«Маленькая философия акта высказывания» — «эскиз» мета-семиотики, элиминирующей популярную идею о прерывности между смыслом и бытием. Латур утверждает, что знак в том виде, в каком он описывается лингвистами или семиологами применительно к системе языка, выступает только специфическим модусом смысла, который формирует собственные региональные семиотику и онтологию, но не исчерпывает возможные «ипостаси» смысла: «всё имеет смысл, но не всё прозводит знак» — говорит Латур. Этот «эскиз» — попытка очертить таксономию «режимов [акта] высказывания» (в равной мере это можно было бы назвать теорией значения или же режимами смысла), которая спустя 10 лет будет детальнее изложена в «Исследовании о способах существования».

-------------------------------------------------------------------------

Для Паоло, в память о нашей общей подруге, Франсуазе Бастид.

Созерцая искалеченную фризу Парфеона сквозь слой загрязнения в Афинах или же в зале Британского Музея, где находятся мраморы лорда Элгина, я часто задаюсь вопросом: на что была бы похожа современная процессия Панафинеев? Кем бы были наши представители? Из скольких родов и видов они бы были составлены? Какой ярлык подчинил бы себе их сборку? На какой обширной территории они бы сходились? Сколькие из них имели бы человеческую форму? Если необходимо, чтобы они вместе говорили, ругались и приносили жертву, то какие гражданские или религиозные ритуалы были бы способны собрать их вместе и на какой агоре? Если необходимо, чтобы некая песня сопровождала их шествие, или же некий ритм отбивал в такт их долгие волнообразные движения, то какие звуки они извлекали бы и на каких инструментах? Можем ли мы вообразить таких Панафинеев? Возможно. Если мы постарались бы отыскать каждую инстанцию, которая делает отсылку, делегирует и указывает на представителей для этого большого праздника. Если такое исследование возможно, то тогда мир, где мы живём, в конечном счёте перестанет быть современным. Последнее стало бы невероятным облегчением для всей земли, в то время как я назвал бы этот разговор о когортах посредников теорией делегатов.

Уходя от семиотики

Вошло в традицию называть «актом высказывания»* [enonciation] совокупность отсутствующих элементов, чье присутствие, тем не менее, предполагается дискурсом благодаря отметкам, которые помогают компетентному говорящему собрать их, чтобы придать смысл [donner un sens] высказыванию. В равной мере вошло в традицию, как минимум у Греймаса, заботливо разграничивать акт высказывания в том виде, в котором он установлен или же вписан в дискурс, от собственно говоря акта высказывания, который всегда лишь предполагается. В конечном счете у Греймаса дозволительно не рассматривать акт высказывания как совокупность социальных, экономических, материальных, психологических или прагматических условий, которые сопутствуют высказыванию. Акт высказывания как таковой не отсылает к прагматике, речевому акту или же к социальной базе коммуникации. Все эти возможные репрезентации того, что находится по ту сторону высказывания, являются прочно встроенными в другие высказывания. Романист «собственной персоной» не производит акт высказывания [n“est pas enonciateur] своего романа. Он является персонажем внутри другого рассказа: рассказа историка, литературного критика, или журналиста, который пришел брать у него интервью. Этот отказ от «по-ту-сторону» (l”au-dela) дискурса фундаментален для семиотики в той же мере, что и для лингвистики. Именно этот отказ позволяет им учредиться в качестве системных дисциплин и избавиться от существ из плоти и крови, которые до сих пор постоянно хотели вмешаться в функционирование кода. Как только мы начинаем именовать того, кто произвел акт высказывания, указывать на него, приписывать ему время, место и лицо, мы начинаем рассказ. Иными словами, мы производим отцепление [debrayons], отталкиваясь от акта высказывания в направлении высказывания. Мы переходим от отмеченного акта высказывания к акту высказывания, вписанному или встроенному в другой рассказ. Эти отсутствующие [элементы], таким образом, всегда одновременно неименуемы, но помечены. Хотя они не могут быть схвачены напрямую, они, тем не менее, уловимы.

Необходимо внимательно разграничить две операции поиска того, кто совершает акт высказывания на уровне n-1, чье смещение с самого начала линвгистического поворота отравляет отношения между науками о тексте, науками об обществе или же природе. Первый состоит в том, чтобы подключить новый дискурс (B) к первому дискурсу (A) и сконструировать сцену, которая называет себя прагматичным контекстом дискурса А. В той мере, в какой мы находим Люсьена де Рубампре во многих романа Бальзака, мы находим многих Бальзаков в его романах и в книгах по литературной критике. Конечно, речь не идёт о простом совпадении, но в конечном счёте речь идёт о некоторой непрерывной конструкции (изотопии), которая требует подсоединений, работы, уравнивания источников и доказательств. Мы переходим от рассказа к другому рассказу, но не переходим от к текста к его контексту. Речь идёт о релятивистском принципе, который задаёт ту же проблему, которой выступает транспортировка высказываний между храбрым экспериментатором, который находится в поезде Эйнштейна, и тем, кто находится на перроне. Контекст подобен эфиру физиков: это избыточная гипотеза.

Этот поиск совершающего акт высказывания на уровне n-1 посредством сценических [scenograpique] методов и способов высказываний не интересует нас здесь. Мы разыскиваем «акт высказывания», а не ищем разоблачения настоящего автора, скрытого под личиной рассказчика. Если совершающий акт высказывания n-1 не является персонажем (индивидуальным или коллективным) некоего изобличающего рассказа, возможно ли, тем не менее, его определить? Традиционное решение, от Бенвениста до Греймаса, нам недоступно. Оно состоит в том, чтобы определить акт высказывания в качестве актуализации потенциальности дискурса: переход от языка к речи. Это решение было абсолютно приемлемым для какого-нибудь лингвиста или семиолога, который нуждался в том, чтобы рассмотреть язык как систему и воспринимать речевые акты как индивидуальные реализации, дабы освободиться от армии социологов, историков, психологов и критиков, которые претендуют говорить, без любых дальнейших церемоний, о контексте дискурса.

Поскольку мы не хотим обременять себя «системой языка» в той же мере, в какой и «социальным контекстом», нам необходимо покинуть семиотику. Конечно, мы не обращаемся ни к природе, ни к социальному контексту, и в этом смысле мы не предаем проект Греймаса, но внутри этого проекта мы будем проводить сортировку того, чтобы полезно для нас, дабы удержать акт акта высказывания в той же мере, в какой и понятие посредничества [mediation], но полностью отбросив идею о присвоении языка речью.

Акт высказывания является актом отсылки, посредничества, делегации. Именно об этом говорит его этимология: ex-nuncius, отправлять сообщение, нунция [вестника]. Воспроизводя определение, предложенное выше, теперь мы можем определить акт высказывания: это совокупность актов посредничества, чье присутствие необходимо для смысла; хотя и есть отсутствующие элементы высказывания, след их необходимого присутствия остаётся помеченным или вписанным таким образом, что мы можем индуцировать его или дедуцировать, отталкиваясь от движения высказываний. Маркеры акта высказывания подобны магнетизму, который выброшенная вулканом лава и разломы в земле сохраняют после охлаждения. Хотя ничего извне не выдаёт их магнетическое прошлое, через много тысяч лет, при исследовании горных пород магнитометром, будет возможно найти точно оставленный след магнитного поля, каким оно было в день извержения.

Что передаётся в первом режиме акта высказывания?

Совершая движение от высказывания к акту высказывания, мы не натыкаемся ни на социальное, ни на природу, но, что крайне традиционно, на бытие, определенное в качестве существования.

Акт высказывания, отправка сообщения или же вестника есть нечто, что позволяет остаться в присутствии, т.е. быть, т.е. существовать. Мы не натыкаемся на кого-то или на что-то, мы не упираемся в сущность, но в процесс, в движение, в переход (в пас [passe] в том смысле, какой это слово имеет в играх с мячом). Определение акта высказывания в качестве первичной отсылки (пространственное и временное актантное расцепление) не является неточным, но лишь крайне ограниченным, поскольку оно отсылает только к одному из возможных способов передачи среди тех, которые мы научимся распознавать. Это достаточно примитивное определение является единственным онтологическим постулатом, в котором мы нуждались: мы исходим из непрерывного и рискованного существования — непрерывного как раз в силу того, что оно рискованное — а вовсе не сущности; мы исходим из осуществления присутствия, а не из постоянства [permanence].

Таким образом, мы отправляемся от самого vinculum, т.е. отправляемся от перехода [passage] или же отношения, не принимая в качестве отправной точки никакого бытия, которое бы не исходило от этого отношения. Мы отправляемся не от людей и не от несвоевременно пришедшего языка или же коммуникации. Мы отталкиваемся от отношения, которое на тривиальный манер было определёно ещё на заре философии как определённая смесь одного и другого: A есть B. Такова примитивная предикация философии. Речь идёт о переходе, трансформации, замещении, переводе, представительстве, означивании, отсылке, сцеплении [embrayage], репрезентации A через B. Все эти термины являются эквивалентными, т.е. каждый на свой манер указывает на переходное движение, которое удерживает в присутствии. Одно, т.е. удерживаемое в присутствии, оплачивается другим, т.е. удерживается в присутствии посредством отсылки. Мы едва ли можем сказать об этом точнее, не прибегая к онтологическому постулату, упомянутому выше. Это позволяет более не производить различение между наличествующим [ce qui est/тем, что есть] и «означивающим» [сe qui signifie], «осуществляющим перевод» и «замещающим», «репрезентирующим» и «производящим отсылку». Мир смысла и мир бытия суть один и тот же мир, т.е. мир перевода, мир замещения, делегирования, передачи. Иными словами, мир «это-значит-что»…

Это позволяет более не производить различение между наличествующим [ce qui est/тем, что есть] и «означивающим» [сe qui signifie], «осуществляющим перевод» и «замещающим», «репрезентирующим» и «производящим отсылку».

Наша точка отчёта крайне проста и сообразуется со всякой антиэссенциалистской традицией, но она мало что помогает нам узнать. Известно лишь, что мы распознаем следы бытия только по движению замещения [substition]. О любом другом определении сущности мы скажем, что оно лишено смысла, потому что оно не имеет средств, чтобы удерживаться в присутствии, т.е. длиться [durer]. Задав такие определения, мы не можем надолго остаться очарованными составлением списка слов, которые замещают друг друга. Мы должны следовать урокам семиотики. Её великое преимущество было в том, что она могла рассматривать наиболее сложные проблемы (вопросы о литературном творчестве или же конструировании смысла), не обращаясь к категории невыразимого. Она никогда не отказывалась от того, чтобы определить, дифференцировать и сказать о невысказанном смысле, даже если приходится говорить на жаргоне. По её примеру должно быть возможным описать формы акта высказывания, потому что они остаются отмеченными в самих высказываниях. Разумеется, мы по возможности попробуем сделать это не слишком заумно.

Вплоть до сих пор я говорил об акте высказывания, но не о двух фигурах, которые с ним обычно ассоциируются: высказывающийся и получатель высказывания [l'énonciateur et l'énonciataire]. У меня были серьёзные причины не доверять этим двум терминам, так как если добавить к ним термин «высказывание», то мы неминуемо окажемся заложниками коммуникативной ситуации: говорящий/ слушающий/сообщение. Тем не менее, ничего не свидетельствует о том, что мы должны иметь дело лишь с человеками [des humaines], или же что речь идёт только о языке. В равной мере ничего не свидетельствует и о том, что мы можем отделить говорящие тела от циркулируюших сообщений. Тем не менее, необходимо, чтобы мы были способны сохранить термины высказывающийся/получатель высказывания/высказывание, не оставляя никаких следов их прежней связи с коммуникативной ситуацией. Для этого нам нужно исследовать режимы акта высказывания, которые явно сильно удалены от тех режимов, что принадлежат словесной традиции [traidition litteraire], на которой семиотика изначально отточила свои клыки.

Если мы будем рассматривать первый режим высказывания, то мы сразу же поймем, что мы бесконечно удалены от человеческой коммуникации. Этот первый режим в действительности не предполагает высказывания [énoncé], как и адресата высказывания. Что же он предполагает? Исключительно производящего акт высказывания. Но кто он? А точнее, что он передаёт? Себя. Подобного [себе]. Почти подобного. Что за результат у этой передачи? Всегда получать производящего акт высказывания в его присутствии, практически полностью сходного с тем, кто ему предшествовал. Посредством этой передачи почти полностью подобного он платит цену за длительность [этого присутствия]. Где мы можем найти столь странную форму акта высказывания, которому не хватает самого высказывания [énoncé] и асимметрии между производящим высказывание и адресатом? Повсюду. Речь о живом [les vivants]. Мы постоянно забываем, что живые организмы высказывают сами себя и удерживают длительность своего присутствия, потому что они прибегают к риску перехода к другому живому организму, который почти похож на них. Что они передают? Гены, цитоплазмы, экосистемы, жизненные формы, eidon их существования. Всё это может быть, но в данном случае это не так важно для нас. В равной мере мы не хотим трансформировать в сообщение, которое передаётся из тела в тело, нечто, что прежде всего является переходом от тела к телу без какого-либо сообщения.

Мы назовем первый режим высказывания Воспроизводством. Он характеризуется отсутствием высказываний и отсутствием асимметрии между производящим высказывание и адресатом. Нечто, что передаётся от одного к [vers] другому, — это один в направлении другого, и этот другой — тот же самый, почти тот же самый. Для внешнего наблюдателя, который всё еще не существует, — результатом передачи является длительность присутствия: гигантский эвкалипт перед моим окном всегда здесь, и белка, что проживает на его ветках, также всегда тут, если, конечно, это не её потомки.

Принимая гипотезу Уайтхеда о «наследовании», мы могли бы экстраполировать определённый таким образом акт высказывания не только на живые организмы, но и на неживое [les inertes]. Неживое в равной мере выбирает и передаёт, но, в противоположность живым, оно не передаёт почти [себе] подобного. Неживое остаётся, оно выбирает остаться тем же, в точности тем же [Уайтхед, Процесс и Реальность]. Для внешнего наблюдателя — который всё ещё не существует, поскольку наблюдение и экстериорность принадлежат другому режиму акта высказывания — никакая асимметрия всё ещё не различима. У нас присутствует впечатление непреходящего характера. Неживое, как мы могли бы сказать вместе с Уайтхедом, является живым, которое предпочло удерживаться в присутствии, не проходя через рискованного посредника, коим является другое тело.

В этом режиме акта высказывания, который за неимением лучшего был назван Воспроизводством, мы не узнаём знакомой нам формы высказывания, ибо не передаётся ничего отличного от тех, кто передаёт. Но, в равной мере, мы не видим здесь различения между производящем высказывание и получателем высказывания. Либо оно быстро исчезает в случае с живыми организмами, либо оно никогда не имеет места, поскольку неживое выбирает оставаться себе подобным. Неживое остаётся, если это выражение всё ещё имеет смысл, тем же высказывающимся, кто передаёт или же заменяется самим собой.

В итоге, мы не узнаём и привычной ситуации — которая впоследствии станет привычной — ситуации дуальности или же диалога между высказывающимся и получателем высказывания. Живое и неживое никогда не находятся в диалогической ситуации, но не из–за того, что они молчаливы, а потому, что они никогда не являются двумя различными инстанциями, находящимися в дебатах. Они куда более многочисленны и непрерывны [одно относительно другого].

Каким образом, в отсутствии всех знакомых элементов акта высказывания, мы сможем распознать метки передачи [passe] или же перехода [passage], о которых мы до этого сказали, что для нас они были единственным способом ориентироваться? Не кажется ли невозможным — это относится как к живому, так и к неживому — следовать точному определению акта высказывания, которое семиотика изначально использовала для анализа вымышленных текстов? Напротив. Метка перехода скрыта от взгляда, когда речь идёт о неживом, но при этом она явно явно бросается в глаза в случае живого. Поскольку неживое настаивает на небытии и никогда не производит различия между высказывающимся и получателем высказывания (последние столь многочисленны, насколько мы захотим), их акт высказывания всегда переводится через непрерывность некой приложенной силы. Как об этом говорит Уайтхед, это силовые линии [lignes de force]. В некотором смысле они всецело являются меткой акта высказывания. Быть для них означает прикладывать силу — в этом заключается их способ осуществления передачи.

Таким образом, учитывая отсутствие всех привычных элементов акта высказывания, как мы собираемся различить метки передачи или перехода, про которые мы оговорились, что они являются единственным средством ориентироваться для нас? Не является ли невозможным, как в случае с живыми организмами, так и в случае неживого, следовать точному определению акта высказывания, которое изначально было дано ещё семиотикой применительно к вымышленному тексту? Тем не менее, дела обстоят противоположным образом. Метка перехода является крайне различимой в случае неживого и абсолютно чётко различимой в случае живых организмов. Поскольку неживое упорствует в бытии и никогда не производит различия между высказывающимся и адресатом […], их акт высказывания всегда переводится посредством непрерывности проводимой силы. Как это также говорит Уайтхед, речь о линиях силы. В некотором смысле, они целиком являются меткой акта высказывания. Быть для них означает реализовывать некую силу — это их способ производить передачу.

В случае живого, в силу быстро стираемого различия между высказывающимся и получателем высказывания, его существование уже не перемешивается с меткой акта высказывания, переходом или же прикладыванием некой силы. Но поскольку живое долгое время не производит различия между высказывающимся и получателем высказывания, а различение между актом высказывания и высказыванием так и остаётся неразличимым, оно [живое] оказывается помеченным в той же степени, в какой и неживое. Это практически то же самое, что и силовые линии. Нет, речь всё же идёт о родословных или же, если угодно, о генеалогиях. Силовые линии непрерывны (их прерывность должно вообразить), в то время как родословные могут быть прерваны, они платят за свою непрерывность возможным риском прерывности (потомство, смерть и жизнь). Живое всегда всецело помечено сменой поколений [passage de la generation], риском смерти, постоянным замещением почти полностью подобным [remplacement par des presque semblables], но всякий раз оно возникает как нечто большее, нежели сам переход — оно высказывает нечто, как и в равной мере чем-то является. Его высказывание — это его тело.

Будучи далёким от человеков и языка, этот первый режим акта высказывания, что означает, что режим Воспроизводства фундаментален. Мы видим переход или же передачу, идёт ли речь о всегда ускоряющихся и ускоряемых силовых линиях неживого, настойчивых в своём бытии, или же о родословных, поддерживающих длительность своего существования через поколения практических подобных. Анализ смысла, который не может строго характеризовать этот режим, мог бы быть разумно обвинен в том, что оказывается антропоцентричным или же логоцентричным. Если бы мы не смогли установить с вещами отношение, которое имеет смысл и является смыслопорождающим, то исследование было бы напрасным и не без оснований могло бы быть обвинено в идеализме. Но до сих пор, напротив, мы описывали первый режим с достаточной строгостью, чтобы суметь сравнить его с другими таким образом, чтобы семиотика могла совершить путешествие далеко за пределы её территории, в то время как мы смогли бы выйти за пределы немого очарования бытия как бытия, дабы заместить его бытием в качестве другого. Сейчас мы попытаемся детализировать другие режимы акта высказывания.

Замещение и верование

Все прочие режимы акта высказывания, которые мы рассмотрим с высоты птичьего полёта, будут находиться в оппозиции с предыдущим режимом [Воспроизводства}. Мы опишем их все посредством попытки определить позиции высказывающегося и получателя высказывания. Все, кроме двух. Для начала я остановлюсь на очень специфичных режимах Замещения и Замалчивания.

Говоря о режиме Воспроизводства, мы показали, что не существует различия между тем, что циркулирует, и телами, которые заставляют нечто циркулировать, но есть нечто, что совершает переход [passe] и удерживается в присутствии посредством этого перехода: сами тела, силовые линии неживого или же долгие родословные живого. Но существует ещё более странный режим акта высказывания, в котором даже невозможно говорить о сохранении некоторого тела благодаря его переходу. В этом режиме мы можем различить передаваемое [в высказывании], но его передаёт не подобный нам, кем бы он ни был, а некто иной, неузнаваемый, membra disjecta. Имеют место лишь замещения, откуда и возникает имя, которое я дал этому режиму. Конечно же, в этом режиме нет производящего высказывание, как и получателя, а также нет явного различия между планом акта высказывания и планом высказывания. И именно это настолько поражало первых аналитиков этого режима. Возникает впечатление, что перед нами невероятный актор, но нечеловеческий, опасный, атемпоральный и преязыковой. Из–за чего Фрейд и называет бессознательным всё, что происходит под покровительством этого режима высказывания, но само слово всё еще слишком рационалистское, слишком антропоморфное, как и знаменитое определение Лакана "ça parle" (оно говорит) представляется всё ещё слишком антропоцентричным. Нет, оно не говорит, оно высказывается [s’enonce], оно передает, оно передается очень странным образом, кристаллизуясь, сгущаясь, расчленяясь, смещаясь, ассоциируясь.

Если мы установим привычных персонажей внутри коммуникативной ситуации — человеческий говорящий и его собеседник, сообщение, код, желание вступить в коммуникацию — тогда смысл этих замещений исчезнет. Единственный способ придать им смысл, предпочтительный для этого режима, — это избавиться от текущих высказывающегося и получающего высказывание. Когда аналитик слушает, он слышит то неименуемое, которое говорит ещё более запутанным образом, чем пифия на своей треноге. Метки этого столь особого режима обнаруживаются в непредвиденных передачах управления, которые замещают одну форму другой: острота, оговорка, различные лаканизмы или, если говорить более серьезно, ужасающие метаморфозы. Без этого режима все остальные человеческие режимы, о которых мы будем говорить, были бы невозможны. В каком-то смысле им не хватало бы первичной материи, дабы создавать персонажей и формы их режимов. Силовые и потомственные линии не смогли бы трансформироваться сами по себе в membra disjecta. Движение, набрасываемое этим режимом — след, который оно оставляет за собой — не имеет отчётливости линии силы или же непрерывности потомства. Маршрут, производимый им, мы называем свободными ассоциациями.

Чтобы закончить описания атипичных режимов, которые ни в чём не походят на те, к которым нас пыталась подготовить семиотика, нам необходимо рассмотреть тот режим, которые я называю режимом Верования или же режимом Замалчивания. Будет парадоксальным сказать, что это режим акта высказывания, потому что он характеризуется как раз тем, что отрицает, будто акт высказывания есть в принципе. Верование определяется тем, что оно отталкивается от плана высказывания, игнорируя важность плана n-1. Тем не менее, речь действительно идет об одном из режимов акта высказывания, характеристикой которого является тот факт, что он имеет смысл лишь при условии, что мы не рассматриваем уровень акта высказывания. Мы понимаем верование внутри этого режима лишь тогда, когда «мы в игре», когда мы «попадаемся». «Я взаправду поверил». «Я твёрд в своем убеждении». Следствие этого безразличия к разграничению акта высказывания/высказывания определяется тем, что внутри Верования [как режима акта высказывания] перемешиваются, комбинируются, гибридизируются все прочие режимы. Поскольку эта точка зрения по определению индифферентна к акту высказывания, она получает эффекты верования и от всех остальных режимов, как если бы они в равной мере были укоренены в крайне особой структуре акта высказывания.

Какова специфика того, что передается в режиме Верования? [Вера в то], что просто-напросто ничего не передаётся. Что никто ничего не говорит что бы то ни было кому бы то ни было. Что сказанное никак не зависит от того, кем это сказано, а также не зависит от того, кому это сказано. Всё и так налицо. Присутствие. Мы просто знаем. Лик производящего акт высказывания полностью стёрт. Неважно кто, где и когда. Здесь мы находим эффекты натурализации, против которых так боролись первые семиологи, как, например, Ролан Барт. Что за метки присущи Верованию? Что нет никаких меток. Высказывание циркулирует, не имея каких-либо корней, оно никому не может быть приписано. Даже различение между высказыванием и «персонами» акта высказывания* является невозможным, откуда и возникает невероятное впечатление, будто нет ничего особенного в том, чтобы удерживаться в присутствии, и нет никакой цены, которую нужно уплатить, чтобы получить длительность, а затем повторно заполучить её вновь. Этому режиму акта высказывания мы обязаны разговорам о сущности, её блокам [ensembles], которые длятся без какого-либо риска или же повторения. Столь специфичная передача, характерная для режима Верования, расчерчивает [trace], если можно так выразиться, сущности подобно тому, как Воспроизводство расчерчивает силовые линии или же родословные, а замещение — свободные ассоциации. Но, разумеется, по определению, сущности не удерживают следа перехода. Само их имя не предполагает никакой темпоральности. Мы понимаем, почему онтологический постулат, от которого я отталкиваюсь, неминуем. Уходя от сущности, я в действительности выбрал один режим акта высказывания среди других — режим замалчивания в качестве такого, который подходит меньше всего, чтобы описывать различные режимы.

Квази-объектные режимы: Техника, Вымысел, Наука.

Надо признать, что те три режима, которые я определил выше, представляются чем-то чудовищным для любого классического специалиста по семиотике. Но надлежит понять почему. Дело в том, что упомянутые режимы не имеют уровня высказывания (что характерно для режима Воспроизведения) или акта высказывания (что характерно для режима Замалчивания) либо же — производящего высказывание — случай Замещения. Откуда же приходит различение между планами высказывания и акта высказывания, которое кажется специалистку по семиотике столь базовым? В действительности это различение является чем-то относительно недавним и оно связано с изобретением одного нового термина, который Серр называет квази-объектом (или же «токеном»). Существует фундаментальное различие между режимами, описанными выше, и семью другими режимами, которые я представляю далее: все эти режимы квазиобъектны, т.е. внутри этих режимов мы всегда можем различить передающееся и тех, кто передаёт. Это различение тотчас же позволяет нам оказаться в области знания в силу того, что мы приближаемся к измерению человеческого. И тот минимум человечности, в котором мы так нуждаемся, будет характеризоваться не речью и не телом, а исключительно следующим: в рамках передачи нечто передаётся в дополнение к самому телу; это дополнение взимается из силовых линий, а также того потомства, которое было заново распределено свободными ассоциациями. Между деревом эвкалипта и его родственниками по нисходящей линии я не мог различить нечто, что передавалось бы от первого ко вторым, что не было бы самим эвкалиптом. Но теперь я могу различить токены в движении тел, которые приводят их в движение [тела приводят в движение токены]. Этот дополнительный элемент не только позволит разграничить план высказывания с планом акта высказывания, но также создаст достаточную асимметрию, дабы суметь различить фигуры отправителя и адресата высказывания. В этой части текста я представлю три режима акта высказывания, особенностью которых является их концентрация на квази-объектах, являющихся, если можно так выразиться, центростремительными относительно токенов.

Что такое квази-объект? Прежде всего, это не знак. Это смещение производящего высказывание в другое, непохожее на него, тело, которое занимает его место даже тогда, когда сам высказывающийся устраняется или же отлучается. Такова главная характеристика технического высказывания. Например, корзинка-плетёнка не похожа на того, кто её плёл: она держится обособлено ещё долгое время после того, как корзинщик исчезнет; она объединяет яблоки, собранные кем-то, кто не является самим корзинщиком; корзинка продолжает присутствие корзинщика и его воздействие на сборщика яблок, но в другой форме, другом месте и другое время. Мы будем называть Техникой то актантное расцепление, которое переносит корзинщика в корзинку, непохожую на него, но сохраняющую последнего в его отсутствии, а также тот фундаментальный обходной манёвр, который взимает и мобилизует линии сил и родословные (тростники и ивы), чтобы заставить тела удерживаться вместе (лесные яблоки и собирателя яблок). Как это признал всякий наблюдатель, этот режим фундаментален, потому что он добавляет множество не-человеков к непрерывности человеческой родословной, которая выступает лишь одной среди многих родословных

Именно с того момента, когда возникает нечеловеческое, мы можем очертить различие между передающимся [quelque chose qui passe] и телами, которые передают эту вещь, выступающую тем самым квази-объектом. Как только нечеловеческое группируется, попадает в сборки, а также зайдествуется посредством смещения и перевода высказывающегося (в данном случае, речь о корзинщике), создаётся достаточная диссимметрия, чтобы сам получатель высказывания отделился от производящего последнее. В режиме Воспроизводства потомок становится предком, но в режиме Техники ничего не обязывает собирателя яблок быть корзинщиком или же собирателем яблок. Этот режим позволяет произвести складку отношения между человеческими родословными [lignees humaines] посредством отношения между человеческим и токеном. Эта складка, т.е. эта отсылка, это замещение, и это смещение, позволит оторвать производящего высказывание от того, что он высказывает или же отправляет. Семиотика текстов, языка и вымысла отказывается полагать, что само деление между великими фигурами (высказывающегося, получателя высказывания и высказывания) было бы возможным без установления другого режима акта высказывания. Высказывающийся чётко различается, так как он начинает отсутствовать, как только упомянутый обходной манёвр был совершен, а токен стал выполнять роль заместителя, т.е. место производящего высказывание, будучи верным или неверным заместителем. Получатель же, в равной мере, явно различим, поскольку он удерживается на месте и окружается, но более не похожими на него телами, а непохожими заместителями, одна из первопричин которых, т.е. человеческое, отлучается. Теперь удерживание присутствия оказывается плиссированным, так как хрупкие человеческие тела, чтобы сохранить свою устойчивость во времени, прибегают к упрямству силовых линий и родословных.

Техническая передача оказывается тем шагом в сторону [ce pas de côté], который смещает взаимодействие между подобными телами[une interaction de corps à corps semblables] во взаимодействие между несходными телами [une interaction de corps à corps dissemblables]. В силу этого примётывания человеческого и не-человеческого я назову шлейф, который оставляет этот режим, плетёнками [tresses] или же комбинациями. Уже долгое время мы, люди, вступаем в комбинации с нечеловеческим, таким образом удерживая своё присутствие и, возможно, таким же образом становясь людьми. Метки этого столь специфичного способа передачи обнаруживаются в случаях расцепления, интерфейсов, столкновений, одновременно схватываемых как на человеческих телах, так и на не-человеческих сборках [agencements non-humaine], но поскольку в этом режиме производящий высказывание отстраняется, позволяя квази-объекту самостоятельно продолжить работу по передаче значения [travail de signification], необходимо разметить устойчивые метки, которые позволят высказывающемуся продлить себя, несмотря на его отсутствие. Без этого режима, мы никогда бы не расходились в тех способах, какими мы удерживаемся в присутствии, потому что мы были бы лишь одной родословной среди других, но тне той родословной, которая скрещивает, комбинирует, производит пересборку [reagence] и переплетает другие родословные. Живой мир мог бы принадлежать порядку родословных, но если бы никакая родословная не разветвлялась [divergerait], то не было бы «собственника» [корневой таксон?] и то суммарное, что мы называем «живым миром», нельзя было бы посчитать.

«Как-то раз на свете жил Очаровательный Принц, унаследовавший Страну Чудес». И вот мы оказываемся внутри языка, в стране знания, в рассказе, который столь детально изучается семиологами. Производящий высказывание, о котором мы ничего не знаем, оказывается в рассказчике и просит нас, в то время как мы переходим от роли получателя высказывания к роли слушателя повествования, отправиться за ним в другое пространство (Страну Чудес) и другое время («Как-то раз…»), а также идентифицироваться с другим персонажем (Очаровательным принцем). Итак, мы находимся в режиме Вымысла. Этот термин стоит трактовать в том сильном понимании, которое подразумевает моделирование, притворство, рисование, изображение, придание формы, а не в том ложном смысле, который мы сможем обрисовать лишь через сравнение со следующим режимом. В рамках режима Вымысла отношения между высказывающимся и получателем заселяются фигурами, местами и временем. Кто высказывается? Множество всех ролей, которые рассказчик впишет в своих рассказы. Кто выступает получателем? Множество всех ролей, которые будут ему [получателю] предписаны. Пока ещё ничего не свидетельствует в пользу того, что речь идёт о человеческом, индивидах или поэтах-песенниках. Было бы вернее сказать, что нам об этом говорится [on nous le dit], поётся, рисуется, высекается из камня, повествуется. «Мы» (в виде того, что «мы есть») возникаем благодаря дискурсу. Последнее является великим открытием того поколения, которое предшествовало по части того, что не ушло от антропологии, очередного Большого Рассказа, чтобы определить, кто говорит и слушает, но позволить тёмным фигурам высказывающегося и получателя высказывания плодиться и очерчиваться, воображаться и оформляться посредством Вымысла. Буквально (и буквенно) «мы отпрыски наших произведений». Мы постоянно отправляемся в другие места, времена и образы; мы размещаемся в бесчисленном количестве рассказов; мы вписываем себя друг в друга на требуемые места; и, таким образом, понемногу мы узнаём, кто мы есть; мы изображаем, кто мы есть.

Без этого режима мы были бы ничем в силу неспособности оказываться в других характерах, воображать себе собеседников; мы оказались бы в рамках неопределимого «мы», мимолётного в той же мере, в какой таковой является точка в математике. Передача внутри этого режима высказывания заключается в расцеплении[debrayage] или же в отсылке [envoi], как их определил Греймас. В любом случае, в противоположность тому, во что может верить семиотика сказок и вымысла, отсылка является крайне частным способом передачи, который определяет акт высказывания как таковой, но делает это исключительно с одним из его режимов. Метки, оставляемые передачей такого типа хорошо известны и различимы. Речь идёт о всех тех метках, которые обнаруживают и скрывают, устанавливают и регистрируют [inscrire] отношения между высказыванием n и актом высказывания n-1. Что за шлейф тянется за передачей такого типа? Им будет нечто, что я, за неимением лучшего, назову «заселением фигурами», оставив за словом «фигура» достаточную неопределённость, дабы в ней разместились как антропоморфные персонажи, так и сборки, которые мы справедливо называем не-фигуративными. Решающую роль в Вымысле играет тот факт, что он представляет из себя место пересечения бесчисленного количества представителей, движущихся во всех направлениях, временах, местах, тем самым оставляя за собой ослеплённых рассказчиков и их слушателей.

Режим вымысла характеризуется отсылкой, рассеиванием, отправлением от некоего материала, служащего токеном, а также [характеризуется] попустительством высказывающегося. Этот режим не слишком направлен на возврат, а точнее на репатриацию фигур, на итоговое пересцепление с уровнем n-1. Поэтому семиологам, столь внимательным к вымышленным рассказам и текстам, не удалось разграничить этот режим от другого режима высказывания, который направлен исключительно на отсылку и [последующий] возврат фигур внутрь дисциплины [где работает этот режим], на сцепление этих фигур с предыдущим уровнем акта высказывания и с отношением между производящим высказывание и получателем высказывания. Я совершаю путешествие в Вымысел, но когда я покидаю рассказ, я не могу ощутить следы этого путешествия на кончиках пальцев. Но всё же каждое мгновение [этого путешествия] я пребывал в другом месте и был другим. Однако не было ни единого мгновения, когда я одновременно удерживал бы между собой уровни n, n-1, n+1, n+n. Существует иная, на глубинном уровне отличная, форма расцепления. Вместо того, чтобы производить отправление, она приспосабливает согласовывает производящего высказывание с тем, на что он указывает и, таким образом, одновременно держит его и в исходной точке, и точке прибытия. Две этих формы отсылки находится под прямым углом, хотя они всегда смешиваются в рамках аналитики, что касается и работ нашей подруги Франсуазы Бастид.

В том режиме акта высказывания, который я называю Наукой, фигурки [figurines] отсылаются в иное пространство-время — на манер Вымысла — но они должны вернуться. Но теперь они не только должны вернуться на уровень n, что происходит в хорошо структурированном вымышленном рассказе, который замыкается на самом себе, а ещё и должны вернуться в руку производящего высказывание, на уровень n-1. Это постоянное «туда-обратно», которое ещё быстрее, чем ангелы, восходящие и нисходящие по лестнице Иакова, позволяет производящему высказывание одновременно быть здесь и там. Иными словами, он может действовать на расстоянии. В его руке собираются различные места и времена, изображённые и представленные делегатами, способными двигаться в двух направлениях — речь об отправке и возврате. Если форма фигурок и делегатов походит на форму существ, высылаемых Вымыслом (по части движения туда-обратно) то дисциплина, которая в них нуждается тщательно вылепливает их, проявляет контуры, обрисовывая их совершенно характерным образом. В этом плане они аэродинамичны, т.е. направлены на пробег «туда-обратно». Это вымысел, дрессированный как охотничья собака, докладывающая хозяину. Какими бы ни были трансформации, которые фигурки переживают, а также материи и формы, пересекаемые ими, они должны суметь что-то удержать, пройдя через все эти деформации таким образом, чтобы сообщить производящему акт высказывания то, что делает его способным достичь далёкого [le lointain]. Вне зависимости от того, насколько примитивны выбранные нами делегаты, они всегда являются тем, что я называю неподвижными и комбинируемыми мобильностями в силу того, что они могут производить движение туда-обратно, удерживают форму, проходя через различные деформации; в силу того, что на локальном уровне у высказывающегося в руке формируется «уменьшенная модель», которую он может рассматривать и модифицировать.

Крайне особая передача, присущая этому режиму, заключается в том, что она меняет отношение между высказывающимся и получателем высказывания посредством обогащения токена, который приносит с собой далёкое. Если мы последовали бы за этой передачей, то нашли производящего высказывание, после чего отправились вслед за делегатами и вернулись в конвой фигурок, сохраняющих стабильность сквозь наиболее жёсткие трансформации, а затем вновь наткнулись на начального отправителя, чтобы потом оказаться в руке получателя высказывания. В этом режиме представляется интересным тот факт, что получатель высказывания и высказывающийся должны быть перепутаны; первый должен суметь занять место второго: «Будь я на его месте, я бы увидел и узнал те же вещи. Займите моё место. Я вижу и знаю те же самые вещи». Метки этого режима акта высказывания могут быть распознаны через допрос на предмет трёх вещей: уравнивание различных планов высказывания друг с другом (удерживание немобильности в мобильности), уравнивание всех планов высказывания с планом n-1; уравнивание получателя высказывания с высказывающимся. След [sillage], присущий этому режиму акта высказывания, формирует то, что я назову «референциями»[references] — слово, кое не является чем-то присущим дебатам о реализме, но которое значит «отсылать», «относиться к», «ссылаться на». Этот режим создаёт референции во всех смыслах этого слова. Без него доступ к далёкому и дистанционная деятельность были бы невозможны, как и уравнивание различных высказывающихся и получателей высказывания. [Без него] токены потяжелели бы от новых сплетений и комбинаций и были бы увлечены другими фигурами, но не смогли бы мобилизовать другое пространство-время [espaces-temps], дабы сообщить их человеческим отношениям.

Решающую роль в трёх упомянутых режимах играет создание квази-объекта (через смещение в иной материал), его население фигурами (посредством пространственно-временного расцепления), его соотнесение с другим пространством-временем через дисциплинированную фигурку-посредника. Все три режима сконцентрированы на токене, квази-объекте, но не исключительно на отношении высказывающийся/получатель-высказывания, которое в некотором смысле оказывается вторичным. В режиме Техники производящий высказывание должен суметь устраниться, оставив в ведомстве токена установление отношения с получателем высказывания; в Вымысле высказывающийся важен не больше, чем материал токена, так как решающую роль играет прежде всего отсылка при попустительстве получателя высказывания; в Науке две «персоны», связанные с актом высказывания, должны быть взаимозаменяемы.

Результат трёх этих режимов, рассмотренных вместе, в некотором смысле заключается в том, чтобы водрузить нечто на токен, который переходит из тела в тело. Передающий удерживается в присутствии размножающегося посредника в лице квази-объектов. В конечном счёте получается противоположное впечатление: тела переходили в мир вещей более обширных и долговременных, нежели они сами.

Квази-субъектные режимы: Религия, Политика, Право.

Мы постулировали, что никакое существо не может оставаться тем же, ибо оно должно посылаться и высказываться [s“envoyer et s”enoncer]. Мы же находимся в поиске форм посылки. Сколько существует способов перехода, чтобы поддерживать себя в присутствии, сделать себя присутствующим? Дабы сориентироваться в этом, я сконцентрировался на «персонах» акта высказывания и формах отношения к высказыванию. Вплоть до сих пор мы распознали шесть таких способов. Три первых, что выступают фундаментальными и нетипичными, заставляют передаваться сами тела (Воспроизводство), «оно передаётся» (Замещение) или же в принципе отрицают наличие передачи (Замалчивание). Три следующих режима «нагружают» квази-объект. Сейчас же мы обратим внимание на три режима, которые в равной мере вращаются вокруг токена, но делают это наоборот. Вместо того, чтобы конституировать квази-объект, они его используют с иной целью: определить и настроить отношения между высказывающимся и получателем высказывания. Таким образом, они определяют нечто, что мы можем назвать квази-субъектами. Квази-объект становится для них неким предлогом.

Мы будем говорить о режиме, для которого смысл высказывания не подлежит пониманию, пока движение, которое «персоны» акта высказывания сообщают ему, не было реконстутировано. Речь идёт о том движении, посредством которого происходит присвоение различных лиц: я, ты, он, они, мы, вы. Вплоть до настоящего момента я использовал закавыченное выражение «персоны акта высказывания», дабы указать на высказывающегося и получателя высказывания. Но с чего мы взяли, что имеются именно эти канонические персонажи, и что их всего двое? Опять же в рамках семиотики вымысла, которая, в действительности, без особых проблем различает рассказчика и слушателя. Но эта дуальность свойственна режиму Вымысла (и технике книги), который отправляется с уровня n и теряет интерес к самому акту высказывания. Как только мы выходим за пределы узкого круга анализа книг в жанре художественного вымысла, становится ясным, что нужно определить сами персоны акта высказывания и определиться с вопросом об их числе. Не просто вообразить, будто они и так присутствует здесь и сейчас, как это будет в режиме, о котором я скажу дальше, а назначить, поделить на части, пересчитать, распределить различные роли и функции.

В рамках этого режима циркуляция квази-объектов напрямую не нацелена на сам квази-объект, но направлена на след [trace/маршрут?] того коллектива, который эта безостановочная циркуляция позволяет перформатировать. Сколько имеется высказывающихся/получателей высказывания? Кем является производящий высказывание? Кто его получает? Кто кого представляет? Кто говорит от имени кого? Кто обращается к кому и в каком порядке? Коллектив не существует изолированно: именно в этом заключается великое открытие современных социологии и антропологии. Он не держится особняком. Необходимо его очерчивать и перформатировать. Его присутствие не удерживается без постоянного представления [sans être constamment représenté]. Это неразрешимая топологическая проблема: как множественность сохраняет форму множества? Это «особое множественное», которое необходимо постоянно восстанавливать путём разрешения в каждой точке вопроса об Одном/Всех. Я говорю то, что озвучиваете вы, следовательно, я вас представляю. Вы же говорите то, что озвучиваю я, вы мне подчиняетесь. Мы отличаемся от них. Он — это другой. Вся упомянутая работа по определению совершается в отталкивании от высказываний, которые, будучи взятыми изолированно, практически лишены смысла: дело в том, что смысл приходит не со стороны высказываний, но со стороны следа коллектива, существование которого обеспечивается их [высказываний] быстрой циркуляцией. Всегда необходимо посредством смесей [melange] и компромиссов поддерживать баланс тождественного и иного.

Я называю Политикой тот режим акта высказывания, посредством которого оказываются определённым тот, кто высказывается и тот, к кому он обращается. Чем больше токены размножаются, тем важнее оказывается этот режим. Человеческие родословные могут определить серии предков и потомков без особых сложностей, но если мы умножаем не-человеков, фигуры и фигурки, то в таком случае вопрос о составлении коллектива должен, пребывая в разогретом состоянии, без остановки ставиться и разрешаться. Передача, характерная для этого режима, специфична в силу того, что, хотя здесь и не выговаривается ничего ясного, она, проходя из рук в руки, всё же изъявляет: «Вот, кто вы. А вот, кто мы. Это он говорит, а ты слушаешь, в то время как судить будем мы». Без этого режима не существовало бы понятия о грамматическом лице (которое я сейчас могу написать, не используя кавычек). Последние остатки структуры коммуникации, т.е. дуальность говорящий/получающий высказывание оказывается теперь стёртой. Количество лиц нечасто будет сводиться к двум, а то время как их распределение, вероятно, никогда не будет таким простым, каким оно было в случае с говорящим и получателем высказывания. Метки этого режима трудно различимы, так как высказывание практически ничего из себя не представляет, и именно этот незначительный, смутный, двусмысленный и переменчивый характер позволяет этому высказыванию хорошо циркулировать и, в равной мере, хорошо производить разметку. Шлейф, который оставляет за собой описанная передача, может во вполне естественной манере быть названным ассамблеей или же сборищем. Если посмотреть на это, отталкиваясь от других режимов, то эта политическая циркуляция будет скорее названа ложью, недобросовестностью, манипуляцией или небылицей. Дело в том, что мы схватываем эту циркуляцию в её чистом движении, которое требует компромиссов и не нагруженности высказывания смыслом, дабы создать отношение Один/Все.

«Я тебя люблю» — фразочка, которая лучше всего манифестирует необходимость настроить акт высказывания [enonciation], если мы хотим понять смысл высказывания [enonce]. Эта фраза крайне слабо адаптирована для работы референции, как это заметили все комментаторы диалогического отношения. «Я" и "ты» должны быть «заполнены» реально представленными здесь людьми. Сама по себе эта банальная фраза является лишь поводом. Если я всерьёз её прочитаю в соответствии с иным режимом — Науки, например — и отвечу «ты мне это уже говорила шесть месяцев назад», то это потому, что любовное отношение развеялось, ибо я больше не люблю, ибо я не способен повторить встречу людей [кого/чего], присутствующих при акте высказывания. Я понимаю повторение как возвращение одного и того же ad nauseam [до тошноты]. Если всякий раз я не произношу высказывание «я люблю тебя» в первый раз, то я не люблю. В любви «я люблю тебя» повторяется столько раз, сколько раз между высказывающимися устанавливается отношение в качестве отношения любовного, а не какого-то иного. Здесь и не в каком-то другом месте. Сейчас, а не вчера или завтра. Вместо отправки* [сообщения] посредством токена речь идёт о возвращении на уровень n-1, но речь идёт о возвращении, которое не говорит ничего, которое ничего не сообщает, разве что вот это: ты, как другой человек, и я, как другой человек, в текущий момент мы впервые и исключительно в этот раз находимся в присутствии.

Метки акта высказывания, присущие этому режиму, несложно приметить, так как смысл высказывания, рассмотренный изолированно, совершенно невозможно понять, или же он будет тривиальным, монотонным и абсурдным. Эта ситуация кажется обычной, потому что речь идёт о высказываниях, которые озадачены совсем не собой (что наблюдалось в режимах из предшествующей секции), но стараются указать на то, что по определению всегда отсутствует, указать на реальное присутствие персон высказывания: ego, hic, nuc. Именно этот режим наиболее явным образом переживает парадокс акта высказывания: указание на отсутствующие элементы, необходимые для смысла высказывания, неловко происходит через опору на невозможные, разорванные, противоречивые и сломанные высказывания, каждое из которое направленно на призыв или мольбу о реальном присутствии этих отсутствующих элементов. Будьте тут, и вы сможете понять, что сказано. Теперь присоедините себя к этому высказыванию, к этому рассказу, и в этом случае смысл этого рассказа обнаружится. В данном случае речь идёт о такой специфичной передаче, которая выполняет и соединяет лица, связанные с актом высказывания. Да, мы находимся в присутствии и теперь понимаем, что означает быть представленными, понимаем смысл нескладных высказываний, смысл которых ускользает от нас, но которые мы повторяем и не понимаем. Наша глаза открываются: «Вот ты, а вот я, мы больше не совершаем передач, теперь мы спасены. Это выразится следующим образом: мы больше не умрём».

Я решил назвать этот режим акта высказывания Религией, но я мог бы назвать его и любовью, поскольку это сводится к одному и тому же, однако первый термин лучше отражает коллективное, в то время как второй — индивидуальное, но исторические религии, которые мы знаем лучше всего, справедливо определяются как религии любви. Без этого режима, инстанция эго всегда бы оставалась пустой и расцеплённой [débrayées] на уровне n, никогда не имея возможности находиться в связи с уровнем n-1. Без этого режима само понятие «удержания в присутствии par le risque de la relation» не было бы высказыванием или же представляло бы из себя неразличимую передачу, а не спасение как для тебя, читателя, так и для меня — автора. В рамках режима Религии говорящий и получатель высказывания, так сказать, «выравниваются» и делают из своих отношений со-присутствие через опосредование токенами, кое является уникальным объектом этого отношения. Шлейф, связанный с этим типом передачи, можно попробовать назвать «процессией» [procession], но не только из–за событий по типу «Праздника Тела и Крови Христовых» или же дождя из роз [намёк на Пасху], но из–за использования слова «процесc», с которого я начал это рассуждение, а также в силу традиции, что передавалась из руки в руки, — традиции, с которой связано это слово. Высказывающиеся и получатели высказывания образуют долгую цепочку, вдоль которой каждый одинаково является ego, hic и nunc [я, здесь, сейчас], в то время как всё, что передаётся на уровне высказываний, остаётся лишенным смысла настолько долго, насколько высказывающиеся и получатели высказывания не размещаются на уровне n-1. Итак, мы повторяем бессодержательные слова [pauvres mots] в миллионый раз, но нечто [une telle chose] передаётся лишь в первый раз.

Третий режим акта высказывания остаётся безразличным к токенам и, в отличие от предыдущего режима, он умножает метки, которые упрощают привязку акта высказывания к высказыванию. Если акт высказывания является множеством отсутствующих элементов, чье упоминание необходимо для конструирование смысла высказывания, то этот режим кажется особым, так как он специфически производит упоминание этих отсутствующих элементов и в деталях указывает, что именно отсутствует. Будучи безразличным к содержанию высказывания, он экстраординарно точен, когда речь заходит о форме привязки вот этого высказывания к вот тому высказывающемуся или же получающему получателю высказывания. Находясь в режиме религии производящий акт высказывания заполняет своё действительное присутствие пустыми словами «я», «ты», «сейчас», «здесь», которые он повторяет всегда в первый раз. В режиме политики число, качество, роль и оппозиции между персонами акта высказывания оказываются определёнными через их отношение к коллективу. Но в этих режимах всё ещё ничего не позволяет удержать вместе акт высказывания и само высказывание. Для этого необходима особая передача, которая — как внутри высказывания, так и в нём самом — увеличила бы количество опознавательных знаков, меток, подписей и печатей, которые делают возможным повторный созыв отсутствующих элементов.

Без этого режима ни сама личность [которая произвела высказывание], ни сами высказывания не могли бы быть рассмотрены в судебном порядке или же быть соотнесёнными с кем-то [assignables ou repereables]. Всё циркулировало бы наугад. Никакое обещание нельзя бы было отследить. Никакое обязательство нельзя бы было проконтролировать. Последовательность токенов и множества личностей могли бы не иметь никакого отношения друг к другу. Именно на удостоверение устойчивости, следования и упорядоченности личностей, которые высказываются, а также их сообщений или же предвестников этих сообщений работает режим Права. Последний термин выбран в силу тех коннотаций, что связаны с его формальным и позитивным аспектом, нежели его моральным содержанием. В этом режиме метки акта высказывания, очевидно, проще всего различить, потому что высказывания являются ничем иным, нежели метками вот-этого-высказывающегося и вот-того-получателя-высказывания; всё это различается в этот момент, в этом месте, в такой ситуации. В то время как в других режимах необходимо предположить скрытое присутствие инстанций акта высказывания, этот режим выполняет свою работу, находясь на месте аналитика, эксплицитно указывая, что именно отсутствует. Характерный для этого режима способ передачи, на контрасте со всеми остальными, заключается в том, чтобы добровольно удерживать следы того, что передаётся, а также следы того, кто передаёт, в самом передающемся. Результат, а точнее тот шлейф, что оставляет этот режим за собой, сводится к тому, чтобы очертить взаимные сцепления или же цепь, которые позволят удержать вместе последовательность высказывающихся, токенов и получателей высказывания.

Три режима, которые мы только что различили, очевидно, так же тесно связаны друг с другом, как и те три режима из предыдущей секции, что подвязаны на токены. Режимы Науки, Техники и Вымысла почти неразрывно связаны друг с другом, чтобы обогащать, использовать и насыщать квази-объекты, которые переходят из руки в руки. Религия, Политика и Право находятся в отношении дополнительности, чтобы определять, указывать, различать и заполнять руки, тела и личности квази-субъектов, передающих токены. Остаётся развернуть, хотя мне и не хватает для этого места, другие режимы, которые устанавливают отношениям квази-субъекта и квази-объектами — те, которые здравый смысл часто связывает с выражением организаторской деятельности или же экономики.

Заключение: теория представителей [délégués]

С самого начала я пытался определять акт высказывания в качестве поиска отсутствующих элементов, чьё присутствие необходимо для смысла [высказывания]. Это присутствие прямо или косвенно маркируется в в высказываемых сообщениях или же их предвестниках. Таким образом, возможен строгий язык, который отталкивается от следов, отметок и от вписывания отсутствующих элементов в сообщение или в предвестник последнего, а также строго производит дедукции, опираясь на движение отсутствующих элементов, которые необходимо собрать вокруг сообщения (или его предвестника), чтобы придать ему смысл, движение, факт передачи и удержать его в присутствии. Именно величие философии Бытия как Бытия позволило нам избавиться от забытия тех, кто отсутствует; но её недостойная слабость заключается в последующем забытии того факта, что даже наиболее скудные сообщения сохраняют отчётливые следы отсутствующих элементов, которые они всегда упоминают прямо у нас перед носом, чтобы приобрести смысл. Мы никогда не забывали о Бытии. Сущность оплачивается мелочью существования [petite monnaie d’existence], а невыразимое Бытие переводится в бесчисленное количество представителей. Никто, таким образом, не может припомнить о Бытии, явным образом не вернувшись к сообщениям (или их предвестникам), которые буквально занимают его [бытия] место [tiennent sa place] и замещают его. Необходимо вновь выкупить Бытие, используя мелочь, состоящую из делегатов, которых мы презираем: машины, ангелы, инструменты, контракты, фигуры и фигурки. Они кажутся незначительными, но все вместе они составляют вес того знаменитого Бытия как Бытия.

Придерживаясь нескольких режимов, что были обозначены ранее, мы можем рассчитывать не немалое количество делегатов, говоря о панафинейском шествии. О каком мире мы говорим в данном случае? О каком мире мы говорим, если последний обязывает нас, как минимум, принять в расчёт одновременно природу вещей, технику, науки, выдуманные существа, мелкие и крупные религии, политику, судебные инстанции, экономику и бессознательное? Но это же наш мир. В таком разговоре он перестаёт быть современным [moderne] с того момента, как мы поставили его на место каждой из этих сущностей, областей, сфер и форм представительства. Поэтому мы не признаём его. Поэтому мы не признаём этого. Со всеми своими делегатами, ангелами и заместителями он снова стал древним. Именно это размножение [делегатов] делает из нашего мира не слишком современный мир со всеми его нунциями, посредниками, представителями, фетишами, фигурками, инструментами, ангелами, заместителями и переговорщиками. Красота этого мира, быть может, простит меня за небольшое насилие, совершенное над семиотикой, эскиз которой сделал наш друг Паоло.

*В тексте Латура различаются понятия énonciation и énoncé. Оба слова могут быть переведены на русский язык посредством термина «высказывание». Обычно в разговоре об énonciation речь идёт не о том, что, воспользовавшись синонимичными словами, можно было бы назвать «фразой» или же «пропозицией», но скорее о том, в результате чего фраза возникает, т.е. самого процесса по высказыванию, высказывания как процесса. Чтобы показать это различие, мы воспользовались различением, которое используется для перевода текстов Лакана, где enonciation = акт высказывания, в то время как énoncé — высказывание.

Тем не менее, в своём этюде Латур анализирует феномены «énonciation» и «énoncé», не ограничиваясь «человеческой» системой языка.

Библиография:

1) Bastide, Françoise. “Iconographie des textes scientifiques: principes d’analyse.” Culture technique, no. 14 (1985): 132-151.

2) Deleuze, Gilles, and Félix Guattari. 1991. Qu’est-ce que la philosophie? Paris: Minuit

3) Fabbri, Paolo & Bruno Latour. 1977. Pouvoir et Devoir dans un article de science exacte. Actes de la Recherche en Sciences Sociales (13):81-99.

4) Béatrice Fraenkel, La signature. Genèse d’un signe, Gallimard, Paris, (1992).

5) Latour, Bruno. “A Relativist Account of Einstein’s Relativity.” Social Studies of Science 18 (1988): 3-44.

6) Latour, Bruno. 1998. How to be Iconophilic in Art, Science and Religion? In Picturing Science, Producing Art, edited by C. Jones and P. Galison. London: Routledge pp.418-440

7) Whitehead, Alfred North. 1929 1978. Process and Reality. An Essay in Cosmology. NewYork: Free Press.

Перевод — Архипов Никита

Этот и прочие переводы изначально фрагментарно (или же полностью) публикуются в паблике La Pensée Française.