Мы открываем дверь бара, и нас сразу ослепляет белый, будто офисный свет. Мы разворачиваемся, решив остаться снаружи, на сумеречной веранде. За другими столиками болтают несколько обязательных парочек, мужчина в деловом костюме разговаривает по телефону, закидывая в рот оливки, две дамы — ровесницы моих родителей — потягивают шампанское.

Мы ждем наше вино, он — белое, я — красное. Он рассказывает о работе. Мне кажется, что он говорит громче, чем обычно, преувеличенно громко. Я практически его не слушаю и смотрю за его спину на гуляющих по бульвару модников. Почти каждый пятый — с маленькой собачкой. Я не очень люблю маленьких собачек, но это лучше, чем никаких собачек. Прямо рядом с нашим столом останавливается компания из трех человек и курят. Девушка присаживается на корточки и гладит щенка корги и не замечает, как недовольный хозяин нарочито топает ногой. Ее друзья спорят, идти ли пить “пивас” в соседнем пабе или “винчик” в нашем винном баре.

Мы сидим за деревянным столом, который вместо скатерти накрыт простой бумагой. Я беру один из карандашей в стакане, затупленный, тот, что выглядит короче других, и начинаю рисовать на бумаге котика. Я рисую одного и того же котика лет с трех, когда меня научила его рисовать крестная. Карандашом у меня в руках кто-то пользовался, кто-то сидел за этим столом еще совсем недавно. Рисовал ли он от хорошего настроения или же от неловкости, как я сейчас? А может быть просто потому что на столе стояли карандаши?

Он умолкает, и скольжение грифеля становится оглушающим, я еле слышу за ним звуки проезжающих мимо машин; приносят вино, я выныриваю из рисунка. Принимаюсь барабанить пальцами по бокалу, пока официантка тратит уже третью спичку, безуспешно пытаясь зажечь маленькую свечу на столе. Свеча — из плавающих, она должна плавать в блюдце, но вместо этого просто стоит на столе в алюминиевой подставке. Я неожиданно звонко смеюсь над его шуткой, но он, похоже, он не замечает моей принужденности, выглядит довольным. У меня горят щеки, и я прикладываю к левой бокал, но вино такое же теплое, как этот летний вечер.

Под столом я задеваю босоножкой его брючину и тут же прошу счет. Мы бредем вверх по бульвару до Большой Никитской. Я радуюсь, что мы идем рядом, и мне больше не нужно смотреть ему в глаза, от этого мне настолько легче дышится, будто я на опушке леса, а не в центре пыльной Москвы.

Снова в это кафе я захожу только через пять лет. Антон только что потерял свой кардхолдер, мы наскребли мелочи по его карманам и отсекам моей сумки, а я вспомнила, что только здесь, из всех мест поблизости, наливают черный кофе за девяносто рублей. Мы просто шатаемся по городу в будний день на правах студентов, хотя нам обоим за двадцать пять, и сейчас мы одни на веранде. Мы сели на скамейку, по одну сторону стола на четверых, чтобы смотреть на Никитский бульвар. Москва меняется каждое лето, а это место как будто закупорили в 2012.

С Антоном вне стен университета мы видимся второй раз. В первый раз мы весь вечер целовались за пыльной шторой в клубе, где долбило техно, теперь же, спустя месяц, пошли на свидание. Я вжимаю голову в его плечо, как будто пытаюсь прорыть там лбом ямку. Он смеется и целует меня. К нам в угол пробивается солнце, и его голубые глаза начинают сверкать, как прожекторы. Мы пьем одну чашку кофе на двоих.

Он мне очень нравится.

— Это твое любимое место для свиданий с бедными иностранцами?

Антон — немец.

— Нет. Последний раз я здесь была пять лет назад с русским парнем. И у него были деньги, чтобы оплатить целых два бокала вина.

— Ох, ох, какая завидная партия. Что же ты оставила такого чудного жениха?

— Он действительно тогда собирался жениться. Только не на мне.

— Oh, wow.

Антон берет карандаш из стаканчика и набрасывает на бумаге здание по ту сторону бульвара. Гораздо лучше, чем мой котик для трехлетки. Я отворачиваюсь и слушаю, как чиркает грифель.