Ричард Шейн. Ницше: Воля к безумию
Ричард Шейн
Ницше: Воля к безумию
Предисловие
(Н.Сперанская)
Вопрос о безумии Ницше — один из ключевых для понимания дионисийского духа его философии. Начиная с 1889 года Ницше подписывает свои письма именами Распятый и Дионис (затем этот образ сливается воедино, порождая Диониса-Распятого) и возвещает, что Бог вернулся на землю. Это даёт его знакомым веский повод заподозрить помешательство. Но так ли оно было на самом деле? Если отбросить все беспокойные и, надо сказать, очевидные реплики тех, кто навещал его в психиатрической лечебнице Бинсвангера, нельзя ли рассмотреть ситуацию иным образом? Тем более что Кезелиц дважды указывал на ясное мышление Ницше, которое едва ли стало бы соседствовать с полным распадом личности, увиденным эмоциональным Овербеном. Самое время привести выдержки из двух писем Кезелица: «Насколько ясно мыслит Ницше, следует из того, что он продемонстрировал доктору Лангбену математически доказуемый тезис о бесконечном повторении всех стадий развития вселенной и вообще абсолютно сознательным образом обсуждал с ним все свои проблемы» и, наконец, более важные слова: «Я видел Ницше в таких состояниях, когда мне с жутковатой отчётливостью казалось, будто он симулирует безумие». Что, собственно, наводило такой ужас на обывателей, как не ницшеанское шутовство? Неужели забыли все его адресаты, что Ницше на протяжении всей своей жизни скрывался под масками?
Человек, признававшийся в том, что он есть Будда и Дионис, Александр и Цезарь, лорд Бэкон и Вольтер, человек, который поёт и громко смеётся, — разве не постиг он coniunctio oppositorum, разве не стал живым доказательством принципа «Всё во Всём», разве не взошёл он на ту ступень, откуда более нет различия между Дионисом и Распятым? Не открывает ли Ницше загадку в словах: «Порой само безумие является маской, за которой скрывается роковое и слишком надёжное знание»? Фридрих Юнгер считал, что ницшеанское безумие связано с силами дионисийского катарсиса.
Сократ в диалоге «Федр» выделяет четыре типа божественного неистовства (безумия), предваряя сию классификацию замечанием: «величайшие для нас блага возникают от неистовства, правда, когда оно [неистовство] уделяется нам как божий дар»:
— Пророческое неистовство, чьим покровителем назван Аполлон,
— Ритуальное и, я бы даже сказала, мистериальное неистовство, находящееся под покровительством Диониса,
— Творческое неистовство, приходящее от Муз,
— Любовное неистовство, даруемое Эротом и Афродитой.
Остановимся главным образом на втором, дионисийском виде безумия, и отметим, что оно должно рассматриваться с двух позиций: либо как ДАР бога Диониса, либо как его ПРОКЛЯТИЕ и наказание. На основании этого различия Вяч.Иванов пришел к концепции «правого безумия» и «левого безумия». Обратимся к известной легенде о предводителе фессалийских воинств Эврипиле в изложении Иванова:
«Есть древний миф. Когда богатыри эллинские делили добычу и плен Трои, — темный жребий выметнул Эврипил, предводитель фессалийских воинств. Ярая Кассандра ринула к ногам победителей, с порога пылающих сокровищниц царских, славную, издревле замкнутую скрыню, работу Гефэста. Сам Зевс дал ее некогда старому Дардану, строителю Трои, в дар — залогом божественного отчества. Промыслом тайного бога досталась ветхая святыня бранною мздой фессалийцу. Напрасно убеждают Эврипила товарищи-вожди стеречься козней неистовой пророчицы: лучше повергнуть ему свой дар на дно Скамандра. Но Эврипил горит изведать таинственный жребий, уносит ковчег — и, развернув, видит при отблесках пожара — не брадатого мужа в гробу, увенчанного раскидистыми ветвями, — деревянный, смоковничный идол царя Диониса в стародавней раке. Едва глянул герой на образ бога, как разум его помутился».
В этой легенде Иванов усматривал мифическое отображение судьбы Фридриха Ницше. Мы можем задаться вопросом: разве не тот же самый образ узрел Жерар Лабрюни, более известный как Жерар де Нерваль и, не вынеся яростной схватки с сакральным, зафиксировал свою вертикаль посредством веревки и фонарного столба? Разве демоническое прозрение Врубеля не дает нам право на догадку, что он узрел образ бога Диониса? И как не спросить, чем увенчался поиск дионисийской тайны Эллады у Гельдерлина, в конце пути явившего миру темного Скарданелли?
Безумие поэтов, безумие художников, безумие музыкантов, «горящих изведать таинственный жребий» несет на себе огненный след дионисийских эпифаний. Вовлекаясь в игру магических превращений Диониса, они утрачивают томную негу повседневного «я», обретая взамен сотни образов, оживленных присутствием бога. Так, Ницше имел полное право восклицать: «…Среди индусов я был Буддой, в Греции — Дионисом; Александр и Цезарь — мои инкарнации, также и поэт Шекспира — лорд Бэкон; я был напоследок ещё и Вольтером и Наполеоном, возможно, и Рихардом Вагнером… Я к тому же висел на кресте; я Прадо; я также отец Прадо; рискну сказать, что я также Лессепс и Шамбиж; я каждое имя в истории».
Вершина и пропасть слились воедино. Бездна, призывающая бездну, смыкается в предбытийном объятии, погружая человека, испытавшего это потрясение, в состояние энтаза, глубинного самосозерцания; исчезает всякая грань между Дионисом и Аполлоном, Зевсом и Аидом — остается только божественная игра, непрерывная метаморфоза. Сам человек, находясь в таком состоянии, безумеет. Возврат в обычное состояние, где человек вновь становится узником социальных моделей и приемлемых поведенческих реакций, более невозможен. Тот, кто возвращается, не в силах вынести открывшееся убожество предметного мира; он начинает искать «бреши», разрывы, через которые можно впустить звуки божественного пеана. Для этого ему не нужно отправляться на поиски «нового неба». Путь через пропасть к вершине и путь через вершину к пропасти — один и тот же. После того, как Ницше пережил этот опыт, он отказался притворяться. Его единственный диагноз — это беспредельная честность.
Автор статьи «Ницше: Воля к безумию» высказывает смелую мысль — Ницше сознательно погрузился в состояние безумия. Перешел Рубикон и отрезал себе путь к возвращению.
Ричард Шейн — мыслитель, который покинул научный мир, чтобы заняться независимой философией. Решающее влияние на него оказали три автора: Фридрих Ницше, показавший, как надо «писать кровью»; Николай Бердяев, научивший его отличать философию от науки; Фернандо Пессоа, продемонстрировавший, что можно заниматься интеллектуальной деятельностью, не обращая внимания на богатство и славу. Шейн относит философию к миру искусства, а не науки, и здесь он невероятно близок к Якову Голосовкеру. Направление, которым он приоритетно занимается, он называет радикальной метафизикой. У Шейна, помимо многочисленных публикаций, есть весьма любопытный проект — философские сентенции, «обитающие» в пространственной структуре настенных художественных досок (арт-бордов). Эта идея отсылает нас к классическому периоду греческой философии, когда стены в Дельфах и в других святынях были покрыты философскими Graphai, надписями. Вспомним, например, знаменитые гномы (изречения) семи мудрецов, высеченные на стене Дельфийского храма. Философские сентенции, по мнению Ричарда Шейна, превращают интуицию в краткое лингвистическое выражение. И сущность этого выражения больше похожа на
Для Шейна философ и есть художник. Однако хочется добавить, что не всякий художник есть философ. Разумеется, Ницше был исключением — художником, который утверждал, что «существование мира может быть оправдано лишь как эстетический феномен», и философом, вставшим на путь труднейшего самопреодоления, не искавшим утешения в занятиях философией. Он знал, что философия никогда и никого не утешала, она ставила человека перед лицом высокого риска мышления, стигматизировала своих адептов, подводила к черте, где вопрос об архэ, первопотенциях, космогонических силах становился решающим и вместе с тем неотвратимым. Философия не несет никакого утешения, она призвана БЕСПОКОИТЬ (!) «Осмельтесь заняться философией» — говорил Шеллинг. «Знание требует смелости, мудрости и могущества; смелости, ибо опасно; мудрости, ибо повелевает только ему следовать; могущества, ибо следующий ему уже только ему и принадлежит» — настаивал Рабле. Что же касается участи Ницше, который не только не избегал опасности, но и намеренно ее искал, она оказалась лучшей из возможных, ибо в конце жизни он постиг слияние вершины и пропасти.
Ницше: Воля к безумию
Примерно в последнюю неделю декабря 1888 года Фридрих Ницше, вероятно, впал в полное безумие. Причин его психического расстройства было названо немало. Тезис, выдвигаемый в этой статье, заключается в том, что Ницше принял сознательное решение испытать опыт «безумия». Доказательства этого можно найти в его опубликованных работах, переписке и личных обстоятельствах. Как и для безумного мистера Хайда в романе Роберта Льюиса Стивенсона «Странный случай доктора Джекила и мистера Хайда», для него не было пути назад к так называемой «нормальности». С середины ноября, годом ранее, письма Ницше откровенно обнажают его мысли о разрыве с реальностью, а также о
Когда 8 января Овербек оказался в палате Ницше, он описал состояние, в котором застал своего друга, в письме к Петеру Гасту (он же Генрих Кезелиц):
«Ницше, как-то съежившись, сидел на краешке софы и читал, — как потом выяснилось, последнюю корректуру «Ницше contra Вагнер». Выглядел он совершенно опустившимся. Увидев меня, он бросается ко мне, порывисто обнимает меня, слезы хлынули потоком у него из глаз, сотрясаясь от рыданий, он снова опускается на софу, я сам от потрясения не могу устоять на ногах. Открылась ли ему в это мгновение та бездна, в которой он находится, вернее, в которую он обрушился? Во всяком случае подобного более не повторялось. Все семейство Фино присутствовало при этом, едва Ницше, стеная и вздрагивая, снова оказался на софе, как ему дали выпить стоявший на столе бром. Он успокоился моментально и со смехом начал говорить о большом приеме, который якобы готовится этим вечером. При этом он находился в плену каких-то безумных иллюзий, из которого до самого нашего расставания так ни разу больше не освободился. Относительно меня и вообще всех других людей он все это время сохранял полную ясность, относительно себя самого — пребывал в потемках. Например, несколько раз он, громко распевая и молотя по клавишам пианино, с
(перевод И.А. Эбаноидзе. Ницше, Фридрих. Письма / Сост., пер. с нем. И.А. Эбаноидзе. — М: Культурная революция, 2007.).
В своем письме Гасту Овербек опустил некоторые детали. Например, то, что Ницше танцевал в комнате обнаженным, и танец его напоминал об античных ритуалах священных сексуальных безумств. Заметим, всё это не оставляло Овербеку никаких сомнений в том, что его друг пережил абсолютный психический срыв. Он договорился, чтобы его немедленно доставили в Базель. Там Ницше быстро поступил в Базельскую психиатрическую клинику, возглавляемую доктором Вилле. Ему поставили диагноз — прогрессивный паралич (общий парез), распространенный диагноз в психиатрических клиниках той эпохи. В 1888 году возникло подозрение, что прогрессивный паралич был поздним проявлением сифилиса. В 1902 году, когда Ницше обрел известность (он умер в 1900 году), в свет вышла монография видного невропатолога Павла Мебиуса, в которой впервые было публично обнародовано, что Ницше страдал общим парезом, сифилитическим поражением головного мозга, что и привело к безумию. С тех пор общее медицинское заключение сводилось к тому, что Ницше страдал сифилисом (имевшим позднее проявление) и, как следствие, дегенерацией мозга, что выражалась в чередовании эйфории с эмоциональной нестабильностью. Единственным вопросом является: была у него эта болезнь или нет, и как она могла повлиять на его философскую деятельность? Мнения на этот счет разошлись.
Нередко высказывались сомнения в обоснованности диагноза. Течение болезни Ницше не было типичным для обычного течения общего пареза. Этот диагноз в 19 столетии стал общей «корзиной для бумаг» и ставился многим лицам с неопределенным психоневрологическим заболеванием. С появлением лабораторной диагностики сифилиса количество диагностированных случаев стремительно снизилось. Были названы и другие причины для объяснения нервного расстройства Ницше: наркотики (версия его сестры), скрытые цереброваскулярные заболевания, шизофрения, маниакально-депрессивный психоз, лобно-височная дегенерация и даже болезнь Лайма. Ни одно из этих предположений так и не получило общего признания.
Есть веские причины полагать, что «безумие» Ницше не было вызвано ни
«Если не смотря на тот ужасный гнет нравственности обычаев, под которым начало жить человечество еще за несколько тысячелетий до нашей эры, если, не смотря на это, постоянно возникали все новые и новые мысли, взгляды, цели, то происходило это при страшном сопутствии: почти всюду дорогу новым мыслям прокладывало сумасшествие; оно же ломало и уважаемые обычаи и суеверия».
(перевод В.М. Бакусева)
Далее в этом же фрагменте:
«Ах, дайте мне безумие, боги! Безумие, чтобы я уверовал в самого себя! дайте мне конвульсии и бред, сменяйте мгновенно свет и тьму, устрашайте меня холодом и зноем, какого не испытывал еще ни один смертный, устрашайте меня шумом и блуждающими тенями, заставьте меня выть, визжать, ползать по земле, но только дайте мне веру в себя! Сомнение пожирает меня, я убил закон, закон страшит меня, как труп страшит живого человека; если я не больше, чем закон, — отверженнейший из людей».
(перевод В.М. Бакусева)
Интересно, является ли это сценарием того, что последовало семь лет спустя в книге жизни самого Ницше. В следующем сочинении «Веселая наука» (1882) содержится отрывок в том же духе, но куда более удручающий, несмотря на название книги:
«Homo poeta. Я сам, я, собственноручно создавший эту трагедию трагедий, в той мере, в какой она готова; я, впервые ввязавший в существование узел морали и так затянувший его, что распутать его под силу разве что какому-нибудь богу — так ведь и требует этого Гораций! — я сам погубил теперь в четвертом акте все богов — из моральных соображений! Что же выйдет теперь из пятого! Откуда еще взять трагическую развязку! — Не начать ли мне думать о комической развязке?”
(перевод К.А. Свасьяна)
Э.Ф. Подач полагает, что Ницше нашел эту развязку в отрывке из «По ту сторону добра и зла»:
«Лишь бы при подобном желании непременно ясно понимать, что при этом во всяком случае придется увидеть: только драму сатиров, только заключительный фарс, только непрерывное доказательство того, что долгая подлинная трагедия кончилась, — предполагая, что всякая философия в своем возникновении была долгой трагедией».
(перевод Н.Полилова)
Я процитирую последний отрывок — хотя есть и другие — из уже упомянутого здесь сочинения Ницше «По ту сторону добра и зла». Он полон настроения крайнего пессимизма:
«Гибель, падение высших людей, чужеродных душ, есть именно правило: ужасно иметь такое правило постоянно перед глазами. Многообразные мучения психолога, который открыл эту гибель, который раз открыл и затем почти беспрерывно снова открывает в объеме всей истории эту общую внутреннюю «неисцелимость» высшего человека, это вечное «слишком поздно!» во всех смыслах, может, пожалуй, в один прекрасный день сделаться причиной того, что он с ожесточением восстанет на свою собственную судьбу и сделает попытку истребить себя, — что он сам «погибнет».
(перевод Н.Полилова)
Можно найти и другие доказательства его тяги к безумию в переписке конца декабря-начала января. Намек на его намерения легко обнаружить в письме Питеру Гасту от 16 декабря. В середине письма он вдруг резко замечает: «Я не понимаю, зачем мне было так ускорять трагическую катастрофу моей жизни, которая началась с Ессе». Но затем Ницше, вероятно, изменил свое мнение, так как в письме к Гасту от 31 декабря он пишет: «Ах, друг! Какое мгновение! Когда пришла твоя открытка, что я делал?… То был знаменитый Рубикон… Я более не знаю своего адреса: предположим, что в скором времени им станет Palazzo del Quirinale».
Это очень важное заявление. Рубикон был роковой рекой в Италии, через которую Юлий Цезарь повел свой легион, чтобы, в конце концов, стать Императором. Она означает точку невозврата для того, кто ее пересекает. Ницше идентифицировал себя с Цезарем и подписал письмо Стриндбергу двойным именем «Ницше-Цезарь». Мы имеем основания считать, что для Ницше Рубикон означал переход в безумие, разрыв с реальностью. Ницше никогда не писал того, что не имело бы смысла для его собственной жизни.
В Европе Август Стриндберг был человеком, возможно, наиболее способным понять Ницше в то время. Подобно Ницше, он был блестящим и многогранным писателем. Он только что пережил тяжелый период психического заболевания, использованный им для того, чтобы написать два самых выдающихся произведения. Ницше и Стриндберг восхищались сочинениями друг друга, и Ницше даже попросил Стриндберга перевести на французский его «Ecce Homo». Однако Стриндберг был вынужден отказаться по финансовым обстоятельствам,
Когда Стриндберг получил одно из «безумных» писем Ницше, он сразу же понял его смысл. Он ответил цитатой на латинском и греческом языках:
Carissime Doctor!
Qelw, Qelw manhuaz!
Litteras tuas non sine perturbatione accepi et tibi gratias ago.
Rectius vives, Licini, neque altum
Semper urgendo, neque dum procellas
Cantus horreskis nimium premendo
Litus iniquum.
Interdum juvat insanire!
Vale et Fave!
Strindberg (Deus, optimus, maximus).
Перевод:
Хольтибус, накануне янв. 1889.
Дражайший доктор!
Хочу, хочу безумствовать!
Письма Твои я получил не без волнения. Благодарю Тебя.
Правильно будешь Ты жить, Лициний, коль скоро пускаться
Больше не станешь в открытое море и, опасаясь бури стихов,
Не будешь приближаться к столь опасному берегу.
Приятно, однако, подурачиться!
Будь здрав и благосклонен!
Стриндберг (Бог, лучший, величайший) (лат., др.-греч.).
(перевод И .А. Эбаноидзе)
Но Ницше не последовал совету Горация (и Стриндберга). То, что могло изначально быть «симуляцией» безумия, в конечном итоге, стало фиксированным состоянием, которое не оставило ни единого шанса вернуться назад, к «нормальной» жизни.
Примечательно, что в первую неделю января 1889 года Ницше, рассылая свои «безумные» письма, отправил несколько посланий своему издателю К.Г. Науманну в Лейпциг. Четкие, лаконичные, без
Вскоре после поступления в клинику в Йене Петер Гаст посетил Ницше и нашел, что его друг выглядел довольно неплохо. В письме к их общему товарищу Карлу Фуксу он пишет:
«Я видел Ницше в таких состояниях, когда мне с жутковатой отчётливостью казалось, будто он симулирует безумие, будто он рад, что все так закончилось!»
Он считал, что Ницше «будет так же благодарен своим спасителям, как человек, прыгнувший в воду с целью утопиться, будет благодарен тому идиоту из береговой охраны, что вытащит его на берег» (Э.Ф. Подач). Овербек выразил аналогичную точку зрения в более поздней публикации: «Я не могу избавиться от тревожного подозрения, возникающего во мне в определенные моменты, а именно, что он симулирует безумие. Это впечатление можно объяснить только тем общим пониманием, которое я имел о Ницше, о его само-сокрытии, его духовной маске. Но и тут я склоняюсь перед фактами, берущими верх над всеми личными мыслями и спекуляциями». Однако и то, что Овербек считал фактами, весьма сомнительно.
Ницше был выпущен из клиники и отправлен на попечение матери в марте 1890 года. Он прожил еще 10 лет. Поначалу он мог подолгу гулять со своей матерью, но в то же время ему были свойственны вспышки ярости. Осталась одно занятие из его прошлой жизни, которым он мог по-прежнему заниматься — импровизации на фортепиано. Но постепенно Ницше впал в апатию и оказался прикован к постели. Некоторые посетители, имевшие честь видеть философа, говорили о странной «ауре», которая, казалось, его окружала. В августе 1900 года у него развилась простуда, быстро перешедшая в пневмонию. Он умер 25 августа 1900 года, за шесть недель до своего 56-летия. Как ни странно, вскрытие проведено не было, несмотря на многочисленные вопросы о причине его нервного срыва (и даже несмотря на то, что его врач доктор Бинсвангер был авторитетом по патологии головного мозга).
Его сестра Элизабет Ницше устроила пышные похороны. На церемонии было произнесено много претенциозных «анти-ницшеанских» слов. Более подходящей и лаконичной эпитафией могла бы стать та, которую сочинил Гамлету Горацио в пьесе Шекспира. Гамлет был любимым литературным персонажем Ницше. Его связь с масками, шутовством и самоубийством делает его alter ego философа.
«Почил высокий дух. — Спи, милый принц.
Спи, убаюкан пеньем херувимов!»
В период своего разрушения Ницше был почти никому не известен, за исключением, разве что, нескольких человек за пределами Германии. Но вскоре после того, как он поступил в психиатрическое учреждение, немецкая пресса сообщила о философе, который сошел с ума и был институцианализирован. Интерес к Ницше и его сочинениям стал возрастать. Как спичка, поднесенная к поленнице, слава Ницше начала охватывать мир своим пламенем — сначала Германию, а затем и другие страны Европы. Ловкая реклама, порожденная его сестрой, захватившей литературное наследие философа, безусловно, ускорила этот процесс. К моменту своей смерти Ницше обрел славу. Сообщали, что немецкие солдаты во время Первой мировой войны носили экземпляры «Так говорил Заратустра» в своих вещевых мешках. И все это происходило в то время, когда сам Ницше находился во власти глубокой апатии и не был даже способен осознать свою славу. Пожалуй, это была самая пронзительная трагедия в его жизни.
Спустя более века после его смерти все еще невозможно утверждать с абсолютной уверенностью, что нам стала известна причина его психического расстройства. Возможно, это и не столь важно, потому что именно его труды, а не его личность оказали глубокое влияние на литературный мир. Но люди желают знать о жизни писателей, вознесших их к новым измерениям мысли. Вполне возможно, что без безумия Ницше его труды канули бы в лету или свелись к нескольким сноскам в научных трактатах. Какой бы ни была первопричина его безумия, она сыграла свою роль. В то время Ницше жил в весьма стесненных условиях (одна съемная комната), у него не было поблизости ни друзей, ни родственников, он весьма посредственно владел языком той страны, в которой жил. Его базельская пенсия сокращалась, его книги не продавались; он должен был платить за публикацию своих сочинений. Вероятно Ницше был, как утверждал он сам, на три четверти слепым. Все эти факторы должны были оказывать на него давление (несмотря на его протесты, что это было не так) и, скорее всего, они способствовали решению выпасть из «нормального» мира, хотя Ницше, возможно, не совсем осознавал, какими могут быть последствия.
Вероятно, еще более важным было понимание того, что он, провозвестник Сверхчеловека, воли к власти, господства инстинктов, был только кротким, незначительным, почти слепым немецким философом, на которого никто тогда не обращал внимания. Его несколько неуклюжих попыток завязать сексуальные отношения закончились печальными неудачами. Что, если бы он был уникальным немецким писателем-стилистом? Что, если бы у него было несколько преданных, пусть и далеких, читателей? Немецкие интеллектуалы игнорировали или смеялись над ним. Он отверг метафизику, поэтому ни один бог не мог ему больше помочь. Заратустра был плодом его воображения, а не реальностью. Как классический филолог, он давно знал, что Платон учил — для философа безумие превосходит обычный разум, и Ницше неоднократно останавливался на этой теме в своих книгах. Желание утвердить себя посредством безумия, должно быть, было очень велико. По всем изложенным здесь причинам, в этой статье утверждается, что Ницше сознательно вошел в чертоги безумия. Наконец, он перешел свой Рубикон.
Может возникнуть вопрос, способен ли какой-либо человек добровольно привести себя в состояние перманентного безумия (а не в состояние безумия преходящего, или во временное помрачение рассудка и утрату контакта с «реальным» миром). Общепринятая в настоящее время психиатрическая точка зрения заключается в том, что хронические психозы неизвестного происхождения («безумие») обусловлены аномалией работы головного мозга, которая непроизвольно воздействует на психику человека. Простое «пожелание» привести себя в состояние пожизненного безумия не рассматривается как возможный клинический феномен. Однако Ницше не был обычным человеком. Психиатр-философ Карл Ясперс, опубликовавший о нем объемный том («Ницше: введение в понимание его философствования»), считал, что есть только один Ницше, и никогда не будет другого такого, как он. Для такой уникальной личности, какой был Ницше, возможно всё.
Перевод с англ. Н.Сперанской
