Муха — источник заразы, -
Сказал мне один чувак.
Муха — источник заразы?
Не верь это не так!
Источник заразы — это ты.

Звуки Му

В предпоследний день февраля я почувствовала себя невероятно усталой и разбитой. В тот день у меня было выступление в Любляне — презентация книги о животных, которую перевели на словенский язык. COVID-19 уже стал к тому времени одним из главных предметов обсуждения — но еще не самым главным. В Словении главным предметом в те дни была политика — правые дорвались до власти; на презентацию люди пришли с акции протеста. Но уже чувствовалось всеобщее беспокойство. Отель, в котором я постоянно останавливаюсь в этом городе, встретил непривычной сценой полного отсутствия китайских туристов. Вспышка начиналась совсем рядом, в Италии; появились новости о заболевших в районе австрийских лыжных курортов, но в Словении пока зафиксированных случаев не было. Странное самочувствие на таком новостном фоне меня тревожило: приехать, выступить публично и кого-нибудь заразить было бы ужасно, но накрыло-то меня после мероприятия, а не до!

Ночью был небольшой то ли жар, то ли озноб. Проснулась часа в три в полной уверенности, что это оно, и написала сразу несколько имейлов, чтобы отменить все встречи, запланированные на следующий день. То были важные для меня встречи — с людьми, которых вижу редко, которыми восхищаюсь, дружбой с которыми дорожу. Утром дошла до центральной аптеки и обнаружила, что масок нет. Днем паранойя спала. «Это просто сезонный грипп», — успокоил Славой Жижек. Мы говорили по телефону, находясь на соседних улицах. Жижек обещал скоро приехать в Россию, если будут летать самолеты, а я отвечала: «Ну конечно будут, куда же они денутся!» Мысль о том, что могут закрыть границы, мне в голову не приходила.

Обратно ехала ночным поездом из Любляны в Мюнхен. Часа в четыре утра на границе Австрии и Германии в вагон зашли полицаи, стали стучать в купе и проверять паспорта. «Интересное дело», подумала я. Впервые вижу такое. Закралось подозрение, что это как-то связано с вирусом, но почему бы тогда им вместо паспортов не проверять температуру? Позже коллега просветила: полицаев интересует не вирус, а гражданство: идет охота на беженцев из Сирии и других измученных войной ближневосточных регионов. Я представила себя сирийским беженцем, переходящим с поезда на поезд по направлению к благополучной Германии. Захотелось стать невидимкой, чем-то неосязаемым или микроскопическим, осесть на ручке двери купе, чтобы чьи-то руки меня затем перенесли в Мюнхен, а оттуда в Берлин. Для вируса не существует границ, он с легкостью проходит паспортный и таможенный контроль. С моей руки он пересядет на мой паспорт, с него — на руку полицая, с нее — на паспорт пассажира из соседнего купе, который выйдет в Нюрнберге и отправится на конференцию или бизнес-встречу.

Вирус — это очень мобильная форма жизни. Ну как, жизни… На самом деле он болтается между жизнью и смертью. «Это колебание между жизнью и смертью является ключевым: вирусы ни живые, ни мертвые в привычном смысле. Это живые мертвецы: вирус живой в силу своего стремления реплицироваться, но это своего рода нулевой уровень жизни, биологическая карикатура не столько даже на влечение к смерти, сколько на жизнь на уровне тупейшего повторения и размножения», — пишет Жижек. Надо сказать, что на этом уровне пребывают не только вирусы. В свое время барон Якоб фон Икскюль описал, как устроен мир клеща. Восемнадцать лет клещ пребывал в лаборатории в состоянии анабиоза — ни живой, ни мертвый, в отсутствие всякой пищи. Клещ зависает в лимбо в ожидании стимула жить и двигаться. Стимулом в его случае является запах кожи теплокровного животного, на которого в естественной среде нужно просто удачно упасть.

Джорджо Агамбен назвал такое состояние «голой жизнью». На людей это понятие тоже распространяется. Голая жизнь — лишенная человеческого, то есть символического измерения; она вне права и закона. Попадание в серую зону неразличимости между жизнью и смертью, животным и человеческим, представляется чем-то маловероятным, учитывая наши кажущиеся безграничными культурно-символические резервы, а также внушительный набор прав и свобод. Однако, как замечает Агамбен, вся эта гуманистическая инфраструктура моментально коллапсирует, как только дело доходит до чрезвычайного положения. Мы приносим в жертву все, только чтобы не заразиться — говорит он. Мы так трусливо держимся за жизнь, что она становится неотличима от смерти. Сегодня N уважаемый член общества, завтра докладывает в авторитетные органы о «лицах китайской национальности» в маршрутках, а послезавтра скупает все имеющиеся в магазине рулоны туалетной бумаги, чтобы не досталось другим. Расчеловечивание происходит на глазах. Оно начинается с трусости, с подозрительных взглядов в сторону другого — чужака, мигранта, иностранца — как потенциально заразного.

Но первыми под подозрение попадают животные. Мыши и крысы со времен средневековья под подозрением из–за чумы, а в прошлом году источником заражения бубонной чумой в Монголии называли сурков. В начале двухтысячных я летала в Японию, и разболелась там как раз в то время, когда весь мир с ужасом начал обсуждать эпидемию птичьего гриппа, надвигавшуюся из Юго-Восточной Азии. Обратный рейс был из Осаки через Амстердам, где я несколько часов пролежала в отеле в тяжелом поту. Надев плотную японскую маску, с осторожностью обходила в аэропорту группу китайских туристов — от них, как и в этот раз, шарахались все, но еще больше шарахались от голубей в городах типа нашей Москвы. Потом был еще свиной грипп, а теперь вот этот. И кого назначили виноватым в первую очередь? Летучих мышей, змей и покрытых изумительной чешуей панголинов. Животные, жадность и жестокость по отношению к которым находится за гранью понимания, сваленные в кучу на жутком Уханьском рынке — утратившая любые различия голая жизнь. Когда я думаю о них, у меня сердце сжимается. Представляю себя трупиком панголина, грудой летучих мышей на развес. Хочется выкристаллизироваться из этой кричащей беспомощными ротиками биомассы, стать вирусом, запрыгнуть в чьи-то руки или глаза, реплицироваться, стать анонимным невидимым множеством.

На самом деле, пишет Агамбен, «враг не снаружи, он внутри нас». Это можно понимать двояко. С одной стороны, враг — это наша собственная трусость, граничащая с ксенофобией. Мы закроем границы и дороги, закроем двери и окна, закроем рты, умоем руки, а если надо — и вовсе будем отстреливаться от больных соседей, пришедших за нашей гречей. С другой, как потенциальные носители вируса, мы сами и есть то, от чего в ужасе отстраняются все вроде бы подобные нам. Не помню уже, как назывался один из нескольких просмотренных мной фильмов про зомби-апокалипсис, но в нем был такой эпизод: жена заразилась зомби-вирусом, а муж — из тех, кто будет до конца фильма спасать человечество от заразы — остался здоровым. То ли полиция, то ли армия устанавливает заграждения, снаружи которых остаются те, кто уже безнадежен, в том числе жена нашего героя, постепенно утрачивающая человеческий облик. Для него это, конечно, суровое решение, но в куче зараженных тел он видит свою жену в последний раз. Чистота человеческой расы важнее, понимаете? Именно тогда до меня впервые дошло, что я-то буду не по эту, а по ту сторону заграждения, в бесформенной массе зомби. Не со здоровенькими, не с теми, кто выжил, а с теми, кого ответственное человечество, просчитав свои и чужие шансы на выживание, сочло необходимым оставить за бортом; с теми, кому не досталось аппаратов ИВЛ, кого не приняли в больницу без страховки, кого побили за то, что закашлялся в автобусе; с панголинами и летучими мышами. Солидарность требует интенсивной работы воображения — поставить себя на место того, от кого отстраняются в страхе заразиться. Чтобы победить вирус, надо им стать.