Тихо. Идет разговор. Поэта-философа с философом-поэтом. Он начинает себя на страницах поэтического сборника А. Драгомощенко «Тавтология» из некоторых положений Логико-философского трактата Л. Витгенштейна. Обмен размышлениями, для того чтобы их поддерживать или с ними спорить, здесь не важен. Голос дается самой речи — положение ЛФТ о том, что тавтология «не говорит ничего» [4.461], переозвучивается Драгомощенко таким образом, что тавтология как раз и оказывается тем, что помогает именам являть свой голос.

В эссе «Местность как усилие» Драгомощенко сообщает, что с «ненавистной» литературой он попрощался в 13 лет. В ней нет движения жизни, не наличествуют возможности, и имеют место устоявшиеся образы и высказывания, сохраняющиеся в памяти всегда одним и тем же. Язык Драгомощенко исключает «литературу», заменяя образность на звучание, обращая внимание не на единое смысловое наполнение, а на вариативность путей мысли в продолжении каждого слова — пространство единовременного языкового забвения и творения. А. Барзах в статье «На полях конференции» отмечает важным местом в его поэзии особое внимание к «парадоксальной семантической интонации» имени, словосочетания, текста. Именно это звучание, которое можно попробовать, ощутить, только произнеся, а значит, только использовав в тексте, нуждающемся в чтении вслух, в поэтическом тексте, приводит АТД в свой особый род письма, в котором чувствуется голос самого слова.

Сборник «Тавтология» начинается гимном речи:

Меня распределили боги по многим местам, имеющую много пристанищ, принимающую множество форм.

Он сообщает нам само правило поэзии Драгомощенко: речь — это форма, которой можно играть; форма, не имеющая (не знающая) ни начальной, ни конечной себя, что значит — дающая возможность быть всем. А. Скидан в предисловии назовет ее «поэзией переходности». Поэзия, создающаяся уверенностью в каждом событии слова, в том, что оно должно быть, и неуверенностью (то есть всегда присутствующей возможностью изменения) в самом выбранном слове, в том, что должно быть именно оно. Речь, рождающаяся в разговоре Драгомощенко с неслучайным собеседником или (что чаще) с самим собой, все равно как будто бы всегда несет в себе слово с обращением (себе, другому, слову, оказавшемуся рядом или несколькими строфами ниже), указывающим нам на самодвижение языка, его внутреннюю жизнь, его собственную иную логику. С. Фокин справедливо называет Драгомощенко «поэтом милостью Слова» — язык АТД творится в разговоре с самим словом и с теми, кто тоже умеет с ним говорить. Так, в «Тавтологии» собеседником становится Л. Витгенштейн.

Витгенштейн давно в раю. Вероятно, он счастлив, поскольку его окружающий шелест напоминает ему о том, что шелест его окружающий говорит ни о чём, но и не предъявляет того, что надлежит быть «показано».

Отсылку к Логико-философскому трактату в сборнике не заметить трудно. Тут и название, и первое стихотворение (LUDWIG JOSEF JOHANN), и общая «бессмыслица» неизбежно обращают нас к работе Витгенштейна. Единственное, понять, каков был замысел Драгомощенко к его постоянной вспоминаемости и был ли вообще, едва возможно. «Его [Аркадия] очаровывало само звучание тех или иных философских максим и просто понятий», — замечает А. Барзах, продолжая тему интонации. Несмотря на «серьёзнейшую философскую образованность» Аркадия, Барзах настаивает на склонности Драгомощено «читать, воспринимать философию как поэзию» (не бессодержательно, но с глубоким вниманием к самому слову, а не тому, что под-, над-, внутри и т.д.). В этом случае важным оказывается постараться увидеть Логико-философский трактат глазами АТД и прочесть его, обращая внимание на звучание положений, с переживания которых и запускается язык Драгомощенко, особенно отмечая выбранное им для переживания (поэтического и философского) слова (поэтического и философского) — «тавтология».

Из Логико-философского трактата мы узнаем, что тавтология «не говорит ничего». На вопрос почему тавтология ничего не говорит, Витгенштейн отвечает в своем дневнике от 5 июня 1915 года: «Потому что в ней каждая возможность допускается с самого начала». «Каждая возможность» видна и в каждой работе из сборника. С первых его страниц мы включаемся в игру перебирания/собирания/поиска возможного имени, которое не будет найдено, потому что допускаются все. Создается ощущение, что и сам разговор, ведущийся на страницах, тоже своего рода лишь инструмент для Драгомощенко вводить новые незаполненные именами места или же иначе — бесконечно переименовывать.

Не обращая внимание на необходимость значения или образа, которым должно обладать имя в контексте предложения, АТД создает свой язык так, что смысл обретается в самом имени, как том, что звучит в предложении, а не составляет его. Предложение — фраза, которая «обещает лишь форму», местность для сооружения словесных построек, языковое поле, на котором вырастают, собираются и обретают свой голос имена. Положение трактата «только предложение имеет смысл» (3.3) переозвучивается Драгомощенко таким образом, что смысла предложения (которое только и имеет смысл) оказывается недостаточно — выявляется самостоятельность имени, его полнота как того, что звучит! вне единственного (заключенного в предложении) смысла.

Фраза забыта, однако он знает, что её знают все, причём они тоже забыли, более того, даже не знают, о том, что она, не возникая в раю, обречена появлению, — если рай, как полнота языка, постоянен в стремлении за собственные пределы, фраза обещает лишь форму, т. е. тень вне источника света, но между тем забвение модально, оно расслаивается и образует пространство, в котором что-то определённо известно.

Своим названием сборник «Тавтология» отсылает нас в пространство «бессмыслицы», того, что в погоне за более ясным и точным высказыванием теряет любое высказывание вообще. Уже в первом стихотворении Драгомощенко погружает нас в языковое пространство, названное им «шелестом», который «говорит ни о чем», то есть говорит слишком много, так, что не разобрать имени, а значит, и не найти значение (которое в случае АТД поиска как раз не требует). Шелест, как и поэзия Драгомощенко, «не предъявляет того, что надлежит быть “показано”», шелест — это выбор в пользу звучания, а не образности, слова появляются в нем благодаря собственному голосу, а не визуальному представлению. Таким образом положение о том, что тавтология не говорит ничего, заменяется Драгомощенко на иное — тавтология говорит. Да, может быть, в ней нет смысла, но важно то, что мы слышим голос. На фоне этой бессмыслицы и начинается разговор с Витгенштейном, который, как нам сообщается, «вероятно, счастлив», ведь, оказавшись в раю, он оказался почти что в мире исполненных правил написанного им трактата, где предложения (как и сам язык) преодолены, и «о чем невозможно говорить», о том, наконец, молчится. Есть только «шелест, не говорящий никому ничего», и забытая Людвигом фраза, которую знают все, но которую никто не помнит. Как предлагает считать Е. Павлов, это фраза о языке как «картине» из «Откровений» Августина: «Я постепенно стал соображать, знаками чего являются слова, стоящие в разных предложениях на своем месте…», — завладевающая нами с детства система языка.

В поэзии АТД мы ясно ощущаем «свое» место у слова в отсутствии такого места вообще — «свое» место там, где еще или уже места нет. В отличии от Витгенштейна, надзирающего за разумным употреблением имен, в поэзии Драгомощенко разрешается язык вне «картины» (четкой системы поименованных образов). Оно [имя] зачастую специально поставлено в условия не обретения имени-себя, а обретения имени, «которое всегда иное». Интересно, что и Витгенштейна-персонажа Драгомощенко помещает в приятное ему пространство «полноты языка», который «постоянен в стремлении за собственные пределы», то есть туда, где осуществляется не прекращающийся поиск иного места для имени или иного имени для места, говорение одного и то же, «тавтология».

Тавтология не является мыслимой точкой равновесия значений, но описанием пространства между появлением смысла и его расширением.

Описание пространства «между» — всегда описание того, чего недостает. Незавершенность движения от одного к другому (от имени к смыслу, от формы к содержанию) дает нам ощущение жизни языка. Поэтическое пространство как описание «следования» — от появления смысла к его расширению, «выходу за собственные пределы», переходу к новому месту — но всегда внутри крайних точек, исключая их самих (не устанавливается ни момент появления/создания смысла, ни его конечная (законченная) широта). Сама тавтология понимается тем сущностным языковым процессом, который сопровождает это движение. Положение Витгенштейна о том, что «из тавтологии следуют только тавтологии» (6.126), для Драгомощенко не говорит о недостаточности, нехватке истин, а, наоборот, говорит о возможности избавить язык от строгости и ограниченности этих «истин». Так М. Ямпольский говорит о тавтологии у Драгомощенко как «способе преодоления дискурсивной логики и истинности пропозиций». Язык в поэзии АТД сам преодолевает себя, не разрушается или излечивается, но оживает, движется, говорит самостоятельно.

Картина разумного мира у Витгенштейна, передаваемая в языке именами, нарушается тавтологией: «В тавтологии условия соответствия с миром — отношения изображения — взаимно аннулируются, так что они не стоят ни в каком отношении изображения к действительности» (4. 462). Допущение любого возможного положения вещей препятствуют как описанию мира, так его пониманию. Мир оказывается размножен в разных именах и образах, что отрицает наличие какого-либо единого смысла. Но именно эта размноженность привлекает Драгомощенко — размноженность подразумевает возможность. И эта возможность мира, представленного в языке АТД, быть всем (каждым моментом времени, каждым событием, каждым состоянием) становится видимой, актуальной, присутствующей здесь благодаря тавтологии, разрушающей «систему» и дарующей самостоятельность и голос каждому слову.