетическая идея — это единичное указание на прекрасное» (27), а «суждение о прекрасном является аффективным, а не когнитивным» (21), то есть первичный опыт взаимодействия с окружающим миром начинается с чувственного опыта, то, как кажется, решается и центральный вопрос, интересующий Шавиро — как и почему возможно перманентное производство нового? Но если подобный анализ верен, то возникает уже иной вопрос — как же в таком универсуме возможна консервативность вкусов и конвенциональность художественных форм, которая в куда большей степени характеризует пространство культуры? Не слишком ли фантазия о мире, где «Уайтхед занял место Хайдеггера» оторвалась от действительности? Ответ на эти вопросы проясняет политические ставки философского предприятия Шавиро.

Утверждая вслед за Уайтхедом, что «если “основание опыта эмоционально”, то тогда наивысшая точка опыта тоже может быть только эстетической» (90), Шавиро показывает — препятствие для производства нового обнаруживается не в конституции субъекта (который, как мы помним, не равняется человеческому субъекту), а в пространстве встречи такого субъекта с условиями выражения и реализации собственного опыта. Хотя «разнообразие данного является нередуцируемым» (95), ничто так не ограничивает перманентное порождение сингулярностей, постоянство актуализации нового, как пространство нормативной эстетики, которое требует категоризации, классификации и иных форм упорядочения. Или, как формулирует сам Уайтхед — «творческое продвижение удушается любым устойчивым совершенством» (91). В результате мир, понятый по модели эстетики Шавиро-Уайтхеда, это мир борьбы сингулярностей с императивом совершенства. Но кем или чем тогда обеспечивается деятельность этого императива? И почему Кант в своем аутентичном виде оказывается скорее на стороне консервативной эстетики и требуются субверсивные философские предприятия, аналогичные работе Шавиро, чтобы проявить революционность кантовской мысли? И здесь вновь встает вопрос о субъекте.

Центральное понятие мысли Уайтхеда — событие — должно быть последовательно проведено вплоть до самой конституции всякого субъекта. То есть речь должна идти не только и не столько о том, что всякий опыт связи с миром является для субъекта событием, но что сам субъект — в каждой точки своей связи с миром — представляет собой перманентно происходящие события. Иными словами, субъект никогда не дан как основа, но является местом, точкой порождения постоянно нового. И потому здесь требуется существенно скоррективровать мысль Канта, для которого устойчивость субъекта составляет краеугольный камень его философского проекта.

«Уайтхед расходится с Кантом в том, что рассматривает субъективное единство как непрерывный процесс, а не как устойчивую форму, и в том, что описывает такой процесс как дело чувствования, а не мышления. … По Канту, формальное единство субъекта дано раз и навсегда; по Уайтхеду, это единство должно в каждый момент производиться заново, поскольку субъект должен заново производить себя в каждый момент. Это означает, что субъективное единство представляет собой не одну из структур опыта (как это было у Канта), а его необходимый результат» (96).

Таким образом, Шавиро, следуя за Уайтхедом и Делёзом, при помощи которых он нейтрализует консервативный заряд философии Канта, вводит принцип перманентного творчества в структуру субъекта, который одновременно конституирует и самоконституируется, порождает и порождается, то есть оказывается имманентно вписан в универсум. Но, будучи частью этого мира, препятствием для перманентного творчества такого рода субъекта оказывается уже не кантовское «формальное единство субъекта», а материальный конформизм, заданный потребительской логикой «общества позднего капитализма», для которого любая новизна нейтрализована «формальным единством товара». Там, где логика производства нового подчинена логике перевода всякого нового на язык товаро-денежных отношений, нечто по-настоящему новое всегда остается лишь в горизонте фантазии. И хотя сам Шавиро утверждает, что «эстетизм Уайтхеда достаточно радикален, чтобы оттолкнуть и увести нас от самоуверенности и удовольствий товарной культуры» (188), еще предстоит проверить на прочность эту философскую конструкцию, попытавшись сделать её частью повседневной практики. Однако эта перспектива теории и практики не выглядит столь же обоснованной, как предложенное Шавиро качественно написанное академическое исследование.

Примечания

[1] См., например: http://cineticle.com/magazine/1197-noviy-audiovisualniy-obraz.html

http://cineticle.com/texts/1459-steven-shaviro-sound-and-vision.html

http://logosjournal.ru/arch/95/118_6.pdf