При выдохе я чуточку, рефлекторно постанываю. Иногда я боюсь таким своим автоматическим поведением смутить приличные эга моих родственников, чтобы ещё и неприлично прилил румянец к их щекам.

Они и без того ежедневно подставляются для получения дополнительной христианской оплеухи n+1, правильно?

Я спускаюсь по лестнице. Я не просто спускаюсь.

Я спускаюсь только для того, чтобы рукой обласкать дубовый поручень.

Я спускаю свое тело с лестницы медленно, плавно.

Дохожу до самого конца, осуществляю неприличный вздох. Сначала обхватываю, потом обнимаю левой рукой круглую голову балясины. Переношу к ней вес своего тела и вслух произношу:

— Похуй. Со мной красота.

Вдруг я вижу: бабушка скалится, её морщинистое лицо становится вдвойне морщинистым и напряженным, тон повышается:

— Убила бы.

Добавить тут матерное слово хочется, чтобы было по-текстуальному жёстко как бы, да? Но ты представь себе преображение морщинистого во вдвое более морщинистое. Когда нос не просто покрывается многочисленными складками с обеих сторон, но ещё и поднимается вверх и уменьшается в размере.

— Свешивают патлы. Тут так, — чуть спереди и правее своего носа производит продолжительное движение вниз рукой — а тут во-о. — с другой стороны совершает движение будто убирает волосы за уши.

Я про себя:

— ку-ку.

Она:

— Курвы.

Я думаю. Так они просто перманентно подмигивают, наверное. Чтобы глаза не напрягать, выставляют только один на обозрение. А что есть подмигивание вообще? Ну да, курвы.

Я слышу стук когтей по ламинату. Похрипывание семенящей белой собаки породы шпиц.

Это я задержалась в положении удерживания балясинной головы на неопределенный срок. Через мгновение оказываюсь в темной кухне. На её пороге, если быть точнее. Я вижу “пену души” за окном. Гору из пенки. Снега в этом году навалило пиздец как много.

Включаю свет и вижу отраженную, утроенную копию кухни и себя вдобавок в этом окне. Решаю, что такого мне сейчас не нужно. Нажимаю на световой курок. Гаснет. Я наслаждаюсь пенкой.

Приближаю свое тело к окну.

Облакачиваюсь на подоконник.

К моей чувственной макушке прильнула бахрома арочной шторки.

Я поднимаю голову кверху и начинаю с ней заигрывать.

Мартин Бубер был неебически прав, думаю я, но на тот момент не вспоминаю его имени, а наслаждаюсь щекотливым ощущением дружбы, которая быстро перетекла в нежный-нежный роман. Я признаюсь тебе в любви.

Вчера кошка ударилась в меня своей мордой. Д. Д подставил указательные пальцы ко лбу и сказал: “бодается)”

Я пошла, пока.

Пару часов тому назад. До заигрывания со шторой:

Я по колено в сне.Гу.

гугебуге)

Папа сообщает мне, что он трясется, что ему холодно.

Я под елочкой стою. Она вымахала сильно.

Года три назад она будто была моей ровесницей. Я была на пару сантиметров ниже. Сейчас её нижняя ветка угрожающе нависает над моей головой. Я делаю шаг назад и проваливаюсь еще глубже. Папе кричу:

— Погоди, надо кое-что сделать

Протягиваю руку вперед в надежде на реальную схватку за освобождение ветки из снежного капкана. Обхватываю пальцами окончания тонкой иголки. Пытаюсь ка-а-а-ак тряхнуть,

но просто здороваюсь нелепо.

Решаю поменять стратегию и теперь ухватываюсь за кусочек неколющий. Снова совершаю попытку встряхнуть старину.

Опять нихуя. Думаю, ну это не дело.

Я раскрываю веер из пальцев.

Подставляю ладошку вражеским иголкам. Она идет на таран.

Понимаю, что мне очень заходит. Понимаю, что я вот так же со своими волосами поступаю часто. Очень охуенно вообще, круто и заебись прикольно.

Но папе холодно.

Я пошла домой. Бай-бай, елочка