Я — это всегда лишь отчасти я. Центр моей нарративной гравитации метастабилен и пребывает в постоянном движении, смещаясь от одного края к другому, превращая центр в края и наоборот. Иногда это происходит насильно: когда тюремщик требует назвать себя, он подразумевает не имя и не род профессии, а мой номер на робе (или статью уголовного кодекса). Иногда обстоятельства требуют конкретного ответа, и я смещаю центр нарративной гравитации сообразно обстоятельствам: например, когда кому-то, задающему вопрос «Кто вы?» требуется узнать мои способности или образование. Наконец, в последнем случае, я говорю о себе сам, произвольно выбирая, что рассказать о себе и рассказывать ли что-то вообще. И в последнем случае я волен выбирать, кем называть себя в первую очередь. Если моя воля не навязывается мне той или иной формой безумия или невротической привязанностью к объекту желания.

Конечно, мы говорим о навязывании воли в рамках одного и того же организма, того, кто говорит о себе, но, при наличии объекта желания, мы выпячиваем его в центр рассказа о себе как бы непроизвольно, где «непроизвольность» тождественна невозможности думать о другом. Этому маленькому объекту желания Борхес дает имя «Заир».

«Деньги абстрактны, твердил я, деньги — это то, что будет. Они могут стать загородной поездкой, а могут — музыкой Брамса, могут обратиться картой, а могут — шахматами, или чашкой кофе, или поучением Эпиктета о презрении к золоту; это Протей еще более переменчивый, чем Протей с острова Фарос. Это время, которое невозможно предвидеть, время Бергсона, а не жесткое время Ислама или стоиков. Детерминисты отрицают, что в мире могут существовать отдельные друг от друга события, id est что события могут свершаться сами по себе, монета же символизирует для нас свободу воли. (Я и не подозревал, что эти «мысли» специально плелись против Заира и были первым проявлением его демонического влияния.)» (с. 139).

Такова первая стадия одержимости, движение вокруг объекта, не мысли о нем напрямую, а лишь подступы, околицы, бескрайние поля ассоциаций, уводящие от Заира, навеянные им, но не тождественные ему. Это мысль о сущности объекта желания, о его конститутивных свойствах. Как когда мы мыслим о любви в целом, ее репрезентации на полях философии (имманенции), науки, обыденной жизни, культуры (и, в частности, литературы или изобразительного искусства), а затем — возвращаемся к субъекту, которого желаем, и который для нас является объектом навязчивого желания. Думая о деньгах («натуральный класс» Заира, в который он входит в качестве элемента), об их свойствах (об атрибутах класса), автор неизменно, отринув классы, возвращается к одному-единственному элементу. И все это — еще в момент обладания объектом желания, до его утраты (и одновременно до становления его в полной мере тем, что аналитики обычно зовут «объектом желания»).

Попытка замещения, своего рода сублимации, смены объекта желания, вытеснения его:

«Тщетно твердил я себе, что ненавистный никелевый кружок ничем не отличается от остальных, переходящих из рук в руки, что их не счесть и все они совершенно одинаковы и безобидны. Имея в виду этот довод, я попытался думать о другой монете, но не смог. Помню, провалилась и попытка с пятью и десятью чилийскими сентаво, равно как и с уругвайской монетой. Шестнадцатого июля я приобрел фунт стерлингов и целый день не смотрел на него, а ночью (и во все последующие ночи) разглядывал его под увеличительным стеклом при свете сильной электрической лампы. Потом карандашом перерисовал его на бумагу. Однако ни его блеск, ни дракон, ни святой Георгий не помогли: сменить объект навязчивой идеи мне не удалось» (с. 142).

Объекты перебираются словно четки, и, в результате, вместо ожидаемого терапевтического эффекта, герой возвращается к началу «четок», к изначальному объекту навязчивого желания. Налицо даже попытка заразиться другим объектом, привить к нему невротическую привязанность, одержимость, готовность к новой серии болезненных ощущений, смена одной коннекции на другую, и все тщетно. Вытесненное Реальное, как писал Лакан, возвращается из плена вытеснения в Реальность уже в виде Бреда, галлюцинаций.

И избавившись от Заира, от объекта желания, которым герой обладал, герой обрекает себя на повторную одержимость, на сей раз — в виде Бреда, за неимением ничего другого.

«В августе я решил посоветоваться с психиатром. Я не поверил ему подробностей своей нелепой истории; сказал, что меня мучит бессонница и неотвязно преследует образ какого-то предмета, ну, скажем, жетона или монеты…» (с. 142).

Поддающееся анализу здесь представляет собой от начала и до конца Воображаемое, как если бы аналитику дали для интерпретации не тот сон, который на самом деле снился анализируемому. Реальное не встречается с Воображаемым, и аналитику остается интерпретировать лишь образ, Идею «жетона или монеты», но не «Заир». «Заир», это имя объекта навязчивого желания, как и сам объект, не показывается, в первую очередь, из–за речи самого пациента. Заир — это и явление, и фантазм, в то время как аналитик получает для анализа лишь фантазм. Полный провал аналитической фазы, на которой аналитик должен был понять игру, которую вел субъект. Этот провал, в свою очередь, ведет к провалу символизации символа, функции, которую обязан исполнить именно аналитик.

Все это время, герой переживает iR, фазу негативного переноса (сопротивления, бреда), одновременно с этим переживая желание присвоить образ (образ, но не сам объект желания!) и образно его воссоздать. Последнее, в свою очередь, диктуется изощренной формой воли к знанию, желанию познать до основания с целью разочароваться — быть может, именно это позволит избавиться от навязчивого желания? (А мы помним, что герой лишается Заира до того, как узнает о нем все, не изучив его толком.) Знание как терапевтическая функция, единственная возможность действительно воссоздать объект в виде символа, но такого символа, который отсылал бы к Реальному, ко всей полноте желаемого. Отчаянная попытка воссоздать символ, отчаянная воля к знанию, поиск:

«А немного позже я раскопал в книжном магазине на улице Сармьенто экземпляр “Urkunden zur Geschichte der Zahirsage” («Свидетельства к истории сказаний о Заире») (Бреслау, 1899) Юлиуса Барлаха.

В книге описывался мой недуг. В предисловии говорилось, что автор задался целью «собрать в едином томе удобного формата ин-октаво все документы, имеющие отношение к суевериям, связанным с Заиром, в том числе четыре свидетельства из архива Хабихта и оригинальную рукопись сообщения Филиппа Медоуза Тейлора». Верование в могущество Заира — исламского происхождения и датируется, судя по всему, XVIII веком. (Барлах опровергает положения, которые Зотенберг приписывает Абульфиде.) Слово «Захир» по-арабски значит «заметный», «видимый»; и в этом значении оно является одним из девяноста девяти имен Бога; простой народ в мусульманских землях относит Заир к числу «существ или вещей, наделенных ужасным свойством не забываться, изображение которых в конце концов сводит человека с ума». Первое неоспоримое свидетельство принадлежит персу Лутф Али Азуру. В подробной и обширной биографической энциклопедии, озаглавленной «Храм Огня», этот полиграф и дервиш рассказывает, что в одном из учебных заведений Шираза была медная астролябия, «сделанная таким образом, что стоило кому-нибудь увидеть ее хоть раз, и он больше не мог думать ни о чем другом, и потому царь повелел забросить ее в глубины морские, дабы люди не забывали о Вселенной». Более пространно сообщение Медоуза Тейлора, который служил у Низама Хайдарабадского и написал знаменитый роман «Confessions of a Thug». Году в 1832-м Тейлор услышал в предместьях Бхуджа странное выражение «Он посмотрел на Тигра» (Verily he has looked on the Tiger), которое означало безумие или святость человека. Ему рассказали, что имеется в виду магический тигр, увидеть которого было равносильно погибели, даже если его видели издалека, ибо каждый потом до конца дней думал только о нем.

Кто-то рассказал, что один из этих несчастных бежал в Мисор и там на стене дворца нарисовал тигра. Спустя годы Тейлор побывал в тюрьмах этого царства; в тюрьме Нитура губернатор показал ему камеру, на полу, на стенах и сводах которой мусульманский факир изобразил (кричащими красками, которые время, прежде чем стереть, облагородило) нечто вроде бесконечного тигра. Этот тигр состоял из множества причудливым образом переплетавшихся тигров, и тело из тигров, и полоски из тигров, и даже моря, Гималаи и войска, проглядывавшие там, тоже были как будто из тигров. Художник умер много лет назад в этой самой камере; он был родом из Синда или из Гуджерата, и первоначальной его целью было нарисовать карту мира. Следы этого намерения остались в чудовищном изображении. Тейлор рассказал эту историю Махаммуду Аль-Йемени из Форт-Вильяма; тот в ответ заметил, что не было на земле создания, которое бы не склонилось перед Zaheer, но что Всемилостивый не позволяет, чтобы Заиром в одно и то же время были две различные вещи, ибо только одна может целиком завладеть людской толпой. Он сказал, что всегда есть только один Заир и что в Пору Невежества им был идол по имени Йаук, а потом — пророк из Хорасана, который носил покров, расшитый камнями, и золотую маску» (с. 143).

Перечень желаний Другого, в котором консистенция объекта выходит за пределы плана консистенции героя — объекты отличны друг от друга, но они при этом тождественны! Зависть к объекту желания другого:

«Мною овладело отчаяние, когда я понял, что спасения мне не будет, и огромное облегчение от мысли, что я не повинен в собственной беде, и зависть, которую я испытывал к людям, для кого Заир был не монетой, а кусочком мрамора или тигром. До чего легко было бы не думать о тигре, казалось мне» (с. 146).

Заир как тигр — вот желание чужого желания! Однако, объект желания не пребывает в становлении лишь по чужой воле. Если монета не имеет способностей к превращению в тигров и мрамор, она останется таковой, а все ее «становление» остается мнимым, имагинативным. Облегчение и зависть, явны, имплицитна — тревога, испытываемая по отношению к чужим желаниям и к собственному, плачевному, концу. «Заир» как монета идеально вписывается в «Имена Отца» в качестве материальной импликации «Объекта а»: «это то, что выпало из субъекта в тревоге». Монета может выпасть, а может быть брошена специально или выброшена, выброшена на ветер… или на апельсиновую водку (что и делает герой повести). Избавляясь от объекта желания, герой тратит ее в тревоге, которая началась в тот момент, когда он выходит из альмасена, выпив впервые. Он описывает свою тревогу словом «жар». Однако, нельзя слепо следовать Лакану: для него выпадение маленького а в тревоге первично, но тревога героя «Заира» имела место до выпадения. Еще обладая Заиром, герой бредит.

Он, вспоминая известный философский афоризм, «бредит нумизматикой» (так, как субъекты как бредят историей), вспоминая бесчисленное количество других монет, других потенциальных объектов желания — от драхм куртизанки Лаис до луидора, который близ Варенна выдал беглеца Людовика XVI, поскольку именно он был отчеканен на этом луидоре. Но — и это важный момент — он не пытается заместить монету Заир какой-либо другой монетой. Этот навязчивый поиск объекта желания происходит уже после ее утраты, да и сами монеты-заместители вполне заурядны и не играли той роли в истории, которую играли монеты из первоначального бреда, попросту расползаясь «волнами» ассоциаций, воспоминаний и знаний субъекта о «монетах вообще».

Знание, почерпнутое героем из «Urkunden zur Geschichte der Zahirsage», лишь указывает на довлеющую над бредящим инстанцию имени собственного: «Заир», имени, которое способно соединяться с разными объектами — тиграми, астролябиями, жилками мрамора, где общей остается функция и сама инстанция имени. Таким образом, знание, которое получает герой, подобно знанию Эдипа — оно ничему не учит, но лишь демонстрирует знание других; и этого, естественно, недостаточно для того, чтобы воссоздать символ Заира, поскольку — божественный ли, дьявольский ли — знак «Заира» не позволяет к нему прислушиваться, за исключением инстанции имени собственного (а такой инстанции недостаточно для того, чтобы понять структуру своего собственного объекта желания, что является единственной альтернативой, коль скоро объекты желания других никак не способствуют освобождению из плена навязчивого бреда, но лишь распаляют зависть и тревогу).

А вот переход Бреда в Реальность:

«В ту ночь, когда тело Теодолины лежало в гробу, меня удивило, что я не увидел среди присутствовавших сеньоры Абаскаль, ее младшей сестры. А в октябре одна ее подруга сказала мне:

— Бедняжка Хулита такая стала странная, ее поместили в лечебницу Босха. Видно, сестрам приходится с ней нелегко, еще бы — кормят с ложечки. Из рук не выпускает монетки — точь-в-точь как шофер Морены Сакман» (с. 146-147).

Бред как Реальное Другого, не вызывающий зависти или желания заместить объектом желания Другого свой собственный — они идентичны. Таким образом, знание о Заире — не божественное знание или знание жрецов (аналитиков), но знание, носителями которого выступают сами больные, одержимые объектом желания, инстанциированным именем «Заир», но обладающим разными значениями. Это своего рода тип знания, в котором узнавание чего-то (чего-либо) осуществляется лишь через столкновение разных типов знания: знание аналитиков, знание больных, знание художников, скульпторов, простых людей. Возможно, никто не знает больше героя о монетах, который сам ничего не знает о тиграх или художественном искусстве, но в результате этого столкновения остается лишь имя объекта желания, единственная нить, позволяющая говорить о симптоматике. Отсюда — и мысль о том, что Имя скрывает за собой нечто, расположенное за планом консистенции, не объект, а некий суперъект (но применительно к «объекту»), то, что на самом деле не репрезентируется ни монетами, ни жилками мрамора — вроде Розы или Бога. Стало быть, инстанция имени собственного здесь устанавливает связь с чем-то запредельным или «потусторонним», и именно оно является объектом навязчивого желания, а сам материальный предмет, на который направлены интенции одержимого, лишь отсылает к чему-то еще, незримому и неосознаваемому, словно полагающий пределы план извращенной референции, отталкивающий мысли от собственных стен и не давая увидеть того, чего действительно желает герой.

«Время, приглушающее воспоминания, мысли о Заире, напротив, обостряет. Раньше я представлял себе сначала его аверс, а потом реверс; теперь же я мысленно могу увидеть сразу обе стороны монеты. И не так, как если бы Заир был стеклянным, скорее это похоже на то, что зрение у меня сферическое и Заир находится в самом центре этой сферы. Все, что не Заир, с трудом, как сквозь сито, доходит до меня и кажется далеким: и полный презрения облик Теодолины, и физическая боль» (с. 147).

Непрерывное хождение по околицам, блуждание без возможности приблизиться, ходьба вокруг образа. Наконец-то символ воссоздан! Но, как только это происходит, все становится еще хуже, так как воссоздание символа ведет к полному (или почти полному) замещению реальности, к вытеснению Реального из сферы, в центре которой находится Заир. Кроме того, этот символ — единственное, чем может обладать субъект, поскольку материальный объект желания навсегда утрачен (пущен в денежный оборот, которым грезил герой в начале повести). Сферическое зрение, замкнувшееся само на себе видение, непрерывность Бреда, постоянное воспроизводство серий нового Бреда, повторение, нарастающая интенсивность с чередованием скоростей: высокая скорость, торможение, остановка взгляда и снова вращение, в котором ни одна деталь не ускользает из виду.

Родившись в свой первый раз из повторения, Заир машинально, смертельно воспроизводит процесс «более губительного», «удушающего» бреда, и герой не сомневается в своей скорой ментальной смерти. Но это более не пугает его:

«К 1948 году участь Хулиты, наверное, постигнет и меня. Меня станут кормить с ложечки и одевать, и я не буду знать, вечер на дворе или утро и кто такой Борхес. Назвать это будущее ужасным было бы неправильно, поскольку ничто в мире не будет меня трогать. […] Другим привидится, что я безумен, а мне будет видеться один Заир. […] Может быть, кончится тем, что я растрачу Заир, так много и с такой силой о нем думая; а может быть, там, за монетой, и находится Бог» (с. 148-149).

Бог — лишь отзвук своего собственного языка и своего собственного видения, отбивающийся от густых стен за спиной (или вокруг) говорящего о Заире героя. Заир — уже не просто объект навязчивого желания, но заполнившее собой решетки структуры Семантическое, условием которого эта структура является. Иными словами, дифференциация отсутствует — один знак отсылает ко всем знакам, напрямую, без необходимости говорить «это значит то» — смысл говорения и всех фраз и значений сводится к «да, Заир», «да, это Заир» или «Заир» с сопровождением остензии, указания-на. Все остальное — избыточность, уже болезненная для героя. Объект желания, Заир превращается из «маленького а» в некий возвышенный объект онтологии субъекта-героя, в причину его ментальной смерти, а новоприобретенные свойства (сферическое зрение, способность к вытеснению Реального) — функции, обеспечивающие это движение к смерти.

В центре мыслей повествователя — Заир. С него, как его навязчивого интереса, его единственного интереса, автор начнет свой рассказ о себе, если начнет говорить о себе Другому. И если за планом консистенции (материальной природы) этого широкого класса объектов желания, именуемых «Заиром» скрывается «Бог», то счастье героя вполне оправданно.

Цитаты даны по книге: Борхес Х.Л. Алеф: [сборник; перевод с испанского]. Москва: Издательство АСТ, 2015. 221 [3] с. пер. Л. Синявской

Дополнение: Почему мы говорим о «шизоанализе», а не о «психоанализе»?

1. Повествование Борхеса картографично и напоминает скорее «картографирование» Делеза и Гваттари, чем психоаналитический сеанс.

2. Борхес отказывается от интерпретации. Он не дает голоса ни психиатру, ни знанию, приобретенному героем.

3. Отказавшись от интерпретации, он заключает позитивностью безумия героя, отказом от лечения вместо лечения, предвкушает это, надеется на это, давая своему герою свободно бродить по улицам.

4. Одержимость героя не линейна, но трансверсальна, движется зигзагами, а не проходит определенные стадии, о которых всегда говорит анализ. Даже если мы здесь и выстраиваем некое подобие линии, это линия повествования, но не линия болезни, с которой обычно имеет дело психоаналитик.