Этому тексту уже больше года (а самой истории и того больше). Но он до сих пор живёт и болит во мне…

Спасибо за помощь в создании и редактуре моему другу Денису Сорокотягину

Лето. Снова лето. Ненавижу лето.

Когда каждое дежурство — кромешный ад.

Когда приемное штурмуют орды травмированных дачников и маловменямых от жары и алкоголя отдыхающих.

В такие смены дойти до туалета — счастье. Вытянуть ноги на 5 минут — жизнь удалась. Любая еда — деликатес. Конец смены — несбыточная мечта.

В одно из таких дежурств, когда ближе к вечеру поток пациентов уменьшился, в ординаторской в тысяча первый раз раздался телефонный звонок.

— Чёрт!

— Скорая. Везем огнестрел…

Через минуту уже в приемном.

— Что здесь?

— Живот.

— Чем?

— Дробь.

— Пульс? Давление?

— Держит.

— Сознание?

— Сохранено.

Передо мной бледное лицо мужчины средних лет. В глазах страх.

— Я буду жить?

Вопрос эхом отражается от больничных стен.

— В операционную, срочно! Реаниматолога!

— Здесь.

— Вызвать второго хирурга.

— Звоню.

Дальше все завертелось в безумном круговороте лиц, пузырьков с лекарствами, инструментов, марлевых салфеток и крови, крови, крови…

— Центральная вена.

— Стоит.

— Наркоз.

— Есть.

— Скальпель.

Входим в живот. Много, слишком много крови для ранения дробью.

— Отсос.

— Может аутогемо?

— Нельзя. Задет кишечник.

— Большая кровопотеря. Надо восполнять.

— Вижу. Группа известна?

— Третья плюс.

— Машину за кровью, срочно. Пока льём растворы.

— Источник нашли?

— Нет. Заливает.

У ассистента-интерна трясутся руки. Резко и отрывисто командую:

— Суши! Не вижу. Суши, говорю! Тупфер, еще. Салфетку большую. Тампонируй. Прижми крепче. Вот так, молодец. Спокойно. Стоп! Есть. Селезенка. Зажим. Ещё. Федоровский. Есть. Хорошо. Остановилось. Гемодинамика?

— Пока стабилен.

Перевожу дух. Окидываю взглядом операционную. Вижу испарину на лбу операционной сестры, ужас и отчаяние в ее глазах.

— Что? Настя, что?

Шепчет сдавленным голосом:

— Это мой брат.

Сердце делает кульбит. Язык не слушается. Шепчу про себя: отставить эмоции. И громко:

— Все хорошо. Работаем! Готовь шовный.

И уже мягче добавляю:

— Успокойся. Он будет жить!

Через три дня Игорь ходит по палате. Впервые за эти дни я позволяю себе немного расслабиться и уйти вовремя домой. Перед уходом разрешаю ему выпить немного бульона.

Телефонный звонок застает меня поздно вечером, во время прогулки с собакой. Номер неизвестный.

— Слушаю.

В трубке раздаётся голос интерна.

— Ксения Андреевна! Ему плохо.

Понимаю без уточнений. Отвечаю, что буду через 30 минут. Не переодеваясь, впрыгиваю в машину.

Игорь недвижимо полусидит на кровати, опасаясь пошевелится и даже вдохнуть. Оказалось, что после бульона он почувствовал кинжальную боль в животе, но решил скрыть и терпел, пока были силы. Когда вечером пришла медсестра ставить капельницу и застала пациента в таком состоянии, она сразу забила тревогу.

Я осмотрела его.

— Давно?

— Не знаю. Часов с трех — еле слышно прошептал Игорь.

— Разворачивай операционную — сказала я интерну.

— Будем оперировать. Перитонит.

Пока шла в операционную, переодевалась, мылась, сердце сжималось от недоброго предчувствия. В голове билась одна лишь мысль: «Что, что я упустила? Где ошибка? Что пошло не так?»

Диагноз подтвердился. Несостоятельность кишечного шва и, как следствие, разлитой перитонит. А, поскольку с момента перфорации прошло, как минимум, 6 часов, все органы, как мокрой ватой, окутаны фибрином.

И потянулась цепь нескончаемых повторных операций. Сегодня. Завтра. Через два дня, через пять. Перевязки под наркозом. ИВЛ. Двухсторонняя пневмония. Трахеостомия…

Я металась от реанимации к начальству, от начальства к больничной аптеке со списком необходимых препаратов. А в ответ получала лишь мизерные дозы и «завтраки». В один из дней мне открытым текстом сказали, что лекарств больше нет и не будет, тем более в тех количествах, которых требует состояние больного. Да и нечего их переводить на безнадёжного пациента. С тяжелым сердцем я вернулась в палату. Апатия и внутреннее оцепенение овладели мной.

— Забей! Не он первый, не он последний.

Где-то в голове назойливо звучал предательский голос.

— Замолчи!

— У каждого врача свое кладбище. И ты не исключение.

— Заткнись!

— Уступи.

Вдруг я заметила еле видимое подрагивание ресниц, которое могло означать ослабление комы. А это значит…

— Игорь, ты слышишь меня! Игорь! Помоги мне! Борись!

Ответом мне было легкое пожатие. Я сорвалась с места и помчалась в городскую аптеку.

Надо ли говорить, что за те полтора месяца, что продолжалась, уже наша, борьба со смертью, я едва ли спала более 2-х часов в сутки. Но постепенно оковы болезни слабели, количество дренажей с каждым днем уменьшалось. Вскоре Игорь был переведен на самостоятельное дыхание, и, наконец, в палату хирургического отделения.

В конце августа я на несколько дней уехала в Питер, на конференцию. Поездка, о которой мечтала с начала этого ненавистного лета. Я шла по Невскому, когда в кармане завибрировал телефон. Звонила моя коллега. Она взяла пациентов на время моего отсутствия.

— Маша?!

— Все хорошо! Он выписан. Будет жить.