Краткие ремарки о переводе понятий.

— В тексте отсутствует единообразие при переводе термина “situation”, поскольку от абзаца к абзацу его семантика варьируется. В отдельных местах (например, в начале настоящего текста) Латур говорит о situation как о “processus de se situer”, «процессе размещения где-либо». В других местах речь идёт о более статичном «положении», которое трактуется как «наша текущая ситуация», «положение дел» и т.п. В отдельных случаях термин в принципе игнорировался, поскольку не только плохо художественно перекладывается на русский язык, но и порождает словосочетания по типу «старого деда», иными словами, плеоназмы. Последнее характерно для латуровского словосочетания “epreuve de situation” (испытание ситуацией/ситуативное испытание), который был переведён как «испытание» (оригинал указан).

— Подобное отсутствие единообразия характерно и при переводе слова “sol”, которому в русском языке, среди прочих кандидатов, лучше всего соответствует слово «почва». Большую часть времени Латур использует именно это слово — оно же упомянуто в заголовке настоящего выступления. Однако, в основном из стилистических соображений, мы выбрали переводить это в более общем ключе: «земля». Так или иначе, сам Латур довольно подробно оговаривается, как и почему он пользуется именно этим словом.

Посвящается Деборе

Может показаться странным, что я начинаю мое сообщение с цитирования «Царя Эдипа» в переводе Жана Боллака. Переводя обращение жреца к Эдипу, Боллак пишет следующее:

Je commence par un texte qui va paraître insolite : la traduction que Jean Bollack a donnée du début d’Œdipe Roi lorsque le prêtre s’adresse à Œdipe. Il est dit dans la traduction :

Наш город, сам ты видишь, потрясен
Ужасной бурей* и главы не в силах
Из бездны волн кровавых приподнять.
[Зачахли в почве молодые всходы]

*В оригинале Боллака, который приводится непосредственно под этим комментарием говорится не о «буре», но о “flots”, волнах или потоках.

Car la ville, tu le vois toi-même, est emportée
Trop fort par les flots à l’heure qu“il est ! pour sortir la tête
Du creux de la houle de sang, elle n”a plus la force »

Мне показалось, что этот отрывок практически идеально резонирует с охватившим нас смятением. Смятением, вызванным скоплением войн, представленных у Софокла в виде фигуры чумы. В представленном отрывке жрец обращается к Эдипу с мольбой, но мы почти что сразу приходим к мысли, что король, господин или авторитет, к которому обращена его мольба вскоре сам окажется в той же позиции, будучи изгнанным из Фив, ослепленным и вынужденным вымаливать хотя бы кусок хлеба.

Je trouvais, en relisant ce texte qu’il raisonnait presque trop bien avec la situation de désarroi dans laquelle nous nous trouvons, dans cette accumulation des guerres auxquelles nous avons affaire, résumée dans la pièce de Sophocle par la terrible figure de la peste. Le prêtre est ici en situation de suppliant, mais nous savons tout de suite que très vite le roi, le maître, l’autorité à qui s’adresse sa supplication va devenir bientôt à son tour le suppliant chassé de la ville de Thèbes, aveugle, exilé, mendiant son pain.

В замечательном тексте «Les Suppliants parallèles» Пеги тоже обращается к этому отрывку [из Царя Эдипа], помещая его рядом с сетованием, которое русский народ обращает к царю декабрьского восстания 1905-го года. Пеги пытается показать, что молящий вовсе не находится в позиции слабого, но, напротив, господствует над тем, к кому обращена его мольба, и чей авторитет пошатнулся в результате этого. Это хорошо описывает как положение царя, так и положение Эдипа: «он вошёл королём, но вышел попрошайкой» — пишет Пеги. Сложность состоит в том, что нет авторитета или конкретной инстанции, к которым мы могли бы обратить наши мольбы, чтобы «приподнять наши главы из бездны волн кровавых». Мы должны обратить наши взоры друг к другу, не ориентируясь ни на царя, ни на короля. Именно это приходит мне на ум, когда я читаю название этой конференции: «После [российского] вторжения на территорию Украины, Европа в междуцарствии». При междуцарствии нет власти, к которой мы могли бы обратиться. Мы находимся в ожидании.

Dans un texte admirable, « Les Suppliants parallèles », Péguy avait repris cette invocation en la juxtaposant à la plainte, à la supplication que le peuple russe avait adressée au tsar après les terribles émeutes de 19052 . Péguy montrait que le suppliant n’est pas en position de faiblesse, mais au contraire toujours le maître de celui qu’il supplie et dont il ébranle l’autorité. C’était vrai du Tsar comme d’Œdipe emporté par l’épreuve : « Il était entré roi. Il en sort suppliant », écrit Péguy. La difficulté est que nous n“avons pas clairement d”autorité ou d’instance auxquelles adresser notre supplication « pour sortir la tête du creux de la houle de sang ». Nous devons nous tourner les uns vers les autres, sans roi ni tsar à supplier. C’est ce que je comprends du titre de cette journée « Après l’invasion de l’Ukraine, l’Europe dans l’interrègne » : il n’y a pas d’autorité à laquelle nous puissions nous adresser. Nous sommes dans l’attente. .

Размещение [situation] на некой земле всегда отсылает к испытанию. Именно когда судьба посылает нам испытание, мы где-то размещаемся [se situe]. Слово «situation», и это часто забывается, отсылает к форме территориального укоренения, происходящего в силу того или иного испытания, которое застаёт нас врасплох и позволяет иначе определить место, где мы находимся.

La situation sur un sol est toujours liée à une épreuve, c“est quand il y a une épreuve que l”on se situe quelque part. Le mot « situation », on l’oublie souvent, est lié à une forme d’enracinement territorial à cause d’une épreuve que l’on subit, qui surprend et qui permet de définir différemment ou l’on se trouve.

Я рассмотрю простой пример: все, кто был в Руане в 2019-м во время пожара на химическом заводе Lubrizol, внезапно ощутили, будто их местоположение изменилось [se sont sentis situé autrement], и было не так важно, насколько близко относительно города был токсичный газ. Жители принялись с тревогой следить за распространением газа, чтобы узнать, «где они находятся». Они считали себя жителями города, и в то же время частично перенеслись в другое место: в эпицентр индустриальной зоны повышенного риска. В течение нескольких недель, жители Руана жили на земле, которую существенно определяло испытание: пожар. Это крайне простой пример. С другой стороны, в текущий момент жители Индии и Пакистана, которые выдерживают температуры в районе пятидесяти градусов по Цельсию, трагически размещаются на земле, которую с большой вероятностью будет необходимо покинуть из–за температуры, непригодной для человеческого тела или по крайней мере для тел бедной части населения. Когда бронетехника, помеченная символом Z, вторглась на территорию Украины, а мы, европейцы, оказались в тылу последней, это стало испытанием [epreuve de situation], которое иначе определило место и народ, который мы образуем с теми, кто испытывает тревогу и страдает вокруг нас. Внезапно пространство вокруг изменилось, и такое изменение сопутствует любому [проблемному] положению дел [situation], что прекрасно демонстрирует начало «Царя Эдипа». Место и народ никогда не выступают некой абстракцией, но скорее следствием определённой шоковой ситуации. Итак, я веду к достаточно простому вопросу: учитывая испытание множеством территориальных конфликтов, выпавших на нашу долю и без предупреждения поразивших украинцев, на какой земле отныне находятся европейцы? Сможет ли Европа, на фоне накопления актуальных кризисов, наконец-то найти землю, которая соответствует тому великолепному институциональному изобретению*, которое мы продолжаем презентовать в качестве подвешенного вне какой-либо земли и не обладающего народом, который соотносился бы с этой землёй?

*Латур говорит про Евросоюз.

Je prends un exemple simple : pour ceux qui étaient à Rouen en 2019 au moment de l“incendie de l”usine chimique Lubrizol, brusquement, ils se sont sentis situés autrement dans la ville, proche des gaz toxiques ou pas. Ils se sont mis à suivre avec angoisse la diffusion des gaz pour savoir « où ils étaient ». Ils croyaient être les habitants d’une ville, et ils se trouvent transportés en partie ailleurs au beau milieu d’une zone industrielle à haut risque. Pendant quelques semaines, les Rouennais ont vécu sur un sol défini en partie par l'épreuve de cet incendie. C’est une chose très simple à comprendre. Actuellement, les Indiens et les Pakistanais, qui supportent des températures de près de 50°, sont situés tragiquement sur un sol qu’ils risquent de devoiзr abandonner à cause de ces températures invivables pour les corps humains que nous sommes, en tout cas les corps des pauvres. Ce qui s“est passé avec l”envahissement par les chars barrés de Z à la frontière ukrainienne, et ce que nous avons saisi, nous aussi les Européens, à l’arrière, c“est une épreuve de situation, une épreuve qui définit différemment l”endroit où nous nous trouvons et quel peuple nous formons avec ceux qui s’inquiètent et qui souffrent autour de nous. Brusquement, nous n'étions plus dans le même espace, et c“est la règle pour toute situation comme l’exprime si bien le début d’Œdipe Roi. L”endroit où nous sommes et le peuple que nous formons ne sont jamais une abstraction, ils sont toujours le résultat d’un choc. Mon argument est donc assez simple à comprendre : à cause de l'épreuve imposée par les conflits multiples que nous subissons en ce moment et qui frappe de plein fouet les Ukrainiens, sur quel sol reposent désormais les Européens ? L“accumulation des crises actuelles permettent-elles à l”Europe de trouver enfin le sol qui correspond à cette formidable invention institutionnelle que l’on continue à présenter comme suspendue hors sol et sans peuple qui lui correspondrait ?

Я рассмотрю этот вопрос, отталкиваясь от двух немного не связанных друг с другом перспектив. Оговорюсь, что я не специалист ни в геополитике, ни военных делах.

Je vais aborder cette question à partir de deux points de vue un peu décalés, n’étant spécialiste ni de géopolitique, ni d’affaires militaires.

Одна из них отсылает к тому факту, что я интересуюсь Европой как институцией, но в той же степени я интересуюсь ей как землей [terre], почвой [sol, далее термин будет переводится как «земля»], как turf, land или, если мы обращаемся к немецкому, как Heimat со всеми сложностями, сопутствующими этому термину. Когда речь идёт о Франции, я всегда поражаюсь, что мы проявляем особое расположение к критике правительства (Бог свидетель: мы не лишаем себя такого удовольствия!), но это не угрожает нашей безрассудной привязанности к Франции как стране. Каждый может критиковать правительство и, всё же, ассоциировать себя и быть привязанным к пространству, территории, истории и особому положению [situation], посредством которого для него или для неё определяется, что означает быть французом. Однако подобная установка не присуща Европе. К сожалению, когда мы говорим о Европе, мы думаем исключительно о Брюсселе, хотя Европа — это земля и принадлежность к ней, как и множество связей, возникших в результате войн, общей памяти, изгнаний и переселений. Я использую слово «sol» [земля], поскольку оно позволит умножить число коннотаций, которые исходят от термина, частично используемого как в реакционной литературе (земля-идентичность), так и в научных работах о «sol» в качестве гумуса, то есть земли, изучаемой в перспективе геологии, климата, экосистемы, т.е. земли в материальном смысле — той самой земли, которая в текущий момент находится под ужасной угрозой. Отсюда возникает вопрос: где могли бы приземлиться европейцы?

Le premier décalage est que je m“intéresse à l”Europe institution, mais autant à l“Europe comme terre, comme sol, comme turf, comme land, ou, pour reprendre l”expression allemande, comme Heimat, avec toutes les difficultés de ce terme. Autrement dit, je suis toujours surpris, quand il s’agit de la France, par exemple, que l’on distingue sans peine la critique du gouvernement — Dieu sait que nous ne nous en privons pas ! —, sans que cela menace l’attachement plus ou moins viscéral à la France comme pays. Chacun peut critiquer le gouvernement et se sentir néanmoins associé, attaché, à quelque chose qui est un espace, un territoire, une histoire, une situation justement, qui définit pour lui ou pour elle ce que c“est que d”être français. Je m’étonne toujours que ce ne soit pas le cas pour l’Europe. Malheureusement, quand on parle d’elle, on pense uniquement à Bruxelles, alors que c“est aussi un sol, une appartenance, une multitude de connexions dues aux guerres, à la mémoire, aux épreuves de l’exil et de la migration, aux catastrophes diverses que les Européens ont tous connues. Je m”intéresse donc toujours à cette liaison nécessaire entre les deux aspects de la même situation. Siн j“utilise le mot « sol », c’est parce qu’il va me permettre de multiplier les connotations qui vont d”un ннн en partie utilisé dans des littératures plutôt réactionnaires — c’est le sol identité — jusqu'à d’innombrables travaux scientifiques sur le sol cette fois-ci comme humus, géologie, climat, écosystème — c’est le sol rematérialisé — et qui, comme vous le savez, est terriblement menacé. D’où la question : sur quel sol les Européens peuvent-ils atterrir ?

Вторая перспектива сопряжена с моей уверенностью в том, что необходимо усмотреть связь между территориальной войной, которую русские [les Russes] ведут в Украине, и другой, в равной мере территориальной, войной, спровоцированной климатическим кризисом. Да, в случае с климатическим кризисом речь также идёт о территориальной войне: например, текущий момент, как в Пакистане, так и в Индии, мы наблюдаем температуру в пятьдесят градусов по Цельсию в силу вторжения европейцев и англофонов, которые вот уже два века меняют температуру планеты. Это изменение восходит к колониальному завоеванию Индии и созданию Британского Раджа. Это означает, что мы имеем дело вовсе не с «классической» территориальной войной и, как мы иногда любим странно выражаться, стоящими особняком «заботами об окружающей среде», но двух территориальных конфликтах, влекущих за собой оккупацию земли другими Государствами и насилие, которое учиняется последними на этой территории. Мы не ошибёмся, если характеризуем текущий конфликт на территории Украины как колониальную войну, но даже в большей степени мы говорим о климатической войне.

Le deuxième décalage, qui ne vous étonnera pas de ma part, est que je crois nécessaire de lier étroitement la guerre territoriale menée par les Russes en Ukraine et cette autre guerre également territoriale menée par la crise climatique au sens large. Car il s“agit bien là aussi d”une guerre territoriale. En ce moment, au Pakistan comme en Inde, cette température de 50° est associée à un envahissement par les peuples européens, en particulier anglophones, qui ont depuis deux siècles modifié la température de la planète, ce qui revient à un envahissement du territoire de l“Inde aussi sûrement qu’à l”époque des conquêtes coloniales et de la création du Raj. C“està-dire que nous n”avons pas affaire à une guerre territoriale en quelque sorte « classique » et puis, à côté, à des « préoccupations environnementales », comme on dit encore de façon fort étrange, mais bien à deux conflits qui sont des conflits territoriaux sur l“occupation des sols par d”autres États et sur la violence qui est exercée par ces États sur ces territoires. Et si l’on a bien raison de caractériser le conflit en Ukraine comme une guerre coloniale, alors c’est aussi le cas bien plus encore des guerres climatiques.

Тем не менее, в том и в другом случае слово «война» раздаётся по-разному. С начала войны в Украине можно только поразиться той скоростью, с которой мы мобилизовали ресурсы, эмоции и знания, чтобы оказать Украине такую поддержку, которая ошеломила русских [les Russes]. Дело в том, что мы, Европейцы, с давних пор (увы, это так) имеем в распоряжении целый арсенал возможных мер, отвечающих на военные действия. Очевидно, что «большой континент» создан, сформирован и скроен территориальными войнами. Но к великому отчаянию людей, работающих с климатом, наше отношение к экологической проблематике больше похоже на косность и замешательство, нежели на мобилизацию. Мы легки на подъём, чтобы солидаризоваться в отношении территориальной войны номер один и тотчас же проявить небывалое гостеприимство для жителей, приезжающих из Украины, отправлять им оружие, вводить санкции, но в отношении территориального конфликта номер два, экологического конфликта, мы остаёмся неуверенными, парализованными и скептичными, если не в мыслях, то по крайней мере на уровне практики.

Et pourtant, dans les deux cas le mot « guerre » ne résonne pas du tout de la même façon. On ne peut qu’être frappé dès le début de la guerre en Ukraine par l“extraordinaire contraste entre la rapidité avec laquelle nous avons pu mobiliser des énergies, des affects, des connaissances pour répondre à la demande de soutien d”une façon qui a stupéfié les Russes. C’est que nous nous possédons hélas depuis bien longtemps, nous Européens, le répertoire d“action idoine quand il s”agit de guerres ! Le « grand continent » est évidemment fabriqué, façonné, couturé par guerres territoriales. Alors que sur la question écologique, au grand désespoir des gens qui travaillent sur le climat, nos attitudes ressemblent plutôt à un immobilisme, à un embarras, plutôt qu’à une mobilisation. Autant nous sommes rapides pour aligner des affects qui correspondent à la guerre territoriale numéro un, et sommes capables de créer aussitôt cet extraordinaire accueil des exilés venant d“Ukraine, d”envoyer des armes, et d’imposer des sanctions, autant sur l’autre, le conflit territorial numéro deux, nous restons suspendus, incertains, paralysés, sceptiques en pratique sinon en pensée.

Однако мы согласны с тем, что подметили Наоми Кляйн и Пьер Шарбонье: российские нефть и газ внезапно стали стратегическим оружием и главной ставкой во время переходной экологической стадии. По меньшей мере здесь две территориальных войны сливаются воедино: все находят постыдным платить миллиарды евро России (les Russes), чтобы последняя могла атаковать Украину, которую мы пытаемся поддержать. Внезапно проблема («как преобразовать наши источники энергии, основанные на углероде?), связанная сугубо со вторым к конфликтом, зацепилась за первый и приобрела военно-стратегическое значение. Как только это произошло, возникло множество инициатив, чтобы связать воедино энергетическую проблематику, российские газ и нефть, нашу аффектированность территориальным конфликтом, меры и административные решения, которые перемешивают привычную энергию [нефть и газ], восходящие к территориальному конфликту №1, с существенными вопросами, рассматриваемыми всеми экологами, касательно конфликта №2. Два конфликта смешиваются до такой степени, что вопрос о размежевании границ свёлся к двум следующим вопросам: как избежать вторжения тяжёлой техники с меткой Z (это новое и неожиданное для нас вопрошание) и как достаточно быстро прекратить покупку газа и нефти у России?

Sauf sur un point que Naomi Klein, dans un passionnant article pour The Intercept, qui a été traduit et publié par le magazine AOC, et Pierre Charbonnier, dans une forte contribution au Grand Continent sur « l'écologie de guerre » ont bien souligné : sur le pétrole et le gaz russe devenu soudain à la fois une arme stratégique et un enjeu majeur pour la transition écologique3 . Là, du moins, deux conflits territoriaux se fusionnent, car il paraît scandaleux à tout le monde de payer des milliards d’euros aux Russes pour attaquer les Ukrainiens que nous prétendons soutenir. Brusquement, cette question qui était finalement associée au conflit numéro deux avec cette incapacité habituelle à agir — « comment modifier nos sources d'énergie basée sur le carbone » — se trouve attachée au conflit territorial numéro un et devient un enjeu militairement stratégique. Aussitôt, nous avons constaté une multiplicité d“initiatives pour associer à la question de l”énergie, du gaz et du pétrole russes, des affects, des attitudes, des décisions administratives qui mêlent l'énergie habituelle du conflit territorial numéro un et les questions essentielles développées par tous les environnementalistes, sur le conflit territorial numéro deux. Au point que, тbrusquement, la question de la délimitation des frontières est devenue à la fois : comment éviter l’invasion par les chars marqués du Z et, ce qui est nouveau et imprévu, comment se sevrer aussi rapidement que possible du gaz et du pétrole russes ?

Как это хорошо показывает Пьер Шарбонье, такая постановка вопроса хорошо позволила бы представить жертвы, на которые мы готовы пойти во имя конфликта №1, чтобы поддержать Украину, те самые жертвы, которые ранее было невозможно принести во имя территориального конфликта №2, относящегося к тому, что я называю Новым Климатическим Режимом. Но, конечно же, пока ничего не сдвинулось с места. «Guardian» опубликовал ужасные предсказания на тему того, что они метафорически назвали «углеродной бомбой». Речь идёт о правах осваивать новые источники нефти, правах, которые даруют себе Государства, подписавшие Парижское соглашение. Множество подобных проектов по добыче нефти полностью аннулируют любые усилия по контролю климата. Американский слоган «бури, детка, бури!» распространяется подобно рассыпавшейся пудре. Тогда как во Франции (обратимся к печальному, но хорошо известному примеру) FNSEA с радостью вертит хвостом, думая, будто можно отказаться от всех правил защиты окружающей среды из–за войны на территории Украины. Но, тем не менее, происходящее действительно стало превосходной возможностью переопределить нашу территориальную ситуацию, исходя из идеи о защите границ и энергетической автономии.

Cela permettrait en principe encore, comme l“article de Charbonnier le montre très bien, d”imaginer des sacrifices au nom du conflit numéro un pour soutenir l“Ukraine, sacrifice qu’il a été jusqu”ici impossible d“obtenir au nom du conflit territorial numéro deux, c”est-à-dire celui qui porte sur ce que j“appelle le Nouveau Régime Climatique4 . Rien n’est joué bien sûr. Le Guardian a publié de terribles prédictions sur ce qu’ils appellent « les bombes carbones » — ces droits d’explorer de nouvelles sources de pétrole, droits attribués par des États pourtant partis à l’accord de Paris — dont la multiplicité suffit à annuler tous les efforts pour contrôler le climat5 . Le slogan américain « Drill, baby, drill !» se répand comme de la poudre. Et en France, pour prendre un exemple malheureux mais bien connu, la FNSEA frétille à l”idée de pouvoir se débarrasser de toutes les règles environnementales grâce à la guerre en Ukraine. Mais il y a là quand même une occasion admirable à saisir qui est de redéfinir la situation territoriale sous la double forme de la défense des frontières et de l’autonomie énergétique.

Очевидно, что экологи давно говорят об этих вещах, но их проекты по регуляции климата точно не соотносились с решениями, которые вот уже пятьдесят лет способствуют глобализации, которая посредством «мягких торговых отношений» должна была связать нас с Россией и привить [всеобщую мировую] свободу. Таким образом, имеет место исторический момент или, как об этом иногда говорят, «kairos», благоприятный момент, который дожидался одного или нескольких глав Государства, — ситуация распространяющейся войны, которая позволит даровать Европе землю [sol], несущую бремя энергетической проблематики, имеющей стратегическую важность как в военном, так и в экологическом аспекте, чего не было до войны в Украине. Отсюда и возникает термин «экология войны».

C’était évidemment le projet de nombreux écologistes, mais qui ne correspondait certainement pas aux décisions qui ont été prises depuis 50 ans sur la globalisation qui, par les « doux liens du commerce », allait nous attacher à la fois à la Russie et à la liberté. Il y a donc un moment historique, ou comme on dit, un kaïros, une occasion à saisir qui attend son ou ses chefs d'État, une situation de guerre généralisée qui permettrait de donner à l“Europe un sol chargé par la question énergétique devenue deux fois stratégique, militairement et écologiquement, comme il ne l”était pas avant la guerre en Ukraine. D’où le terme d’« écologie de guerre ».

Тем не менее, очевидно, что мы должны аккуратно пользоваться термином «война», поскольку ни одна из сторон конфликта не использует его в идентичном смысле. Граждане России не имеют права произносить это слово, и они могут отправиться в тюрьму, если не будут использовать альтернативное выражение «спец. операция». Слово «война» рассматривается как распространение «fake news». Ситуация становится ещё любопытнее в свете того, что граждане России (les russes) не имеют права ставить под сомнение историю Великой Отечественной войны, как это показывает увлекательная статья Флорена Жоржеско. Даже даты этого события закреплены в Конституции и намёк на их изменение карается тюремным сроком. Их мировая война началась в 1941-м году, а не в 40-м или, хуже того, 39-м, когда был подписан договор о ненападении между Советским союзом и Германией. И хотя les russes (мне случилось узнать это от коллеги из Санкт-Петербургского Университета) не имеют права произносить слово «война» применительно к происходящему на территории Украины, примечательно, что они всё же имеют право использовать это слово, чтобы говорить о войне, которую западные страны якобы ведут против них. Сложно не усмотреть в этом иронию: если правительства западных стран не используют этот термин для описания своих отношений с Россией, то это необходимо, чтобы избежать войны с последней. Всевозможные военные инстанции, включая НАТО, прилагают все усилия, чтобы не прибегать к этому табуированному термину для описания отношений с Россией. Тем самым, они не дают повода для развязывания ядерного конфликта. «Развязывание» выльется вовсе не в «войну» (вопреки всем усилиям сделать употребление этого слова привычным), но во взаимную аннигиляцию, которая прикрывается невинным стратегическим термином.

Il est évident toutefois que nous devons manier avec soin ce terme de « guerre » puisqu’il n’est utilisé dans le même sens par aucune des parties au conflit. Les citoyens russes n“ont pas le droit de prononcer le mot et ils peuvent aller en prison s”ils n“utilisent pas l’expression alternative « d”opérations spéciales ». Le vocable « guerre » est considéré comme le colportage d’une fake news — fejk nius en russoanglais. La situation est d’autant plus curieuse que les Russes n“ont même pas le droit de remettre en cause l”histoire de la Grande Guerre Patriotique, comme le montre un passionnant article de Florent Georgesco6 . Même les dates en sont inscrites dans la Constitution et ne peuvent être changées sous peine d’aller en prison. Leur guerre mondiale commence en 1941 et pas en 40 ou pire en 39, date du pacte GermanoSoviétique. Or, chose significative, les Russes, s’ils n“ont pas le droit de prononcer le mot « guerre » pour l’Ukraine, ont le droit, comme je l’ai appris d’un collègue de l”université de Saint-Pétersbourg, de l’employer pour parler de la guerre que les Occidentaux mènent d’après eux contre la Russie ! Notons l“ironie : si les Occidentaux n”emploient pas le mot guerre avec la Russie, c’est justement pour éviter d'être en guerre avec elle… Toutes les instances militaires, en particulier l’OTAN, font tous les efforts possibles pour ne pas utiliser ce mot tabou dans la relation avec la Russie, cette fois-ci pour ne pas lui donner un prétexte d’engager un conflit nucléaire. Engagement qui ne résulterait pas à proprement parler dans une « guerre », malgré tous les efforts pour en domestiquer l’usage, mais dans une annihilation réciproque dissimulée sous le terme un peu innocent de stratégie.

Следовательно, это очень асимметричный конфликт, поскольку единственная сторона, имеющая право и волю использовать слово «война», — это несчастные украинцы, которые оказались перед врагом, утверждающим, будто это не война, но простая «спец. операция», и Штатами, которые притворно заявляют, что «эта война ведётся для вас, Украинцы, и точно не в интересах западных стран». Итак, мы имеем дело с крайне нездоровой ситуацией на фоне с возможной ядерной угрозой, которая очевидно аннулирует любые конфликты. Мы не ученики Карла Шмитта, но ничто не мешает задаться следующим вопросом: как народ может найти свое историческое место [se situer dans l’histoire], если ему запрещено признавать в конфликте, который он ведёт, экзистенциальную угрозу, нависшую над важными для него ценностями? Специальная операция ведется не против врагов, но против преступников. И если с врагами можно заключить мир, то мир с преступниками решительно невозможен.

C“est par conséquent un conflit très asymétrique puisque les seuls à avoir le droit et la volonté d”utiliser le mot guerre sont les malheureux Ukrainiens qui trouvent en face d“eux un ennemi qui affirme que ce n’est pas une guerre mais « une simple opération de police », et qui ont derrière eux des États qui prétendent que « c”est une guerre pour vous les Ukrainiens, mais surtout pas pour nous les Occidentaux » ! On a donc affaire à une situation très malsaine avec à l’horizon la menace atomique, qui annule évidemment toute notion de conflit. Sans être un disciple de Carl Schmitt, on peut quand même se demander comment un peuple peut se situer dans l’histoire s’il lui est interdit de reconnaître dans le conflit qu’il mène la menace existentielle qui pèse sur les valeurs qui lui sont chères. Une opération de police ne se mène pas contre des ennemis, mais contre des criminels. Or, avec les criminels on ne peut pas se réconcilier, avec les ennemis, oui, peut-être.

Невозможность называть первый территориальный конфликт своим именем характерна и для второго конфликта, поскольку неизвестно, как стоит называть препирательства стыдливо именующиеся экологическими, хотя они относятся к ситуации, когда территория захватывается иной силой. Итак, говорить о «войне» запрещено, поскольку, произнеся это слово, мы будем обязаны принять меры, которые, очевидно, обязывают признать истинного врага на территории «союзников», и, таким образом, у порога нашего собственного дома. Чтобы убедиться, что враг находится прямо у нашего порога, стоило бы указать на тех, с кем необходимо научиться бороться, если мы правда хотим избавиться от газа и нефти Путина. Возможно, что эти люди живут прямо на нашей улице, наполняют баки наших машин или набивают наш портфель акциями… В таком случае два упомянутых конфликта сблизятся друг с другом ещё сильнее, а мы окажемся в положении [situation] Эдипа, который постепенно стал осознавать, что он, пытаясь бороться с преступлением, оказался тем, кто его совершил и всё ещё продолжает совершать его.

Cette impossibilité à nommer les conflits territoriaux numéro un, se retrouve dans le conflit territorial numéro deux, car on ne sait pas comment nommer les controverses dites, par pudeur, écologiques, qui sont bien des conflits d“envahissement d”un territoire par une autre puissance. Là, si le mot de guerre est interdit, c’est parce que, si on le prononçait, on serait obligé de prendre des mesures qui, évidemment, nous obligeraient à reconnaître des ennemis véritables à l’intérieur même des frontières de nos « alliés » et chez nous également. Il suffit pour s’en convaincre de désigner ceux qu’il faudrait apprendre à combattre si l’on voulait sérieusement se dégager du gaz et du pétrole de Poutine. Ils habitent peut-être dans notre rue, remplissent le réservoir de notre voiture ou grossissent notre portefeuille d’actions… Les conflits se rapprocheraient terriblement et nous serions alors dans la situation d’Œdipe qui se rend compte peu à peu que lui qui s’indigne contre le crime est celui qui l’a commis — et qui le commet encore…

В обеих областях слово «война» табуировано, поскольку оно серьёзным образом затрагивает нас. Мы говорим о «последних мировых изменениях» и «междуцарствии» касательно войны в Украине, намекая на соединение между двумя территориальными или колониальными конфликтами. Одной войны в Украине, сколь бы возмутительной и неслыханной она ни была, недостаточно, чтобы у нас возникло ощущение радикального переворота Дело в том, что мы хорошо ощущаем, что давнишняя территориальная борьба с добычей энергетических ресурсов серьёзно резонирует с наиболее классическими формами войны и взаимно обменивается с ней своими наиболее существенными чертами. Говоря о войне, Софокл предложил фигуру чумы, которую сегодня мы можем усмотреть в газе и нефти, еще одном нашем проклятии.

Dans ces domaines, le mot guerre est tabou parce qu’il nous touche de beaucoup trop près. Si nous parlons de « changement de monde » ou « d’interrègne » à propos de la guerre en Ukraine, c’est à cause de la conjonction entre ces deux types de conflits territoriaux ou coloniaux. À elle seule, aussi scandaleuse qu’elle soit, la guerre en Ukraine ne suffirait pas à nous donner cette impression de basculement radical. C’est parce que nous sentons bien que les conflits territoriaux qui avaient commencé depuis bien longtemps avec l’extractivisme résonnent enfin de façon violente avec les formes les plus classiques de la guerre et échangent leurs propriétés de façon terrifiante. Sophocle avait choisi la figure de la peste : nous la reconnaissons aujourd’hui davantage dans le gaz et le pétrole, cette autre malédiction.

Неопределенность вокруг термина «война» удваивается неопределенностью того, что значит «мир». Многие обозреватели замечали следующее: если некоторые европейцы и полагали, что мир нарушен, то лишь потому, что они жили в пузыре, дистанцируясь от бесчисленных конфликтов, которые другие вели за них. Мы сумели пожить в «мире», но забыли о ядерном зонтике США, глобализации торговли и беспощадной борьбе, ведущейся против добычи естественных ресурсов. Таким образом, мы пребывали в состоянии задержавшегося мира, а теперь и вовсе из него вышли, что не с необходимостью так уж плохо. В своем тексте Юрген Хабермас показывает (его позицию хорошо сумел изложить Адам Туз в New Statesman), что каждая страна — Германия, Франция, Англия и, очевидно, Украина — по разному выстраивают свой маршрут, балансируя между войной и миром, и было бы поспешно сводить всё это в одну единственную схему. Сказанное о Государствах верно и для индивидов. Однако кажется странным, что люди моего поколения, прошедшие путь от ядерной угрозы до возможного климатического опустошения, говорят, будто «мир» внезапно нарушился в феврале 2022, хотя никто из них по-настоящему не знал мира. Родившись в baby-boom, я провёл мою жизнь, ощущая, будто надо мной нависла угроза ядерного холокоста, после чего я перешёл к перманентному ощущению возможного экологического коллапса. Итак, я не буду говорить о войне в Украине как о прерывании мира. Эта война помогла европейцам осознать неразрывную связь между двум типами конфликтов, в которые они отныне вовлечены.

L’incertitude sur le mot guerre est redoublée d’une incertitude sur le mot « paix ». Beaucoup de commentateurs l’ont souligné, si les Européens ont l’impression que la paix a été rompue, c’est parce qu’ils vivaient dans une bulle à l’écart des innombrables conflits que d’autres menaient pour eux. Nous avons vécu « en paix » mais à condition d’oublier le parapluie atomique des États-Unis, la globalisation du commerce, et la lutte impitoyable menée par l’extractivisme sur les ressources naturelles. Nous étions donc dans une paix en quelque sorte suspendue ou simplement retardée et nous en sommes sortis — ce qui n“est pas forcément plus mal. Jürgen Habermas montre très bien dans un texte analysé dans New Statesman par Adam Tooze, que chaque pays, l”Allemagne, la France, l“Angleterre et évidemment l”Ukraine, a une trajectoire de ces rapports entre paix et guerre qui lui est propre, ce qui interdit de se précipiter pour les unifier toutes en un seul schéma7 . Ce qui est vrai des États l’est d’ailleurs aussi des individus : il serait étrange que les gens de ma génération qui sont passés sans coup férir de la menace atomique à la dévastation climatique parlent comme si « la paix » avait été brusquement rompue en février 2022 alors qu’ils ne l’ont jamais vraiment connue. Enfant du baby-boom, j“ai passé ma vie à sentir peser sur moi la menace de l’holocauste nucléaire et sans transition, je suis passé à celle du collapsus écologique. Je n’analyserai donc pas l”arrivée de la guerre en Ukraine comme une rupture de la paix mais comme la prise de conscience, par les Européens du lien qu’il n’est plus possible de rompre entre les deux types de conflits dans lesquels ils sont désormais engagés.

Я хочу задать следующий вопрос: что двусторонняя борьба, представленная двумя описанными территориально-колониальными конфликтами, прибавляет к классическому определению европейского образа жизни [existence européenne]? На фоне с двумя первыми стоит принимать в расчёт третий конфликт, нависший над нашими головами. Его следствием будет взаимное ядерное изничтожение. Земля, виртуально опустошенная атомной энергией; земля, реально опустошенная экологическими изменениями; и, наконец, украинская земля, опустошенная русской армией, чьи знамена окрасились в красный от проливаемой крови. Мы рискуем оказаться «не в силах наши главы из волн кровавых приподнять». За что уцепиться в период этого междуцарствия, чтобы не быть унесенными кровавым потоком?

La question que je voudrais donc poser est plutôt celle-ci : qu’ajoutent aux définitions classiques de l“existence européenne ces luttes des deux côtés, c”est-à-dire le conflit territorial et colonial numéro un et les conflits territoriaux et coloniaux numéro deux ? Avec toujours ce troisième conflit suspendu au-dessus de nos têtes, celui de l“annihilation nucléaire. La terre dévastée virtuellement par le nucléaire, la terre dévastée réellement par les mutations écologiques et la terre ukrainienne dévastée par l’armée rouge de sang. C’est là où nous risquons d’être « emportés trop fort par les flots à l’heure qu”il est pour sortir la tête du creux de la houle de sang ». Dans cet interrègne, à quoi nous raccrocher ?

В заключительной части к моим ремаркам я уцеплюсь за документ, который покажется вам совершенно невероятным. Речь идёт о знаменитом публичном выступлении Ренана «Что такое нация?», состоявшемся в 1882- году здесь же, в аудитории, где мы с вами находимся сейчас. Разумеется, вы скажете мне, что текст выступления полностью устарел, и не стоит пользоваться аргументацией такого рода в столь трудный исторический момент. Однако я вспомнил этот текст в связи с тем, что в недавней президентской компании — признаю, что я приятно возбуждён этим — прозвучало выражение «экологическая нация». Возможно, что упомянутое понятие лишь выдумка докладчика, но я задался вопросом, что произошло бы с идеей о нации в её традиционном толковании, если мы совместим её с прилагательным «экологическая»? Не здесь ли можно обнаружить ту глубокую идею, которая позволит придать смысл выражению «европейская экологическая нация»?

Dans la dernière partie de ces quelques remarques, je vais me raccrocher à un document qui va vous paraître tout à fait improbable : la fameuse conférence de Renan « Qu“est-ce qu”une nation ?» donnée d’ailleurs dans cette même salle en 18828 . Vous allez me dire qu’il est totalement daté, qu’on n’utilise pas ce genre d’argumentation dans un moment aussi grave, mais il se trouve que j“ai été titillé, je l”avoue, par l“irruption dans la récente campagne présidentielle de l”expression de « nation écologique ». Ce n’est peut-être qu’une invention de communiquant, mais je me suis demandé ce que faisait à l’idée ancienne de « nation » sa juxtaposition avec l’adjectif « écologique ». Est-ce qu’il n’y a pas là une idée profonde qui permettrait de donner un sens à l’expression d’une « nation écologique européenne » ?ие

Определяя французскую нацию, Ренан борется против социального, географического и религиозного детерминизма. Устранив все прочие определения, он заканчивает свое знаменитое выступление обозначением условий, определяющих французскую нацию, он пишет: «Нет, земля и расовая принадлежность не определяют нацию. Земля обеспечивает субстрат — пространство для борьбы и работы; люди приносят душу». Разумеется, сегодня нет политиков, которые упоминали бы душу в своих выступлениях, но эта идея типична для 19-го или даже 20-го века: земля и природа образуют пассивную рамку, где разворачивается человеческая история — единственное, что правда имеет значение. В ту пору земля была лишь сценой, субстратом истории. Вот, как Ренан продолжает своё выступление: «Для вещи, которую мы называем «народом», человек — это всё. Чтобы образовать нацию недостаточно материальных факторов. Нация — это духовный принцип, возникающий в результате исторических перипетий, уходящих в далёкое прошлое; это духовная семья, но совсем не группа, определяющаяся характером земли [configuration du sol] (курсив мой)». Эта хорошо известная фраза свидетельствует о необъятной дистанции между тем временем и нашим сегодняшним положением [situation].

Pour définir la nation française, Renan se bat contre le déterminisme racial, géographique et religieux. Après avoir éliminé toutes les autres définitions, il finit sa célébrissime conférence sur les conditions qui font la nation française et il écrit : « Non, ce n“est pas la terre plus que la race qui fait une nation. La terre fournit le substratum, le champ de la lutte et du travail ; l”homme fournit l'âme ». Évidemment, aucun homme politique aujourd’hui ne parlerait d'âme, mais l’idée est typique du XIX ème et du XX ème siècle : la terre, la nature, offrent le cadre passif où se déroule l“histoire humaine qui est la seule chose qui compte vraiment. À l’époque, la terre n’est que la scène, le substrat de l’histoire. Et Renan continue : « L”homme est tout dans cette chose sacrée qu“on appelle un peuple. Rien de matériel n”y suffit. La nation est un principe spirituel, résultant des complications profondes de l’histoire, une famille spirituelle, non un groupe déterminé par la configuration du sol » (c’est moi qui souligne). C’est cette phrase bien connue qui révèle l’immense distance avec la situation présente.

Сегодня «перипетии истории», напротив, определяются именно «характером земли» или, если мы подражаем речи учёных, стремительностью реакции земной системы на человеческие действия. В текущий момент нас ошеломляет не стабильность земли как субстрата, но что земля действует с тем же успехом, что и прочие акторы, с теми же темпом, ритмом и интенсивностью, которые Ренан даже не мог предвидеть. Говоря о душе «народа», решившего жить сообща, он не сумел учесть потенциальное оживление земли [sol], которая также оказалась затронутой индустриальной историей. Это не означает, что его идея устарела, но что необходимо серьёзным образом изменить её, чтобы она могла учитывать новое положение вещей [situation]. Разумеется, нация не определяется географией, но может принять решение самоопределиться, исходя из типа земли, на которой она живёт. Как раз поэтому я использую слово «sol»: оно слабо ассоциируется с тем, что крайние правые называют «защитой земли» или, если мы подражаем стилю эпохи, или с баресовскими разговорами о «моей земле и моих мёртвых». Для всех тех, кто интересуется науками о земле, последняя представляется насыщенной и населённой; землёй, чьи ресурсы и образующие элементы портят и уничтожают, будь это вода, перегной, атмосфера или вирусы. Иными словами, её можно определить в двух крайне отличных друг от друга манерах: с одной стороны, речь идёт о географическом детерминизме (земля определяет идентичность), который разумно отбрасывает Ренан, но землю можно трактовать в куда более интересном смысле: как землю, перегруженную экологическими трансформациями, и способную явить нам своё материальное воплощение. Мы наблюдаем одно из таких воплощений на примере связки российских нефти и газа вкупе с военно-экологической стратегией [России].

Aujourd’hui, c’est au contraire la « configuration du sol », ou pour parler comme les scientifiques, l’incroyable rapidité des réactions du système terre aux actions humaines qui participe aux « complications profondes de l“histoire ». Ce qui nous stupéfait maintenant, ce n’est pas la stabilité du substrat terrestre mais, au contraire, qu’il agisse au même titre que tous les autres acteurs et avec un tempo, un rythme, une puissance, que Renan ne pouvait prévoir. En parlant de l’âme d’un peuple décidant de vivre en commun, il ne pouvait pas prendre en compte l’animation d’un sol saisi par l’histoire industrielle. Cela ne veut pas forcément dire que son idée est démodée, mais qu’il faut la modifier profondément pour prendre en compte cette situation nouvelle. Une nation n”est certes pas déterminée par la géographie, mais elle peut décider de se déterminer sur le type de terre qu’elle a décidé d’habiter. C“est pourquoi j”utilise le mot « sol » parce que ses connotations ne sont pas forcément celles que l“on associe souvent à l”extrême droite, à la notion de défense du sol, ou r rester dans le style d'époque, à la version barrésienne de « la terre et des morts ». Le sol, pour ceux qui s“intéressent aux sciences de la terre, c”est un sol chargé, habité, peuplé dont les ressources, dont les composants sont les uns après les autres attaqués ou détruits que ce soit l“eau, l”humus, les insectes, l’atmosphère ou les virus9 . Autrement dit, le sol a deux définitions très différentes, celle que rejette évidemment Renan avec raison, ce déterminisme géographique ou identitaire, mais il a un autre sens qui me paraît beaucoup plus intéressant, à savoir le sol chargé par la transformation écologique, par cette rematérialisation dont la liaison du gaz et du pétrole russe avec la stratégie militaire et écologique offre l’exemple le plus frappant.

Земля не только может меняться по части своих материальных условий, но переживать перераспределение своего населения. Когда Ренан определяет нацию в качестве коллектива «тех, кто вместе пережил страдания», он упускает из виду всех тех, кого заставляет страдать этот народ. Однако придать некой территории экологичный характер — это изменить её границы, поскольку так будет выявлен ансамбль тех соединений, которые позволяют Европе обеспечить себе процветание, изобилие и свободу. Читая деколониальные исследования, мы узнаём о феномене, который был назван историками экологии «фантомными гектарами», чтобы тем самым обозначить расширение той или иной европейской страны, делегирующей добычу природных ресрсов, необходимых для её процветания, на другие народы. И в этих гектарах более нет ничего призрачного. В текущий момент это совершенно конкретные территории, которые требуют изменить сами границы Европы. Мир, где мы живем и мир, за счёт которого мы живём, стремятся к тому, чтобы совпасть. Иными словами, территориальный вопрос вновь появляется на горизонте вовсе не потому, что земля населена целым сборищем существ, которые причастны осознанию того факта, что наша планета обитаема. Этот вопрос ставится, поскольку Европа наконец-то поняла, что она сумеет выжить и самоопределиться исключительно вместе с народами, за счёт которых она живёт. Как и «Молящие» Пеги, именно эти народы расшатывают любые авторитеты и продлевают междуцарствие.

Mais le sol est repeuplé aussi en un autre sens. Quand Renan définit la nation comme le collectif « de ceux qui ont souffert ensemble », il ne pensait pas à tous ceux qu’un peuple fait souffrir. Or écologiser un territoire, c’est modifier ses frontières puisque l’on rend visible aussitôt l’ensemble des connexions qui permettent à l’Europe de s’assurer prospérité, abondance et liberté10 . Comme nous l’apprenons de la multiplicité des études décoloniales, ce que les historiens de l’environnement appelaient « les hectares fantômes » pour désigner l’extension d’un pays européen déléguant à l’extérieur et sur d’autres peuples l’extraction des ressources indispensable à sa prospérité, n’a plus rien de fantomatique. Ce sont maintenant des territoires parfaitement concrets qui exigent de modifier les frontières même de l’Europe11 . Le monde où l’on vit et le monde dont on vit aspirent à se superposer. Autrement dit, la question territoriale ne se repose pas simplement parce que le sol se trouve peuplé par l“ensemble des êtres qui participent maintenant à la compréhension que nous avons d’une planète habitable, mais parce que l”Europe comprend enfin qu’elle ne peut survivre et se définir qu’avec les peuples dont elle vit. Comme les suppliants de Péguy, c’est eux qui ébranlent toutes les autorités et qui creusent l’interrègne.

Ренановская интерпретация нации довлеет к добровольному решению жить вместе после катастроф, выпавших на общую долю. Ренан называет подобные события «глубинными перипетиями истории». Итак, теперь вы сумеете понять, в чем состоит мой вопрос: может ли Европа сформировать нацию, если она приняла решение зависеть от материальных ресурсов, о которых она, якобы, ничего не знала, находясь в состоянии ложного мира? «Самоопределение» коллектива не означает, что в текущий момент он претерпевает географический детерминизм, но что он более не способен определить место, положение, страну, землю географию и территорию, на которой он оказался в силу внезапного возникновения множества территориальных конфликтов и вторжения народов, с которыми этот народ старается договориться, чтобы продолжить своё существование.

Vous comprendrez donc ma question : l’Europe peut-elle former une nation en se décidant à dépendre des conditions matérielles qu“elle a feint d”ignorer pendant la période de fausse paix où elle a cru se trouver ?

Dans la version que Renan donne de la nation, c“est une décision volontaire de vivre ensemble après les catastrophes partagées en commun, ce qu’il appelle « les complications profondes de l”histoire ». Vous comprendrez donc ma question : l’Europe peut-elle former une nation en se décidant à dépendre des conditions matérielles qu“elle a feint d”ignorer pendant la période de fausse paix où elle a cru se trouver ? Qu’un collectif « se détermine » ne veut pas dire qu“il subit un déterminisme géographique, mais qu’il devient enfin capable de déterminer l”endroit, le lieu, le pays, le sol, la géographie, le territoire où il se trouve à cause de l’irruption soudaine de la multiplicité des conflits territoriaux et les peuples avec lesquels il prétend s’entendre pour vivre.

Вот моя гипотеза, и я признаю, что речь идёт о простой гипотезе: в той мере, в какой война в Украине повлияла на присоединение Украины к Европе с возможностью последующего вхождения в ЕС, война в условиях нового климатического режима заставляет нас учесть новые источники ресурсов, места и ситуации, которые позволят прийти к новому определению наших границ и состава нации, которую оно позволит сформировать. Иными словами, речь идёт о том, чтобы совместить восхитительный, но немного устаревший аргумент Ренана о душе или «духовном» аспекте нации с идеей о переопределении территории, спровоцированным определёнными экологическими изменениями.

Voici mon hypothèse — et je reconnais volontiers qu“il s”agit d“une simple hypothèse : de même que la guerre territoriale ajoute l”Ukraine à l“Europe sous toutes les formes possibles, y compris peut être un jour sous celle de la participation à l’Union, de même, la guerre en nouveau régime climatique ajoute les sources, les lieux, les situations, les pays de l”extraction qui permettent de rouvrir la définition de ses frontières et la composition de la nation qu’elle se décide à former. Autrement dit, il s“agit de mélanger l”argument magnifique mais peut-être un peu daté de Renan sur l'âme et la dimension « spirituelle » de la nation avec la redéfinition du territoire matérialisé par les mutations écologiques.

Заканчивая свое выступление, я позволю вернуться себе к термину «междуцарствие», обозначающему мучительное состояние неопределенности или состояние перехода от одной форме власти к другой. Я думаю, стоит остерегаться употребления таких тропов как «[борьба] за свободный мир», чтобы кратко резюмировать суть актуального конфликта, как его видят западные страны и, в частности, США. Выражение «свободный мир» проблематично, как и идея о Европе-державе, ведь обе этих идеи соответствуют миру [règne, царстве], оставшемуся в прошлом. Для ушедшей эпохи это выражение обозначало проект глобальной модернизации, которая была должна вовлечь в свое движение все прочие страны. Тем не менее, текущий экологический и военный кризис выражают приостановку или конец этой модернизации, поскольку последняя находится в полном противоречии с Новым Климатическим Режимом. Вновь заговорить о «свободном мире», идее, появившейся в послевоенный период, означает отклониться от общего хода истории и ошибиться эпохой, поскольку это понятие восходит к отныне завершившемуся промежутку времени между двумя войнами. Оказывается достаточно поразительным, что «свободный мир», поддерживающий Украину, включает в свой состав лишь прежние колониальные государства, которым не удаётся привлечь на свою сторону самые многочисленные нации, что также кажется одним из самых поразительных знаков наступившего междуцарствия. Нет власти, которая была способна встать на место прежней. Как и в пьесе Софокла, с которой я начал мои размышления, любая власть, оказавшись перед мольбой, судорожно обнаруживает, что эта она сотворила преступления, чьих виновников она стремится наказать.

Vous me permettrez pour conclure de revenir sur ce terme d’interrègne qui signale ,une transition ou un suspens entre deux formes d’autorité différentes. Je pense qu’il faut se méfier quelque peu de l’usage de l’expression « monde libre » pour résumer l’actuel conflit tel qu’il est vu du côté des « Occidentaux » et en particulier des États-Unis. Si l’expression de « monde libre » est problématique, et encore plus celle d’Europe-puissance, c’est qu’elles correspondent au règne précédent dont on dit justement maintenant qu’il est terminé. À cette époque, en effet, l’expression correspondait au projet de modernisation planétaire qui était supposé emporter dans son mouvement tous les autres pays. Or ce que la double crise écologique et militaire exprime au contraire, c’est la fin ou le suspens de ce projet de modernisation en totale contradiction avec le Nouveau Régime Climatique. Ressortir cette formule qui date de l’après-guerre, c’est sortir assurément de l’histoire et se tromper d’époque puisqu’il appartient à la nouvelle entre-deux guerres désormais close. Il est assez frappant d’ailleurs de constater que sur le soutien à l’Ukraine, le « monde libre » ne compte finalement que les anciens colonisateurs qui ne parviennent pas à mettre de leur côté les nations les plus peuplées. C’est le signal le plus frappant de l’interrègne. Aucun pouvoir ne se présente qui puisse se substituer à l’ancien. Comme dans la pièce de Sophocle par laquelle j’ai choisi d’introduire ces quelques réflexions, devant la montée des supplications, tous les pouvoirs tremblent de découvrir qu’ils sont les auteurs des crimes qu’ils cherchent à punir.

Именно поэтому важно найти более релевантное выражение, нежели «свободный мир», найти нечто менее противоречивое и лицемерное. Нам требуется обозначение, которое в большей степени укажет не на эмансипацию, но на состояние взаимной зависимости и план по восстановлению условий жизни, которые некогда были загублены. Но, помимо этого, необходимо определить нового суверена, новую суверенность, которая положит конец этому междуцарствию. В отсутствии такого имени я закончу напутственной фразой, адресованной нашим друзьям из Le Grand Continent. Благодарю их за приглашение. Итак, во всё том же тексте Ренан пишет: «Нации не вечны. Они появляются и исчезают. Вероятно, им на смену придёт европейская конфедерация. Но даже это не станет законом, определяющим наше время» (я подчёркиваю). В этом выступлении я настаиваю, что наше время определяется тем, что Европа, понятая не как ЕС, но как почва, наконец-то найдёт свой народ, тогда как последний обретёт свою почву. Дело в том, что она, куда более живо, чем другие нации, ощущает междуцарствие и желает отыскать «закон века», в котором она живет, ведь её сегодняшняя ситуация изменилась на фоне с двумя предыдущими веками. Среди окружающих опасностей, и во многом из–за них, Европа может задаться целью добровольно сформировать нацию.

D’où l’importance de trouver un terme plus inclusif que celui de « monde libre » et surtout moins contradictoire ou moins hypocrite. Il faut un vocable, une invocation plutôt, qui désigne l’état de dépendance plus que d’émancipation et le projet de réparer les conditions d’habitabilité qui ont été ravagées. Mais il faudrait alors être capable de définir le nouveau souverain, la nouvelle souveraineté qui mettrait fin à cet interrègne. En l’absence de ce nom, je conclurai par une phrase qui ira directement au cœur de nos amis du Grand Continent que je remercie de m“avoir invité. Dans ce texte admirable, Renan a écrit : « Les nations ne sont pas quelque chose d’éternel. Elles ont commencé, elles finiront. La confédération européenne, probablement, les remplacera. Mais telle n”est pas la loi du siècle où nous vivons.» (je souligne). Je prétends dans cette présentation que la loi du siècle où nous vivons, c’est le moment où l“Europe au contraire, non pas l”Europe conçue seulement comme Union mais l’Europe comme sol, trouve enfin son peuple et le peuple trouve enfin son sol. Précisément parce qu’elle ressent beaucoup plus vivement que les autres nations à quel point elle vit dans un interrègne et qu’elle cherche « la loi du siècle » qui n’est pas en effet celle des deux siècles précédents. L’Europe peut se donner enfin le projet, au milieu des périls et à cause d’eux, de former volontairement une nation.


Переведено для La Pensée Française / Наш телеграм канал