Малая проза Японии 2010-х: «литература трещины»

Составление, перевод и вступление Елены Байбиковой («Иностранная литература» №5 2017 год)

Современная Япония постепенно теряет черты традиционного общества — ни в образе жизни, ни в рационе питания, ни в семейном укладе уже не существует общепринятых стандартов, на их место пришло многообразие социальных норм и форм. То же самое можно сказать и о современной японской литературе, многоголосой и многоликой, по мнению японских литературоведов, переживающей с началом второго миллениума настоящий бум. Исчезают различия между культурными традициями “центра” и “регионов”, стираются некогда четкие границы между “серьезной” и “массовой” литературой — ломка литературной иерархии приводит к изменению литературного ландшафта. Авторы работают с новой оптикой, скрупулезно фиксируя повседневность вплоть до самых мельчайших подробностей быта; сплошь и рядом покушаются на традиционные общественные устои, но продиктовано это не идейной позицией, а, скорее, ситуацией в постиндустриальном обществе.

Начало второго десятилетия XXI века ознаменовалось трансформацией не только литературного, но и географического ландшафта Японии. Одиннадцатого марта 2011 года в результате Великого восточно-японского землетрясения земная ось сместилась на пятнадцать сантиметров. Сильнейшие подземные толчки вызвали цунами, которое привело к катастрофе на ядерных реакторах Фукусимы. Трагедия унесла жизни более чем пятнадцати тысяч человек, сотни тысяч японцев остались без крыши над головой, лишились имущества и возможности вести привычный образ жизни. Японская нация пережила серьезный шок, от которого не оправилась и по сей день. Жизнь дала трещину, и c недобрым предчувствием японская литература сегодняшнего дня исследует неожиданно открывшийся ее глазам мир, пытаясь угадать заключенную в нем опасность.

Данная подборка как раз и знакомит читателя с произведениями, которые можно отнести к этой литературе. Да, конечно, бренность бытия — тема для японской литературы далеко не новая. Однако в творчестве представителей “литературы трещины” она, будучи переосмыслена в контексте кризиса человеческих отношений, обретает новые черты. Это в полной мере демонстрируют вошедшие в подборку четыре рассказа, написанные в период с 2011-го по 2014 год. Кэн Нисидзаки — писатель, переводчик произведений Вирджинии Вулф, Эдгара Аллана По и Эрнеста Хемингуэя — не дает имен героям своего рассказа “Город и пригород”. В рамках повествования они обречены на вечное движение и безвременье. По образованию Нисидзаки композитор, и его рассказ — это своего рода стилистический экзерсис, в котором разрабатываются темы одиночества, параллельных вселенных, памяти о будущем.

Тема памяти и ее изнанки — забвения представлена также в произведениях двух недавних лауреаток самой престижной литературной награды Японии премии Акутагавы: Миэко Каваками (2008) и Каори Фудзино (2013). Писательница и поэтесса Миэко Каваками — восходящая звезда на литературном небосклоне Японии. Известный исследователь японской литературы профессор Мицуёси Нумано назвал ее “одной из самых значительных фигур молодого поколения японских писателей, расширяющих границы национальной литературы”. Действие рассказа “Про нее и про ее память” происходит в безымянном городке, в глубокой провинции. У героини два имени: бывшее и новое, но читателю эти имена не сообщаются. Да и все остальные действующие лица тоже безымянны. Имя есть только у одного человека, но воспоминания о нем героиня полностью стерла из своей памяти.

В рассказе Каори Фудзино “О чем забывает Сёко-сан” героиня каждое утро забывает о том, что происходит с ней ночью. Днем она окружена не людьми, а безликими функциями: старшей дочерью, внучкой, медсестрами, физиотерапевтом. Она больна, страдает от непонимания, устала от жизни и больницы. Но у нее, кажется, хотя бы есть имя. Или все–таки нет? В мастерском исполнении Каори Фудзино самые заурядные события и вещи оказываются пугающими и ужасными.

Рассказ “Испарение” Кэйты Дзина — прозаика и психиатра из северного Саппоро — тоже обладает некоторыми особенностями жанра антиутопии: безымянность героев, безвременье их бытования, физическая изоляция. Кэйта Дзин — писатель, пока не издавший у себя на родине ни одной книги, но благодаря переводам уже получивший известность в англоязычных странах. Он единственный автор в подборке, чьи произведения ранее переводились на русский язык. Дзин пишет только малую прозу, создаваемые его фантазией миры балансируют на грани пародии. Об этих мирах переводчик японской литературы, американец Майкл Эммерих, сказал: “Мир жутковатых снов, который может оказаться гораздо реальнее того, что представляется нам реальным”.

Кэн Нисидзаки «Город и пригород»

НОЧЬ.

Автострада.

Мужчина движется из пригорода в город со скоростью 108 км/ч.

Женщина движется из города в пригород со скоростью 105 км/ч.

Эта ночь закончится, пройдет около трех лет, и они встретятся, а затем поженятся. Но сейчас они даже не подозревают о существовании друг друга. А еще через одиннадцать лет они разведутся. На тот момент у них будет общий ребенок, девочка. Но пока они ничего этого не знают.

До города остается ехать час с небольшим. Город покажется на горизонте еще не скоро. По обеим сторонам автострады тянутся бесконечные озелененные насыпи.

До пригорода еще ехать и ехать. Женщина направляется к подруге. В ее дом на берегу живописного озера. В этом доме есть просторная гостевая комната и повсюду расставлена напоминающая музейные экспонаты функциональная дизайнерская мебель. Машина с женщиной мчится по зажатой с обеих сторон высотными зданиями городской автостраде, приближаясь к выезду из города.

Мужчина — инженер-электротехник. Полотно повседневной рутины вставлено у него в рамку из электричества и металла. Мужчина создает электрические цепи в больших количествах. В том числе и цепи для дорогостоящих микрофонов — их он собирает в полном одиночестве, с огромной осторожностью выращивая внутри каждого такого электроакустического прибора. Свою специальность мужчина выбрал вроде бы случайно, хотя, с другой стороны, не такая уж это была и случайность. Почему случайно? В один из дней незадолго до окончания школы миниатюрная девушка, с которой он тогда встречался, сказала, что ей нужна ваза, и они вдвоем отправились в магазин стеклянных изделий. А как раз в это же самое время его дядя со своей женой покупал в этом магазине мензурки. Окруженные со всех сторон прозрачным веществом с трехмерной сетчатой структурой дядя и племянник некоторое время беседовали, и эта беседа в конечном счете подвигла племянника устроиться на нынешнее место работы. Ну, а почему тогда нельзя считать это случайностью? Потому что один из начальников в компании, где он работает, — добрый знакомый его дядюшки. Тут уже сыграла свою роль сила человеческого фактора.

Женщина пишет тексты для женских журналов: от обзоров кафе и интерьеров до рецензий на книги и фильмы. Что закажут, о том и пишет. В маленьком издательстве, где она работала поначалу, ей не давали развернуться, и она, плюнув, ушла на вольные хлеба. С тех пор прошел год, и теперь она могла с уверенностью сказать, что поступила правильно. За ней закрепилась репутация наблюдательного автора и дружелюбного человека, с которым приятно иметь дело. Она надеялась, что когда-нибудь сможет издать книгу своих текстов со своими же фотографиями.

Вдоль автострады все чаще попадаются деревенские домики.

Вдоль автострады тянутся вереницы полей.

Автомобиль с мужчиной постепенно приближается к городу и вот уже едет мимо университетского кампуса. Мужчина не учился в этом университете, но сейчас в одной из здешних исследовательских лабораторий сидит его бывший однокурсник, который, несмотря на поздний час, в тысячный, наверное, раз перечитывает Августина Блаженного, заново поражаясь глубине философской сущности времени. Он всегда думал, что предпосылкой к исследованию проблемы времени послужило такое явление, как синхронность. Но закавыка в том, насколько в действительности человеческий мозг в состоянии осознать временную синхронность. “Время — разве оно изначально не связано с проблемой человеческого сознания?” — вдруг пришло в голову этому исследователю времени. И тут он заметил, что говорит вслух. Но поскольку кроме него в лаборатории никого не было, то этот вопрос или скорее вербальное проявление крайнего умственного возбуждения, так и остался без ответа.

Мужчина и женщина двигались по скоростной автостраде и не подозревали о существовании друг друга. Но, тем не менее, между ними все–таки можно было обнаружить некоторую связь. К примеру, год назад в летний полдень женщина зашла в кафе, чтобы подготовиться к назначенному на вечер того же дня интервью. Тоненькая, миниатюрная официантка, у которой огромными были только глаза, принесла ей прохладительный напиток. На шее у девушки висела цепочка, купленная ею три дня назад в ювелирном магазине, расположенном на одном из этажей крупного бизнес-центра. Когда, заплатив за цепочку, девушка получала сдачу, наш мужчина — именно в этот самый момент — прошел мимо этого ювелирного магазина. Разумеется, ни у кого не было никаких причин подозревать о взаимосвязи такого рода.

Если мы сдвинемся вперед по временной оси, перепрыгнув точку встречи наших героев, окажется, что и после развода связь между ними не прерывается. Например, разведясь, они через десять лет встретятся снова на свадьбе дочери. Он так и не женится во второй раз. У нее на левой руке будет кольцо. Несмотря на свойственную таким свиданиям неловкость, все пройдет вполне дружелюбно. Но и на этом цепочка взаимосвязей не закончится. Шесть лет спустя мужчина попадет в аварию и его положат в больницу. Окна его палаты будут выходить на зал торжеств, тот самый, где отмечали свадьбу его дочери. Мужчина обратит на это внимание только в последний день, перед самой выпиской, и немного удивится такому совпадению. На мгновение ему почудится, что человек, силуэт которого виден в окне напротив, это он сам.

Дом, куда направляется женщина, — это не просто дом, а загородная вилла. Родители ее подруги, очень состоятельные люди, просто отдали эту виллу в распоряжение дочери. И сегодня на вилле состоится вечеринка, где соберется вся их компания, пить будут до самого утра. Благодушие и снисходительность хозяйки обычно распространяется на все ее окружение, и в этом смысле иметь богатую подругу — приятная штука. В отличие от менее состоятельных друзей, ее доброжелательность имеет довольно четкие границы, но все–таки она — одна из тех подруг, которых по возможности не хочется терять. Женщина иногда ловила себя на том, что в угоду дружбе время от времени позволяет себе подхалимские реплики. Она понимала, что подруге приятно их слышать.

Для женщины город теперь был позади, для мужчины — впереди. Город сиял огнями под ночным небом. Издалека он казался не то громадным собором, внутри которого горят десятки тысяч свечей, не то таинственно фосфоресцирующим лесом. И ни женщина, ни мужчина практически ничего не знали об этом ночном городе, о его составных частях и внутренних связях.

Они не знали, сколько женщин в городе проводят эту ночь без сна. Не знали, что одна из них, оставив наконец попытки заснуть, берет в руки книгу. И уж конечно, откуда им было знать, что книга эта имеет самое непосредственное отношение к девушке, которая сейчас выздоравливает в приморском санатории. Сколько букв насчитывается в этой книге, сколько в ней абзацев — всего этого они не знали. Им также было неизвестно, сколько мышей живет в городе под землей, и они не знали, что мышь с порванным ухом ровно в этот момент, преодолев — поочередно — оба рельса, пересекла одну из линий метро. Не знали они и того, сколько белковых молекул содержится в одном мышином усе.

Но даже если не вдаваться в столь мелкие подробности, можно смело сказать, что ни мужчина, ни женщина ничего не знали о тех, кто населял этот город. Там жили люди самых разных возрастов. Те, кто бодрствовал, пребывали в озабоченности — большей или меньшей в зависимости от ситуации. Те, кто спал, пребывали во власти снов. Среди тех, кто не спал, были собачники, юристы, бродяги. Среди спящих — преступники, филантропы, физкультурники. А над всеми ними светил в небе ясный месяц, и немножко менее ясный Млечный путь.

Мужчина приближался к японскому саду.

Женщина приближалась к японскому саду.

Эти двое не знали, что пронеслись друг мимо друга по разные стороны разделительного ограждения со скоростью порядка 210 км/ч. И в тот же момент начали удаляться друг от друга, сохраняя ту же скорость. Их следующая встреча случится через три года, в гостях у общего приятеля.

Еще немного, и по правую руку должно показаться озеро. Автострада огибает его по широкой дуге. Озеро, благодаря красотам местного пейзажа, уже давно попало на открытки. Женщина видела одну такую открытку раньше. Старую фотооткрытку. Озеро, зафиксированное на ее бумажной поверхности, выглядело как искусственный водоем. Обтекаемой формы автомобиль-кабриолет на переднем плане, равно как и группа молодых людей и девушек рядом с ним, казались гостями из будущего. Из будущего, которое так и не состоялось.

Но в этот вечерний час женщина, которая неслась на машине по автостраде, не могла толком разглядеть раскинувшиеся за окном темные воды озера. Она видела лишь неясную, плоскую поверхность и едва заметную легкую рябь у самого берега. Странная, далекая от действительности мысль вдруг захватила ее. Было непонятно, существует ли озеро или это просто она думает, что оно существует, а на самом деле где-то там, вне поля ее зрения, оно уже почти высохло, и отступившая вода оголила вертикальный, темный разлом, за которым начинается пустынное пространство. Но стоило этой мысли прийти в голову, как женщина тут же задвинула ее подальше на задворки сознания.

Уже совсем скоро начнется за окном высотная застройка городских кварталов. Никто не ждал мужчину в его однокомнатной квартире в одной из многоэтажек в самом центре города. Хотя перед уходом он, кажется, забыл выключить очиститель воздуха, и, возможно, все это время аппарат добросовестно фильтровал пространство квартиры, где не было ни души. И, возможно, теперь, как если бы он был разумным существом, очиститель, включив зеленую лампочку, ждет, пока мужчина наконец откроет входную дверь.

Но как бы то ни было, мужчина и женщина ничего друг о друге не знали — так правая рука не ведает, что творит левая.

Миэко Каваками «Про нее и про ее память»

ЕСЛИ предположить, что наша память — это что-то конкретное, то вполне возможный вариант — коробка. Да, конечно, предположение слишком банально, но банальное еще не значит далекое от истины. В конце концов, мы все рождаемся с более или менее заурядной внешностью, встречаемся и расстаемся с заурядными людьми, изо дня в день сталкиваемся с заурядными проблемами, короче, проживаем жизнь, банально сходя на нет, пока совсем не умрем. Фактически это происходит с каждым. И наша жизнь, таким образом, — одна большая фатальная банальность.

Поэтому, если память представляется мне просто-напросто коробкой, стесняться здесь, на мой взгляд, нечего. Единственная проблема, если это вообще можно считать проблемой (и при этом, сугубо индивидуальной), заключается в том, что коробка эта существует вне нас. И с нашей стороны было бы ошибкой воспринимать себя как хранилище таких коробок. И думать, что каждую из них можно, предварительно смахнув с крышки пыль, в любой момент открыть, насладиться милым нашему сердцу содержимым или просто удостовериться, что все здесь и никуда не делось, — тоже ошибка. На самом деле все иначе. Коробка существует где-то параллельно, в другом месте, и в один прекрасный день ее приносит нам какой-нибудь незнакомый человек. “Ваша вещь? Вы ее, случайно, не забыли?” Или на нас неожиданно наскакивает некто с рассерженным лицом и пихает нам коробку так, что мы едва успеваем подхватить ее, прижав к груди. А иногда она вдруг оказывается прямо у наших ног, и сколько бы мы ни осматривались по сторонам в поисках посыльного — его уж и след простыл.

Я не могу сказать определенно, какой величины и конфигурации была коробка, которую однажды доставили мне самой. Но адрес был точный.

Я и сама не знаю, зачем — не помня ни одного лица, не желая ни с кем из этих людей встречаться и подозревая, что у нас даже не найдется общих тем для разговора, — я все–таки решила съездить на встречу выпускников в этот маленький, провинциальный городок. Мы с родителями покинули его той весной, когда я закончила девятый класс. С тех пор я не была в этом городке ни разу, у меня ни осталось там ни родных, ни друзей, никого. Понятное дело, никаких теплых воспоминаний об этом месте у меня тоже не осталось. Уже давно ничто не связывало меня с этим городом. Так почему же я вдруг собралась поехать туда, на эту встречу?

Может быть, я сделала это из чистого любопытства или потому, что у меня образовалось свободное время, а может быть, мне просто было интересно, как все эти люди, которые, разумеется, даже и предположить не могут, что я приеду на их сборище, отреагируют на мое внезапное появление. Какова бы ни была причина, она в любом случае не заслуживает внимания. И я почти уверена, что основной движущей силой было любопытство. Когда ко мне на работу в начале марта пришло приглашение на эту встречу, напечатанное какой-то безымянной типографией на второсортной бумаге, я не стала подтверждать свое участие, как того требовали устроители. Я подумала, что если просто возьму и приеду в назначенный день, то это будет, как бы лучше выразиться… более эффектно, что ли.

Специально для этой встречи я купила черный жакет “Баленсиага”, на который давно уже посматривала, а к жакету у меня была сумочка одной из недавних коллекций Ив Сен-Лорана, джинсы и туфли “Маноло Бланик” на каблуках — еще до покупки я несколько раз примеряла мысленно на себя это сочетание и осталась довольна. Из аксессуаров — ни часов, ни серег, только золотая цепочка с аккуратным небольшим бриллиантом. Весь наряд примерно пятьсот тысяч иен с хвостиком. Для токийской вечеринки, конечно, это было бы чересчур casual, но для деревенского мероприятия — более чем достаточно. В общем, по любому выходило неплохо. Мне предстояла встреча со “школьными подружками”, прямо как в первый раз. Я допускала, что они могут быть знакомы с изделиями Баленсиага и Маноло Бланика, например, из интернета, но, было очевидно, что ни одна из них ни разу ничего подобного не надевала (ведь даже если и купить такую вещь, в деревне надеть ее абсолютно некуда). Заметив меня, они начнут перешептываться: “Вы посмотрите на нее, сразу видно — знаменитость. Это вообще другой уровень”. Не то чтобы я стремилась произвести впечатление, но нужно было четко дать им понять, что между нами существует невидимая граница… некая принципиальная разница, и что, если бы не эта встреча, наши пути никогда бы не пересеклись. Собственно, именно это и придавало всей затее особый, глубокий смысл. И когда в конце апреля я садилась в скоростной поезд, направлявшийся в забытый мною — вплоть до названия — город, я думала, что все будет именно так. Мне хотелось, чтобы все было именно так.

Мероприятие должно было проходить в банкетном зале местной, богом забытой гостиницы. Все было чудовищно. А чего, собственно, я ожидала — это ж деревня, для деревни, может, тут не так уж и плохо, я словно оправдывалась перед кем-то, уже сожалея, что вообще очутилась здесь, на разостланном в фойе гостиницы потертом ковре, когда-то, по-видимому, имевшем бордовую окраску, но теперь выцветшем до дешевого мутно-розового цвета (местами, впрочем, почти флуоресцентной яркости). Такая это была гостиница. Рядом со стойкой администратора стояла огромная с помутневшими углами стеклянная витрина, в которой было выставлено нечто явно для нее великоватое, смахивающее на чучело медведя. Рядом с витриной расположилась абсурдно гигантская ваза — над ней возвышалась аляповатая шапка искусственных цветов, некогда ярких, но теперь обильно припорошенных пылью. Интересно, сколько лет они уже здесь стоят?

Ау, здесь сегодня какая-никакая, но вроде как вечеринка, нет? — Но кроме меня в фойе никого не было. За стойкой администратора сидел мужчина с отрешенным выражением лица и в одежде, лишь отдаленно напоминающей костюм. Наши взгляды встретились, после чего он, как будто так и надо, отвел глаза, встал и неспешно скрылся в подсобке, дверь в которую находилась позади его рабочего места. Я пожала плечами и, вздохнув, направилась к единственному в этой гостинице лифту, зашла в него и нажала на кнопку этажа, где должно было проходить сегодняшнее мероприятие. Раздался звоночек, двери лифта открылись — на этаже, как и в фойе не было ни души. Достав из сумки и внимательно изучив приглашение, я поняла, что ошиблась этажом.

Я снова зашла в лифт и спустилась на два этажа. На входе в банкетный зал стоял длинный стол, за ним сидели две девицы с мягкой завивкой, немного взбитой и прихваченной шпильками с перламутровыми кончиками, — подобные прически всегда можно увидеть на свадьбе, практически на любой свадьбе. Девицам этим на вид было уже сильно за тридцать, если не под сорок, и правильнее было бы назвать их тетеньками, но обе использовали супермолодежный макияж (о котором я могла бы много чего сказать, но скажу лишь, что с выбором накладных ресниц они явно прокололись), который в сочетании с трапециевидными приталенными платьицами без рукавов делал их неотличимыми друг от друга. И у той, и у другой на голые плечи была наброшена шаль из органзы или чего-то такого, прозрачно-невесомого — это, кстати, еще один обязательный элемент свадебного дресс-кода. Когда я вижу эти шали, всегда недоумеваю, зачем они вообще нужны. Но поскольку в моем окружении нет людей, которые их носят, разрешить эту загадку мироздания мне не удается.

Одна из девиц за столом, та, которая справа, кажется, узнала меня, и у нее на мгновение перехватило дыхание. “Напишите вот здесь свое имя”, — едва слышно сказала она. Я улыбнулась в ответ и самым своим приветливым тоном сказала: “Извините, просто я до самого последнего дня не знала, смогу ли приехать…” По идее, эти две девицы могли оказаться моими бывшими одноклассницами, но я, разумеется, их не помнила, хотя какое-то время тщетно всматривалась в одинаковые лица. Однако когда я скользнула взглядом по их бэджикам, в бесхитростных сочетаниях иероглифов мне почудилось что-то знакомое.

Девица, сидевшая справа, взяла было ручку, чтобы сделать бэджик и мне, но потом нерешительно взглянула на меня и промямлила: “А какое имя лучше написать, прежнее или то, которое у вас сейчас?”. Задавая этот вопрос, она даже покраснела от смущения. “Пустяки какие, ну конечно, пишите мое прежнее имя”, — приободрила ее я.

“Ну конечно, ну конечно”, — радостно повторила она, словно пытаясь загладить свою пусть маленькую, но все–таки вину. А девица слева, тоже порозовевшая от смущения, как и ее подружка, активно закивала, выражая свое согласие непонятно с кем.

В банкетном зале яркий флуоресцентный свет безжалостно заливал круглые столы, составленные по центру. В ближнем углу стояло несколько тумб и пара длинных столов, заставленных едой и напитками. А вдоль противоположной стены тянулся ряд стульев. Глядя себе под ноги, я тихонько проскользнула в дальний конец зала и присела на самый крайний стул. У всех на груди или в районе живота висели бэджики с именами, свой я прицепила на тот же манер. Я заметила, что некоторые из присутствующих время от времени посматривают в мою сторону, и сидела, придав своему лицу приличествующее случаю выражение: легкая, неопределенно-приветливая улыбка, которая не относилась ни к кому в отдельности, но распространялась сразу на всех. Между прочим, я была единственным человеком в зале, который не стоял, а сидел.

Я начала понемногу узнавать попадающие в поле моего зрения лица, одно за другим они, как маленькие островки, всплывали из глубин океана и вдруг показывались на его бескрайней поверхности, и состояние “не ведаю” в одно мгновение сменялось четким и определенным “знаю”. Этот процесс не был похож на припоминание, я просто считала воображаемые островки, открывающиеся моему мысленному взору. Я чувствовала, что, хотя никто и не смотрит прямо на меня, все заметили мое присутствие. Впрочем, я предпочла сделать вид, что это меня не касается, и продолжала сидеть с тем отрешенным выражением, которое не должно ни привлекать, ни отталкивать или, наоборот, призвано делать и то и другое. Я сидела, расправив плечи и выпрямив спину. Сумочка покоилась на плотно сжатых коленях.

После того как один за другим выступили несколько наших бывших учителей, кто-то громко крикнул: “Выпьем за встречу!” — и вечеринка стартовала. В общей сложности в зале собралось человек семьдесят. Я не могла оценить, соответствовало ли это ожиданиям устроителей. Через какое-то время мужская и женская компании начали смешиваться, и банкетный зал ожил, наполнившись человеческими голосами и звяканьем тарелок. Выждав подходящий момент, я встала и направилась в тот угол, где стояли столы. Со стола с напитками я взяла себе стакан холодного чая улун.

Вернувшись на свое место, я не спеша потягивала чай, и тут ко мне торопливо подошла, если не сказать подбежала, девица, на шее которой висела массивная цепочка со вправленными в нее зеленоватыми драгоценными камнями. Она плюхнулась на стул рядом со мной и воскликнула: “Сколько лет, сколько зим!” Я взглянула на ее бэджик, но написанное там имя ни о чем мне не говорило, так что я просто улыбнулась и приветливо кивнула.

— Я и представить себе не могла, что ты приедешь. Вот это сюрприз! — произнеся эти слова высоким, пронзительным голосом, она прикрыла рот рукой в знак удивления, впрочем, несколько преувеличенного.

— Как же иначе? Мне же хотелось повидаться с моими бывшими одноклассниками. Я просто до последнего момента не знала своего графика. — Я засмеялась и отпила из стакана.

— Я так рада тебя видеть! Подумать только — ты приехала! — От возбуждения женщина обеими руками прижала бокал с пивом к груди.

— Да, школьные друзья — это очень важно. У нас было столько общего, мы столько времени провели вместе, дышали, можно сказать, одним и тем же воздухом… понимаешь, о чем я?

— Да, да, ты права. Права. Это особенно чувствуется в нашем возрасте, вот так вот оказываешься вдруг снова вместе, и все как будто прокручивается назад, пролетает в одно мгновенье, прям дух захватывает!

Я улыбнулась, соглашаясь.

— Но ты, — продолжала она, — это вообще что-то невероятное. Я все время всем рассказываю, что училась с тобой в одной школе. Как там было в этом сериале… уже не помню название, из головы вылетело… там еще был мебельщик, а ты играла младшую сестру главного героя.

— Ты видела этот сериал? Я так рада!

— Видела. Конечно, видела.

— Знаешь, когда играешь в сериале, так редко выпадает шанс услышать живую реакцию, так сказать, из первых рук, и я ужасно рада, что ты мне сейчас это все говоришь.

— Ой, ну я тоже так рада. Правда, вначале я тебя не узнала. У тебя имя изменилось, да и впечатление теперь от тебя совсем другое. Но потом я с кем-то… кто же это был, не помню… говорила, и вдруг меня осенило, я поняла, что это ты. Это было лет… о боже, уже пятнадцать лет назад. Ну надо же, ты теперь звезда, — девица глотнула пива и тяжко вздохнула. — Ты не такая как все, совсем другая. У тебя особая аура, я это сразу заметила, как только ты вошла. Ты абсолютно другая.

Ну, в общем, так я примерно все себе и представляла. И все–таки было что-то странное в том, что именно эта девица именно в этом месте говорит мне что-то о моей особой ауре, а ведь я до сих пор так и не вспомнила, как ее зовут. Казалось, эта милая беседа будет длиться бесконечно, одна за другой к нам подходили другие девицы со своими стаканами и бокалами, и вот уже образовался кружок. Они хотели сделать селфи со мной на свои смартфоны и послушать сплетни о других актрисах и актерах. Им хотелось поговорить про Токио, обсудить последние модные тренды. Толпившиеся вокруг меня девицы были либо полные и бесформенно-мешковатые, либо настолько тощие и костлявые, что казались намного старше своего возраста. Но при этом все они вызывали у меня то самое ощущение, которое обычно ассоциируется с выражением “люди среднего возраста”. Наверняка у них у всех были мужья и дети, в них чувствовалась своего рода расслабленность, характерная для тех, кто целыми днями ест и спит в свое удовольствие и даже не пытается хоть немного над собой поработать. Возможно, они и вправду следят за модными новинками и трендами, но и цветовая гамма, и фактура материала — все в их нарядах было решительно не так. Платья и блузки, в которых они пришли на эту вечеринку, были сшиты из дешевого полиэстера. Эти девицы явно читали не те журналы и обожали не тех знаменитостей. Одна и вовсе была одета в костюмчик, напоминающий школьную форму: мини-юбка в складку, длинные гольфы. Я неслышно вздохнула про себя и еще раз отпила из стакана, не переставая улыбаться.

Несколько раз я выходила за добавкой к столам с едой и напитками, а остальное время сидела на своем месте и разговаривала с подходившими ко мне девочками, а с мальчиками, кучковавшимися на другой стороне зала, — с этими лысеющими, пузатыми, затянутыми в двубортные пиджаки существами, в которых ничего уже от мальчиков не осталось, — с ними я ни словом не перемолвилась. До меня долетали становившиеся все громче — по мере опьянения — голоса и отдельные возгласы ликования. Некоторые мальчики даже затеяли нечто вроде борьбы, похоже, их мозг остановился в развитии сразу после окончания девятого класса, а может быть, таким образом они пытались скрыть свое смущение, одним словом — праздник был в самом разгаре.

Пока мы, женщины, переговариваясь, наблюдали за этой возней, к нам на заплетающихся ногах подошла смуглая, раскрасневшаяся девица, не то пьяная, не то хворая. Подошла и остановилась рядом. Пробормотала что-то, очевидно остроумное, и громко захохотала. У нее на макушке красовался черный бант. В ее лице мне почудилось что-то знакомое. Глаза? Веки? Брови? Некоторая угловатость ее фигуры тоже была мне знакома. Я вдруг вспомнила — она занималась в теннисной секции и выделялась среди незаметных девочек своей темной кожей и тем, что никого ни во что не ставила. Сейчас она уселась на соседний стул и устремила на меня осоловевший взгляд.

— Ты че щас делаешь? — спросила она.

— Сейчас я, кажется, разговариваю с тобой, — ответила я с улыбкой.

— Не, я не про это. Кем работаешь-то? — От количества выпитого язык у нее заплетался. И когда это она успела напиться до такого состояния? Вечеринка вроде не так давно началась. — Слышь, ты вернулась, что ль? Сюда.

— В каком смысле “вернулась”?

— Ну, это, обратно переехала как бы.

— Нет, я просто приехала пару часов назад и скоро уеду, когда тут все закончится.

— Ага. Просто это, тебя уже давно… сколько-то лет уже не показывали, ну, по телеку, вот я и подумала, может ты вернулась… — она хмыкнула. — Чего-то я так подумала вдруг.

Я улыбнулась и покачала головой.

— Слышь, это, а че вообще обычно делают эти, ну… типа актрисы?

— Обычно они работают.

— Работают актрисами?

— Точно.

— Но-о… тебя уже нет в телике. С чего ты живешь-то?

— Актеры нужны не только на телевидении, они работают в театре, например, а спектакли идут только в Токио.

— Театр? А… ну да, ну да… но на это разве проживешь? Или… ой, ты что, тоже типа подрабатываешь? Как обычные смертные? В Токио, наверное, куча всяких подработок. Это, конечно, прикольно. Но нелегко, наверное, да? Мы ж не молодеем.

Я слушала ее с улыбкой. Девицы вокруг тоже улыбались, но теннисная девушка все никак не унималась, и в какой-то момент на лицах остальных появилось недовольное выражение, потом они затихли и, наконец, одна за другой начали отходить от нас. Бывшая теннисистка была абсолютно пьяна и глупо смеялась своим же собственным шуткам. Она сидела, раздвинув ноги и слегка сползая со стула. Ее крупные стопы, втиснутые в дешевые туфли-лодочки, с тыльной стороны были обильно покрыты подсохшими царапинами, ссадинами и слегка выцветшими синяками. Сразу над лодыжками бугрились разработанные мускулы, так что короткие голени походили на два деформированных клубня батата — такие наверняка никто не купит из–за уродливой формы. Я некоторое время разглядывала ее нижние конечности, лениво размышляя о том, что вот ведь как оно устроено в мире — есть красивые ноги, а есть и некрасивые. Я пропустила мимо ушей все, что она говорила, а потом посмотрела на часы и обнаружила, что с начала вечеринки прошло уже полтора часа.

“Оно и понятно, конечно, но зачем, собственно, я сюда приехала? — подумалось вдруг мне. — Ради чего?” И тут же невольно улыбнулась. Это была улыбка, так скажем, восхищения. Ведь еще до того, как ехать сюда, я приблизительно так все себе и представляла — мое появление в городишке, который я была не в состоянии воспринимать, как часть своего прошлого; мое участие в этом жалком сборище… просто поразительно, насколько то, что я сейчас чувствовала, соответствовало тому, что я предвидела. Я могла сколько угодно настраиваться на то, чтобы все вышло по-другому, — это уже не имело никакого значения. Все банальнейшим образом шло по накатанной колее, развивалось в строгом соответствии с установленным банальнейшим порядком и близилось к неизбежному банальнейшему завершению. И эта простота показалась мне в чем-то даже восхитительной.

Ровно за полтора часа до отправления суперэкспресса, который увезет меня обратно в Токио, я вышла из шумного банкетного зала и направилась в туалет. Так сказать, зайти в уборную на дорожку. По пути я проверила мобильник и обнаружила два пропущенных вызова. Оба от моего менеджера. “Что б ты сдох”, — подумала я. Его похотливое лицо, дряблая кожа на животе, развратный смех — квинтэссенция мерзкой пошлости. “Что б ты сдох”. Но если он сдохнет, что я тогда буду делать? Я резко выдохнула и опустила телефон на самое дно сумочки.

“Что же я тут делала, как провела три года, которые проучилась в этой школе?” — думала я, пока шла по выцветшему ковру к туалету. Все–таки странно: я специально приехала сюда издалека, специально вела вежливые беседы с бывшими соучениками — и не встретила ни одного человека, которого бы по настоящему помнила. Просто удивительно, как много всего я забыла.

Может, у меня не было друзей? Может, и были. Но никто из встреченных мною сегодня не смог сделать так, чтобы я это вспомнила. Да бог с ними с друзьями, были они у меня или их не было — не суть важно, я вообще ничего толком не помнила и не могла вспомнить из того, что происходило со мной в течение этих трех лет. Я осознала это в тот самый момент, когда получила приглашение. Как бы я ни пыталась заглянуть в прошлое, оно было скрыто от меня некой пеленой, плотно окутывающей мне голову и застилающей глаза: пейзажи, события, разговоры — что бы я ни пыталась вспомнить, все было каким-то призрачным, полустертым. Бывает, видишь свет за окном, и понимаешь, что время — дневное, но как ни крути головой по сторонам, не сможешь определить точный час. Любая попытка вспомнить что-нибудь конкретное приводила к тому, что все мысленные образы стремительно бледнели и расплывались, и я внезапно понимала, что не имею к ним ни малейшего отношения.

Я толкнула дверь и зашла в туалет. В зеркале увидела отражение девицы, стоявшей перед раковиной. Наши взгляды встретились. Потом я заметила бэджик, висевший у нее на поясе, но не смогла разглядеть, что на нем написано. Когда я вышла из кабинки, она все еще стояла на том же месте, занятая своим телефоном. Я подошла к умывальнику помыть руки, и наши взгляды снова встретились в зеркале.

— Давно не виделись, — сказала она, и повернула свой бэджик так, чтобы мне было лучше видно. Потом она произнесла свое имя вслух.

— И правда, давно, — я улыбнулась ей.

Она была невысокого роста, очень бледная, с легким, едва заметным макияжем. На ней были изящные очки овальной формы в серебряной оправе. Наверное, у нее было очень плохое зрение, в ободках толстых очковых линз виднелась поверхность кожи, как бы зажатая между оправой и стеклом. Простая белая блузка резко контрастировала с блестящими черными волосами, которые были небрежно уложены в стиле “ветер в волосах”. Я вспомнила, что училась с ней вместе в седьмом классе. Девица положила свой телефон в коричневую сумочку, открыла кран, выдавила капельку жидкого мыла на ладонь и аккуратно намылила руки под струей воды. Я следила за ее действиями, вытирая руки носовым платком. У нее не было маникюра, и никаких украшений на руках тоже не было. Ее ладони казались чересчур большими по сравнению с остальными частями тела.

— Довольно много народу пришло, ты не находишь? — сказала она с приятной улыбкой. Я тоже улыбнулась в ответ.

— Я сомневалась, стоит ли мне идти — в школе у меня не было близких друзей. Но говорят, что люди с возрастом становятся приветливей. Все сегодня были такие вежливые.

— Вежливые? Честно говоря, я тоже особо ни с кем не дружила, но действительно сегодня все прошло вполне дружелюбно и непринужденно.

— Ну, им, наверное, пришлось набраться смелости, чтобы быть с тобой непринужденными.

Мы продолжали в том же духе, болтали о том о сем, как добрые старые одноклассники, причем без каких-либо сплетен, кто чем занимается или занимался. Вместо этого она рассказала мне о булочках, которые одно время продавались в школьной лавке, и о загадочной колонне, стоявшей непонятно для чего прямо посередине школьного медпункта. Еще она вспомнила о синтоистском храме, который нам задали рисовать на уроке рисования, и о шортиках в облипку, по сути, бывшими всего лишь слегка облагороженными трусами, которые мы, девочки, обязаны были носить на уроках физкультуры. Слушая ее, я вдруг вспомнила, что надевала эти шортики каждый день. И не только на урок физкультуры. Я носила их с утра до вечера — и в школе, и дома. Не было ни одного дня, чтобы я их не надела. Я не знаю, откуда я это взяла, но тогда мне казалось очевидным, что нет ничего постыдней, чем ходить в простых трусах. То ли дело — синие шортики. Они служили мне защитой, и я ревностно следила за тем, чтобы обычные трусы не выбивались из–под них, и не прощала себе, если трусы вылезали хотя бы на миллиметр. Не знаю, чем объяснить эту привычку. Не понимаю, как я могла ходить изо дня день в этих противоестественно тесных шортах. Похоже, беззащитность переживалась мной как греховность.

— Вообще непонятно, зачем это было нужно, — сказала я как бы про себя.

— Да, я тоже не знаю, какой в этом смысл, — произнесла она. Вид при этом у нее был очень серьезный.

Наш разговор продолжался. Казалось, ей было совершенно все равно, чем я занимаюсь, и вообще, ей было неинтересно говорить обо мне. Потом она рассказала, что классная руководительница, которая была у нас в седьмом классе, погибла в автомобильной аварии. Она преподавала музыку, молодая, полная сил. Я вспомнила, что она всегда собирала свои густые смоляные волосы в большой круглый пучок и закалывала узорными заколками. Я будто наяву увидела, как она идет через школьный двор с книгами в руках — сколько раз я наблюдала за этой сценой из окна нашего класса.

— Я слышала, что она погибла почти сразу после нашего выпускного. Наверное, кто-то из класса даже ходил на похороны.

— Я ничего не знала. Переехала с родителями в другой город практически сразу, как только закончился учебный год. Первый раз сейчас об этом слышу.

— Говорят, что человеку не так уж просто умереть, но выходит, что все–таки очень просто. Раз, и тебя уже нет.

— Да, наверное, — сказала я. — А знаешь, вроде говорили, что на встречу сегодня приехало около семидесяти человек. Но, наверное, было много и тех, кто не ответил на приглашение, а кого-то просто не удалось найти.

— Угу.

— Слушай, это немножко странно, конечно, так говорить, но… интересно, а есть кто-нибудь из учеников, кто уже умер? Или мы еще слишком молодые? — Я, сама не знаю почему, вдруг заговорила об этом — наверное, новость о смерти нашей классной руководительницы произвела на меня впечатление. Моя собеседница ничего не ответила, просто молча стояла рядом. Вообще-то мне не показалось, что я сделала что-то не то, мой вопрос был абсолютно адекватным с учетом темы, на которую неожиданно свернул наш разговор. Поэтому я не поняла, почему моя собеседница, которая до этого так много и охотно говорила, вдруг замолчала. Она смотрела мне прямо в глаза, как будто испытывая меня.

— Есть одна девочка, которая умерла, — наконец негромко сказала она. И не успела я спросить, о ком речь, назвала имя.

Кодзуэ Куросава.

Это имя я знала, в памяти сразу же всплыло лицо — лицо маленькой, по-детски милой девочки со смешным хвостиком на затылке и школьным ранцем за спиной. Я очень старалась, но так и не смогла вспомнить, как она выглядела потом, когда стала старше. Мы учились вместе в начальной школе, два года — в пятом и шестом классе. Она жила совсем рядом, мы были соседками и неразлучными подружками. Я часто ходила к ней в гости, мы вместе играли, рисовали, делали войлочных кукол, давали почитать друг другу свои дневники. Иногда мы брали с собой коробки с обедом и уезжали на велосипедах в парк на целый день. Но когда мы перешли в шестой класс, то почему-то играть перестали. Ничего такого не случилось. Просто мы как-то разошлись по разным компаниям и даже в школу по утрам ходили теперь не друг с другом, а с другими детьми. А когда мы закончили начальную школу, нас определили в разные классы, так что наша дружба естественным образом окончательно сошла на нет, и мы совсем перестали общаться. Не могу объяснить, но почти уверена, что в жизни практически каждой девочки наступает такой момент, период поиска своей группы, своего места. Такие вот возрастные изменения. Но вообще-то до сегодняшнего дня, пока я не услышала это имя, я о своей подруге детства ни разу не вспоминала.

— Когда она умерла?

— Три года назад.

— Кодзуэ… Кажется, она перестала ходить в школу в конце седьмого класса, нет?

Я пыталась вспомнить, как это было, — после окончания начальной школы мы почти не виделись, а если и встречались случайно, никогда не разговаривали. Потом в какой-то момент до меня дошли слухи, что она бросила школу, хотя я так никогда и не узнала почему.

— Три года назад. Это не так давно.

Девица кивнула.

— Она болела? Сегодня на вечеринке о ней не говорили. Кто-нибудь знает, что она умерла?

— Понятия не имею. Но она умерла не от болезни.

— Тоже авария?

— Нет, голодная смерть. — Она произнесла это так, как если бы читала по учебнику иностранное слово, с которым столкнулась впервые в жизни.

— Голодная смерть? — изумленно повторила я. — Она умерла от голода?

— Да, Кодзуэ Куросава умерла от голода. Ее нашли в комнате, это было летом. Обнаружили мертвой в ее комнате.

— Она жила одна?

— Одна. В доме своих родителей. Вся ее семья уехала. Этот случай был в новостях, между прочим. И в газетах писали. Если поищешь в сети, наверняка найдешь.

Она легонько вздохнула и поправила очки. Потом взяла свою сумочку и аккуратно повесила ее на плечо.

— Ладно, пойду, — сказала она так, будто появилась на сегодняшней вечеринке лишь для того, чтобы сообщить мне о смерти Кодзуэ, и теперь, когда дело было сделано, у нее больше не было причины здесь оставаться. Я не знала, что сказать в ответ, но когда она проходила мимо меня, произнесла с вымученной улыбкой: “Ну пока. До скорой встречи”. Она не ответила. Только уже у самой двери, повернувшись ко мне, посмотрела мне прямо в глаза и тихо произнесла: “Я знала, что ты приедешь. У меня было предчувствие”. Затем она толкнула дверь и вышла.

Я вернулась в банкетный зал и попыталась отыскать эту девицу, но ее нигде не было. Вечеринка все еще продолжалась, народ шумел, развлекался, кто-то уже пел караоке. Я бессильно опустилась на стул со стаканом в одной руке и литровой бутылкой пива в другой. Я то и дело подливала себе, пила и пила, но ничего не ощущала. Незаметно для себя я прикончила бутылку. Вообще-то у меня непереносимость к алкоголю, и пью я мало, особенно в последние годы, но почему-то сейчас я совсем не пьянела.

Как женщина тридцати с чем-то лет может умереть голодной смертью? Я попыталась себе это представить, но ничего не вышло. Кодзуэ Куросава. Воображение рисовало мне образ девочки, ученицы младших классов. Ее волосы всегда были собраны в хвостик, у нее был красивый круглый лоб. Голоса ее я не помнила. Собака. Кажется, у нее была собака. Я начала припоминать. Точно, у них дома жила коричневая дворняжка. Она всегда забивалась под веранду, и мы вытаскивали ее оттуда и носили на руках. Помню, как меня бесило, что собачьи лапы, перепачканные влажной землей, оставляли грязные следы на моей одежде. Как же звали эту собаченцию? Разумеется, мне уже не вспомнить. А однажды мы случайно сфотографировали призрак. У Кодзуэ на плече как будто лежала чья-то рука, а у моей правой ноги, слегка обвивая ее, клубился полупрозрачный белый дымок. Мы не очень понимали, что делаем, но, на всякий случай, посыпали фотографию солью, подожгли ее спичкой и подождали, пока она сгорит. Пепел закопали на краю рисового поля по соседству. Был ли у Кодзуэ брат? Или сестра? Этого я не помнила, хотя… я почти уверена, что она была единственным ребенком. У нее дома никогда никого не было. Комнаты были маленькие, да и сам дом небольшой. Ее родители всегда работали допоздна. Только однажды она пригласила меня на ужин. Нас было за столом трое: я, Кодзуэ и ее мама. Я помню, что сильно нервничала. Именно там я впервые в жизни попробовала сосиску без шкурки. Это было так отвратительно, что я не смогла ее проглотить и выплюнула тайком, пока никто не видел. А может, Кодзуэ заметила? В комнатах царил ужасный беспорядок. И на кухне тоже. Комната, размером примерно в шесть татами, в которой мы обычно играли, была завалена игрушками, журналами, детскими книжками, выстиранным бельем, полотенцами, одеялами и бог знает чем еще. Среди этих завалов мы буквально раскапывали себе место, чтобы сесть поиграть. Окна выходили на запад, и в сумерках перед закатом занавески начинали источать темно-оранжевое сияние. Помню, меня это пугало. Мне казалось, что сейчас из сгущающейся вокруг темноты ко мне потянутся нечеловечески теплые руки, схватят меня за щиколотки и потащат куда-то, неизвестно куда. И в этой темноте мы всегда… да, мы с ней вдвоем всегда…

В этот момент что-то случилось. Мне показалось, что я вижу перед собой чей-то силуэт. Я напрягла зрение, пытаясь разглядеть этого человека. И я увидела ее. Кодзуэ Куросава, девочка Кодзуэ. Она стояла там, в комнате, абсолютно голая. Она сняла с себя всю одежду, и занавеска за ее спиной истаивала в темно-оранжевом сумраке. Она смотрела мне прямо в глаза.

Я вздрогнула и очнулась, подняла взгляд от стакана с пивом, на дне которого уже некоторое время что-то тщетно искала. Исчезло ощущение заложенных, как будто от попавшей туда теплой воды, ушей, и я вдруг услышала голоса и громкий смех, шум и гомон вечеринки, которая шла своим чередом в ярко освещенном банкетном зале. Я перевела дыхание, потом сделала глубокий вдох и, прикрыв рот рукой, чтобы было не так заметно, медленно выдохнула в ладонь.

Через некоторое время образ обнаженной Кодзуэ Куросавы снова возник в моем мозгу. Я хорошо видела выражение ее лица, до этого скрытого сумерками, наверное, мои глаза уже успели привыкнуть к темноте. Не знаю, можно ли назвать выражением полное отсутствие какого-либо выражения. Кодзуэ Куросава стояла и пристально смотрела на меня, на ее лице нельзя было ничего прочесть.

В той самой комнате Кодзуэ по фамилии Куросава пришлось раздеться догола.

Я пошла и взяла себе еще одну бутылку пива. Наполнила стакан и выпила. Кодзуэ по фамилии Куросава пришлось раздеться догола. Это я заставила ее. Я сказала ей снять одежду. В той самой комнате я всегда заставляла ее раздеваться. Когда я четко, по слогам произнесла про себя эти слова, я вдруг почувствовала как бешено колотится мое сердце. Я снова увидела ее голое тело. Вцепившись пальцами в стакан с пивом, я сосредоточила все свое внимание на том, что выдавала мне сейчас моя память, чтобы ничего не упустить.

Мы с Кодзуэ были неразлучными подружками. Всегда вместе — и в школе, и после школы. Сколько же мы так дружили? Год? Может быть, даже больше года. И в какой-то момент — с людьми, которые проводят все свое время вместе, это случается часто и не зависит от возраста — в наших отношениях произошла перемена, поначалу едва заметная. Все началось с ее приглашения. Именно в тот день, когда Кодзуэ Куросава сказала мне “приходи сегодня, поиграем у меня”, именно тогда произошло то, что произошло. Я знала, что, пока окончательно не стемнеет, никто из взрослых не вернется домой, и я сказала ей снять одежду, раздеться догола. И я прикасалась к ее телу.

Почему это произошло с нами? Почему, как я могла сделать такое? Поначалу это была просто детская игра. Но чем больше мы в нее играли, тем меньше оставалось в ней той легкости, которая свойственна детским играм, пока в конце концов она не превратилась в секретную, запретную забаву, о который мы не могли рассказать никому, и даже между собой не решались говорить об этом. Для меня все было всерьез. Оставаясь полностью одетой, я, как если бы это был какой-то тайный ритуал, заставляла Кодзуэ Куросаву раздеться догола и стоять передо мной, а сама гладила ее едва обозначившиеся груди, облизывала и посасывала соски, не обретшие еще характерные цвет и форму. Потом я заставляла ее лечь на спину и, раздвинув кончиками пальцев едва начинающие покрываться первыми темными волосками большие покровные складки, долго, по несколько минут кряду, неотрывно смотрела внутрь, потом запускала в это сплетение линий свой язык, и под конец погружала туда кончики пальцев. Отдавая себе отчет, что ни в коем случае никто не должен об этом знать, я ложилась сверху на раздетую Кодзуэ Куросаву, приоткрывала пальцами ее губы и капала туда свою слюну, заставляя ее проглотить все до последней капли. Потом я снова облизывала ее соски. И ее слегка набухший клитор — тогда я еще даже не знала, что это так называется. И я говорила ей, чтобы она трогала себя там. Кодзуэ позволяла делать с собой все, что я хотела. Она не выглядела ни напуганной, ни недовольной. Она просто молча повиновалась, выполняя все, что я ей говорила. В постоянном страхе пребывала я. Чего я боялась? Что нас застанут взрослые? А может, делая то, что ни в коем случае нельзя было делать, я чувствовала свою вину?

Почему я так поступала? Я и сама не знаю. О чем я думала тогда? Возможно, ровным счетом ни о чем. Возможно, это было простое любопытство, желание понять, что такое секс, что такое половая связь. Я удовлетворяла свое любопытство с помощью своей лучшей подруги. Вот и все, и ничего больше. А может быть, хотя никто об этом и не говорит, может быть, многие девочки в этом возрасте проходят через нечто похожее. Ведь это возраст, когда мы не умеем ни правильно принять, ни правильно отвергнуть чувства, которые еще не понимаем и которые нам сложно облечь в слова: сексуальное любопытство, чувство близости, ощущение тайны. И может статься, что это вполне естественно и не противоречит природе. В общем, можно и дальше продолжать упражняться, бесконечно придумывая объяснения, проливающие свет на особенности сексуальности у девочек, но это ни в коей мере не помогает пониманию истинной сути вещей. Одно могу сказать наверняка: не только воспоминания о том, что я проделывала с Кодзуэ Куросавой в ее пустом доме, но даже сам факт существования в мире девочки с таким именем был полностью изъят из моей памяти. Вскоре после перехода в седьмой класс Кодзуэ перестала появляться в школе, а в возрасте тридцати лет умерла голодной смертью. Для меня — той самой девочкой, которую я знала в младших классах.

Я опоздала на последний суперэкспресс. Вечеринка завершилась групповой фотосъемкой посреди банкетного зала и раундом прощальных речей бывших учителей и организаторов мероприятия. Кто-то предложил продолжить праздник в другом месте, и мы всей толпой повалили в лифт и спустились на первый этаж. Я пошла к стойке администратора, снять себе номер в гостинице. Вместо мужчины за стойкой стояла администратор-женщина. Она выдала мне карточку постояльца и шариковую ручку. “Заполните, как можно подробнее”, — сказала она и ушла обратно в подсобку. Пока я заполняла карточку, вписывая свою фамилию, номер телефона и тому подобное, я услышала, что кто-то зовет меня по имени. Позади меня стояла группа девиц — моих одноклассниц.

— Если ты здесь ночуешь, не могла бы ты ее к себе в номер пристроить? — они с озабоченным видом показали мне на посапывающую на диванчике теннисную девушку, в спящем виде похожую на забытый кем-то в спешке чемодан. Она пила весь вечер, не переставая, и довольно долгое время была душой компании, но потом неожиданно заснула в углу банкетного зала. Кое–как ее спустили вниз на лифте, но добудиться не смогли. Телефон у нее был закодирован, позвонить никому из ее знакомых не было возможности. И конечно же, никто не знал, где она живет. Оставить ее спать в фойе? Нет, это не вариант. Я переоформила карточку на двухместный номер и отправила девиц запастись напитками в ближайший круглосуточный магазин. Потом мы кое–как затащили спящую теннисистку в мой номер и уложили на кровать. Она оказалась дико тяжелой.

— Надеюсь, у нее нет алкогольного отравления, — нервно пробормотала одна из девиц.

На отравление было не очень похоже. Спящая не выглядела измученной, напротив, вид у нее был вполне умиротворенный, поэтому я сказала девицам: “Пусть остается, я за ней присмотрю”.

Наконец все ушли. Я присела на краешек кровати и посмотрела на мирно посапывающую теннисистку. В голове у меня было пусто. То ли от усталости, то ли от количества выпитого. В обычных условиях я бы никогда не оказалась в такой ситуации, но сейчас мне было все равно, сама не знаю почему. Я даже не рассердилась. Наоборот, я чувствовала облегчение оттого, что кто-то был здесь со мной и скрашивал своим присутствием нахлынувшее чувство одиночества, ну и что с того, что этот кто-то пьян и ничего не соображает? Это было какое-то новое, не испытанное мною ранее ощущение. С одной ноги у девицы свисала туфля, вторая нога была босая. Я поискала недостающую туфлю и, хоть и не сразу, нашла ее под кроватью и аккуратно поставила обе туфли на пол. Потом немного поразмыслила над тем, стоит ли мне снять с нее немного покореженный пластиковый обруч, к которому крепился черный бант. В итоге решила ее не трогать. Для этого времени года ночь была довольно теплой, поэтому я даже не стала укрывать ее одеялом. Выпив пару глотков минералки, я пошла в ванную принять душ, разделась и открыла кран. Напор горячей воды был что надо. Я подставила тело под струю воды, выдавила на ладонь немного гостиничного шампуня и намылила голову.

Я старалась о ней не думать, но образ Кодзуэ Куросавы постоянно всплывал в моем мозгу. А та девица, с которой я столкнулась в туалете, — она, что ж, специально меня там поджидала? Может, они с Кодзуэ были подружками? Она не училась с нами в начальной школе, значит, если они и дружили, то только начиная с седьмого класса. Но они точно учились в разных классах, к тому же Кодзуэ под конец года перестала ходить в школу. Так что же общего у этих двоих? Зачем она мне все это рассказала? Хотя вроде бы я сама подняла эту тему… но можно ли считать это простым совпадением? А вдруг она что-то знает обо мне и Кодзуэ еще с тех пор, когда Кодзуэ была жива? Возможно, она в курсе того, что происходило между нами. А может быть… а вдруг, вдруг это как-то связано с ее смертью? От этой мысли меня бросило в дрожь. Я с силой потерла предплечья ладонями, словно пытаясь стряхнуть с себя мурашки.

“А с другой стороны, — подумала я, — какая мне, собственно, разница? Разве это не самая обычная, банальная, история, которая могла произойти с кем угодно, где угодно?” Ответа на этот вопрос я не знала. Вообще-то, я даже не была уверена на сто процентов, произошло ли это в действительности со мной. Это вполне могла быть чужая история, которую я услышала где-то и сохранила как собственное воспоминание. Кроме того, это могло быть всего лишь игрой моего воображения. Кто мог доказать обратное? Кодзуэ Куросава умерла, ее память ушла вместе с ней, и время, проведенное нами наедине, теперь существовало только в моем сознании. Если я забуду о нем, это будет равносильно тому, как если бы его вообще никогда не было. Воспоминания навеки покинут этот мир. Но… разве я могу знать наверняка, что это действительно так? А что, если воспоминания продолжают существовать где-то отдельно от нас? Что, если они никак не связаны с нашим существованием и… И в этот момент я почувствовала какое-то движение у себя за спиной. Я обернулась и оказалась нос к носу с каким-то чумазым существом, все лицо которого было в разводах туши и прочей косметики. Я вскрикнула и упала в ванную, больно ударившись бедром о бортик.

— Извини, я не хотела тебя напугать. Извини, пожалуйста. — В голосе девицы из теннисной секции звучало искреннее сожаление.

Я молча лежала на кровати, закутавшись в тонкий банный халат. Потом сказала: “Ничего страшного”.

— Нет, тебе было страшно. Ты по-настоящему испугалась, я видела. То есть я хочу сказать, что я перед тобой виновата, прости, если сможешь. — Лицо у нее при этом было такое, будто она с трудом сдерживает улыбку.

— Конечно, я испугалась. Любой бы на моем месте испугался. Что это вообще было? — я свирепо взглянула на девицу, попросила передать мне банку пива и тут же сделала большой глоток. — Что это было вообще, а? Ты валялась тут как мешок картошки. Храпела как незнамо кто. Зачем так напиваться? Сама подумай, скольких людей ты заставила волноваться. Не понимаю, что прикольного в том, чтобы упиться в стельку? Может, пора уже за ум взяться?

— Слушай, я, конечно, напиваюсь, но зато как посплю, чувствую себя гораздо лучше, — она засмеялась. — Вот видишь, я уже в полном порядке. Правда, у меня память каждый раз отшибает. Даже то, что было сегодня, уже почти не помню. А пройдет еще немного времени, и вообще все забуду. Напрочь. И это всегда так. Я тебе, небось, всякого наговорила там в зале, а? Как я себя вела?

— Ты ко мне цеплялась немного. Я видела, что ты уже сильно пьяна, но, понятно, не знала, что ты задумала.

Она потерла перепачканные потекшей тушью глаза и, посмотрев на меня, улыбнулась по-кошачьи до ушей.

— Что смешного?

— Да так, ничего… просто у меня такое чувство, что наконец-то я поняла, какая ты на самом деле.

— Ну и какая?

— Ну ты… вот это твое обычное спокойствие, твоя сдержанность — это все театр. Ты играешь, хотя иногда переигрываешь. Честно говоря, я в первый же момент это поняла. Увидела тебя насквозь, как говорится. Но на самом деле ты гораздо лучше, когда не играешь. Я видела тебя по телеку пару раз. У тебя была такая деланая улыбка, ужас. Знаешь, может быть, если бы ты была хоть чуточку больше самой собой, не кривлялась бы — глядишь, тебя бы обратно в актрисы взяли.

— Ты вообще слышишь, что ты мне сейчас говоришь?

— Но это же правда, — она ухмыльнулась.

Мы немного посидели в тишине. Проверили почту на смартфонах и тому подобное. В какой-то момент, услышав ее громкий зевок, я спросила, не хочет ли она принять душ. Она сказала, что ей не во что переодеться. Я спросила, не хочет ли она хотя бы помыть лицо. Но у нее не было не только одежды, но и косметички. “Завтра помоюсь, когда до дома доберусь”, — сказала она, снова зевнула и залезла под одеяло.

Было самое начало первого. Я тоже легла на свою кровать.

— Ты со светом спишь или без? — спросила она. Я ответила, что мне все равно.

— Тогда я выключу свет, ладно? — Она дотянулась до выключателя. Комната погрузилась в темноту.

Я не могла заснуть. Я не бодрствовала в полном смысле слова, но скрытый где-то внутри меня жар не давал мне погрузиться в сон. Я ворочалась с боку на бок, пытаясь найти удобное положение, но в какой-то момент поняла, что не засну.

— Эй, ты спишь? — я подумала, что надо ее разбудить.

Через какое-то время я услышала ее бормотание: “Что?… Ты что-то сказала?”

Я лежала в темноте с широко раскрытыми глазами.

— Ты помнишь такую девочку Кодзуэ Куросаву?

— Кодзуэ Куросаву? Это кто?

— Ну была такая, она в конце седьмого класса бросила школу. — Я вдруг представила себе, что она сейчас скажет: “Да не было никогда такой. Что за чушь!”, и мое сердце чуть не остановилось. — Я слышала сегодня на вечеринке, что она умерла три года назад. — Я перевела дух и замолчала в ожидании ответа.

Наконец она сказала:

— А, точно. Помню. Это та, которая от голода умерла? Ее Куросава звали? Я ее совсем не знала.

— Ну да, она же перестала в школу ходить.

— Честно говоря, я не в курсе.

— Слушай, а правда, что, когда она умерла, про это в новостях говорили и в газетах писали, ну и вообще. Я в шоке была, когда узнала.

— Ага, это было в новостях. По крайней мере, в местных. Прикинь, человек умер от голода. Нормально, да? Об этом тогда много говорили.

— А как она умерла от голода, как? Сейчас же едý на каждом углу, в каждой дыре продают. Как можно в наши дни умереть голодной смертью? Она ведь одна жила? Я не понимаю, как это лежать и умирать от голода в полном одиночестве…

— Вообще-то, она не одна умирала, — сказала девица.

— Не одна? — я не узнала свой голос, губы у меня пересохли, и я облизнула их языком.

— Мне кажется, их было двое. Да, точно, их было двое. Когда ее нашли, с ней была еще одна девушка.

— Еще одна девушка?

— Ага. Ровесница ее. Ей тоже около тридцатника было. Их нашли в доме этой, Кодзуэ. Ее и еще одну. Обе умерли от голода. Не знаю, что там между ними было, но они совершенно точно умерли вместе.

— Точно?

— Абсолютно.

Мы довольно долго лежали молча. А когда я повернулась к ней, решив сменить тему разговора, то услышала ее мерное дыхание, дыхание спящего человека. Мне хотелось, чтобы она проснулась, чтобы продолжала говорить со мной о чем угодно. Я представляла себе, как трясу ее, бужу, включаю свет, и мы говорим, говорим, говорим, до самого утра.

В комнате было слышно только ее мерное дыхание и биение моего сердца. Я лежала, поджав ноги, закутавшись в одеяло, мои глаза были широко распахнуты. В раскинувшейся передо мной бесконечной темноте никого не было. Я не видела ничего, что могло бы меня напугать, не слышала ничего, что могло бы меня смутить. То, о чем я должна подумать, то, что я должна вспомнить, — этому, казалось, не было конца. Все, что имело форму, теперь было лишено очертаний, все, что имело смысл, потонуло в безмолвии, осталась одна темнота, неописуемо бескрайняя. Дыхание спящей теперь звучало гораздо громче, и, словно подстраиваясь под него, звук моего рвущегося сердца, казалось, тоже усилился. Кто это спит рядом со мной? Чье это мерное дыхание я слышу? И где я, где я сейчас нахожусь?! Крепко ухватив обеими руками доставленную мне коробку, понимая, что обязана узнать, что из содержимого утрачено, а что сохранилось, я смотрела и смотрела, но, сколько бы я ни всматривалась, ничего не возникало перед моим взором. Я чувствовала, что, стоит мне сомкнуть глаза, и произойдет что-то необратимое, и я лежала в темноте, широко раскрыв глаза, стараясь дышать как можно тише. А что мне еще оставалось?

Кэйта Дзин «Испарение»

БОЛЬШУЮ часть дня я проводил в виде пара. Это помогало мне уменьшить нагрузку на поясницу, боли в которой часто мучали меня. Но главной причиной было то, что в парообразном состоянии моя душа достигала недоступной мне в обычных условиях умиротворенности. В виде пара я освобождался от тревожного чувства, связанного с происходящим вокруг, и неспешно переплывал из комнаты в комнату, не заботясь ни о чем. Такое у меня было ощущение. Я освобождался от заклятия физических законов, пускал в свободное плавание свои молекулы, все до единой, “распылял” свое тело, позволяя ему заполнить пространство квартиры. У меня больше не было потребности в ночном сне, для того чтобы снять физическую и душевную усталость. Я пребывал в бесконечной безмятежности постоянной полудремы. Меня укачивала иллюзорная люлька, раскачиваемая неведомой силой, как если бы я вытянул свое тело куда-то вверх своими же руками и, придав ему импульс, оставил его плыть в воздухе.

Для того чтобы стать паром, требуется определенная концентрация сознания. Я всегда начинаю с того, что ложусь на кровать лицом вверх и закрываю глаза. Спустя короткое время бесчисленные пылеобразные частицы, находящиеся в постоянном движении внутри моей головы, начинают оседать на самое дно мозга. Затем я выбираю подходящий момент, расслабляю конечности и стремительным, легким движением поворачиваю всю надпоясничную часть торса, словно вывинчиваюсь из самого себя, хотя в точности описать это ощущение мне довольно сложно. При этом одного только поворота недостаточно, он должен сочетаться с едва заметным вытягиванием вдоль оси вращения и, одновременно, с перпендикулярным круговым движением. Иначе ничего не получится. Но если все проходит гладко, то долю секунды я чувствую, что мягко левитирую, а уже в следующее мгновение все молекулы, составляющие мое тело, начинают медленно рассеиваться по комнате, даруя мне неограниченную свободу передвижения.

Когда я возвращаю свое тело в исходное состояние, мне нужно опять сделать тот же легкий поворот поясницы, только в обратном направлении. Ощущение при этом такое, будто я наклоняюсь немного вперед и готовлюсь к полному погружению. Хотя, должен заметить, что, витая по комнатам в виде пара, довольно сложно понять, где находится твоя поясница, ведь с пространственной точки зрения она повсюду. Тем не менее мой разобранный на молекулы мозг всегда мог определить месторасположение моей поясницы так же точно, как и в обычном своем состоянии. Мне просто не хватает слов, чтобы адекватно описать все эти вещи тому, кто не имеет опыта испарения.

В этом деле был один очень важный момент — перед тем как переходить в пар, я должен был убедиться, что все окна моей квартиры плотно закрыты. При долговременном контакте воздуха внутри квартиры с воздухом, поступающим снаружи, мое “тело” могло постепенно вытечь из помещения и уплыть в неизвестном направлении. В таком случае мое свободное плавание становилось медленным, но верным движением к неизбежному концу, к неторопливой смерти от распыления по бескрайним просторам вселенной. Собственно, это было единственным поводом для беспокойства.

Аналогично я должен был позаботиться о том, чтобы моя девушка, попадая в квартиру с помощью запасного ключа, не держала одновременно открытыми входную дверь и дверь гостиной. Она обычно приходила в конце каждой недели, чтобы убрать в квартире и приготовить мне, жуткому лентяю, еду (притом что в парообразном состоянии еда мне была не нужна). Вообще-то, ей, кажется, не особо нравилась моя склонность к длительному пребыванию в виде пара. Не то чтобы она хоть раз четко высказалась об этом вслух, но своим поведением и видом ясно давала понять, как она к этому относится. “А у нас в квартире газ”, — говорила она шутливым тоном, но я уже знал, что этот ее особый тон — просто способ продемонстрировать мне свое недовольство, не устраивая при этом лишней шумихи.

Она не очень-то любила разговаривать со мной, когда я находился в парообразном состоянии. Мой голос (вернее, то, что заменяло мне голос) шел не из фиксированной точки, а как бы из всех углов комнаты, проявляясь в мгновенных изменениях давления воздуха, который окружал мою девушку. Когда она что-то говорила мне в ответ, мои органы слуха, рассеянные по комнате, воспринимали звук ее голоса со всех возможных углов и передавали их в слуховую зону моего мозга, которая тоже была рассеяна в воздухе. Моя девушка считала такой способ общения не особо приятным. Она говорила, что чувствует дискомфорт. И нельзя сказать, чтобы я ее совсем уж не понимал.

Но хуже всего, по ее словам, было то, что, когда моя парообразная сущность наполняла комнату, ей сразу становилось холоднее, и воздух начинал казаться каким-то вязким. Людям с плохим кровообращением — как, по-видимому, справедливо рассудила она — находиться в такой комнате в течение продолжительного времени будет затруднительно. Но, подводя черту, можно сказать, что моя девушка никогда не понуждала меня прекратить практику испарения. И хотя она всячески выказывала свое беспокойство по этому поводу, в конечном счете она прощала мне эту простительную слабость.

Когда я понял, что не могу вернуться из парообразного в свое обычное состояние, я не почувствовал ничего похожего на чувство надвигающейся катастрофы. Раньше, если у меня не получалось перейти в твердую субстанцию с первого раза, я делал несколько глубоких вдохов (этот процесс тоже сложно описать словами), прежде чем предпринять повторную попытку поворота поясницы. Обычно это помогало, и мое тело принимало свою первоначальную форму. Однако в тот день, несмотря на давно испытанный способ, я продолжал рассеянно витать в воздухе. За несколько дней до этого я немного простудился, и мне пришло в голову, что моя неудача обусловлена именно этим недомоганием. Но и на следующий день, и на послеследующий я так и не смог затвердеть. “Ну что ж, хорошо”, — подумал я. В целом я был настроен оптимистично, полагая, что в какой-то момент сумею снова принять нормальную форму. А даже если и нет, то я не видел в этом большой проблемы. Когда я, как бы между прочим, сообщил своей девушке, что мне придется еще некоторое время побыть в парообразном состоянии, ее обеспокоенный вид доставил мне мимолетное садистское наслаждение.

Первые несколько недель круглосуточного пребывания в виде пара были исключительно приятны. Я легкой струей носился туда-сюда по квартире в свое удовольствие, иногда проделывая лихие акробатические трюки: вился по краю гардин, огибая собой каждую складку, или пролезал в узкие, темные щели между стеной и книжными полками. Наигравшись, я распластывался тончайшим слоем по всей квартире и проводил время в состоянии спокойной умиротворенности. С наступлением вечера каждая частичка моего “тела” приятно пропитывалась прохладной темнотой. А когда накопленная за ночь влага начинала на рассвете из меня испаряться — это ощущение тоже нельзя было назвать неприятным.

Моя девушка стала наведываться ко мне через два дня на третий. “Мне будет плохо, если с тобой что-то случится”, — сказала она мне, но я поспешил заверить ее, что со мной ничего не случится и что на данный момент самая большая опасность для меня — это ее легкомысленное обращение с входной дверью.

Впрочем, кроме моей девушки, был еще один человек, неожиданно озаботившийся моей судьбой. Не знаю, откуда она про это узнала, но, так или иначе, моя тетка, проживавшая в том же городе и несколько раз до этого у меня бывавшая, решила нанести мне визит. На данном этапе я не мог самостоятельно, не прибегая к посторонней помощи, открывать замок и впускать к себе гостей, но в тот день моя девушка как раз была у меня и проделала все необходимое.

Тетка, которая по природе была человеком нервным и тревожным, узнав о моем парообразном существовании, которое длилось уже несколько недель, чуть не заболела от огорчения. Едва зайдя в квартиру, она принялась звать меня по имени, но из–за того, что не знала, в какую сторону смотреть, обращаясь ко мне, все время беспокойно рыскала взглядом по комнате. Два или три раза она открывала рот, чтобы сказать что-то, и одновременно возводила глаза к потолку, пытаясь уловить там хоть какой-то намек на мое местонахождение в пространстве.

“Я могу хоть чем-то помочь? — наконец перестав отыскивать меня взглядом, она обратилась с этим вопросом к флуоресцентной лампе, висевшей в самом центре потолка (по каким-то неведомым признакам тетка решила, что я нахожусь где-то в этом районе). — Не знаю, захочешь ли ты со мной говорить, но, если у тебя есть какие-то проблемы, я с удовольствием тебя выслушаю. Попробуй, расскажи мне, что тебя тревожит?”

После этих слов тетка бросила быстрый взгляд на мою девушку и натянуто улыбнулась. Та ответила ей неопределенной улыбкой. Воцарилось молчание. Две женщины с застывшими на лицах улыбками стояли и смотрели на флуоресцентную лампу на потолке. Создавалось ощущение, что, если я не удостою их ответом, они так и простоят здесь целую вечность. “Меня ничто не тревожит, — сказал я бесстрастно. — Не надо так волноваться”. Услышав мой, неведомо откуда идущий голос, тетка, с одной стороны, приободрилась, получив подтверждение тому, что я нахожусь в квартире, но, с другой, пришла в еще большее замешательство. Вид у нее был растерянный.

“На прошлой неделе я смотрела передачу по телевизору, — сказала она после непродолжительной паузы, снова обшаривая взглядом комнату. — Может быть, у тебя нехватка витаминов или аминокислот? Ты ведь один живешь, наверное, ешь мало овощей”. — “Не думаю, что проблема в этом”, — ответил я. “Да?” — сказала она и замолчала. Ей больше нечего было мне сказать, и она только несколько раз повторила: “Но все–таки… все–таки…”, словно пытаясь найти поддержку у моей девушки. Но та лишь пару раз неопределенно кивнула в ответ. Дав выход своему беспокойству, тетка пустилась в продолжительные объяснения по поводу принесенного ею гостинца, особая ценность которого заключалась в том, что куплен он был в известной в ее районе кондитерской. Пирожные из этой кондитерской были нежные и не слишком сладкие. Тетка положила коробку с пирожными на стол и удалилась. Разумеется, будучи парообразным, я не мог есть пирожные, и вообще ничего такого не мог. Но, кажется, этот факт тетка в расчет не приняла.

Однажды моя девушка между делом заметила, что ей плохо оттого, что мы больше никуда вместе не ходим. “Тебе не кажется, что нам стоило хотя бы иногда ходить вместе по магазинам, покупать новую одежду, всякие мелочи для дома, скажем, суповые миски или, к примеру, коврик для ванной? — спросила она меня. — Знаешь, мы могли бы получать удовольствие от самых обычных занятий”. У меня не было причин возражать. Поэтому я предложил ей принести из кухни термос. Если у меня получится компактно в нем разместиться, то она повесит его на плечо, и мы сможем прогуляться — развлечься шоппингом, сходить в кино (кстати, уплатив только за один билет и в кинотеатре, и в общественном транспорте). Не знаю, насколько ей это понравилось, но после того дня мы выходили на совместные прогулки еще несколько раз. Если нам хотелось что-то обсудить, мы разговаривали с помощью специального кода, которым я выстукивал по клапану термоса ответы на ее вопросы.

Разумеется, во время наших прогулок я не видел ничего, что происходило снаружи. Единственно, что я мог наблюдать, была окружавшая меня темнота. Но уличные звуки, которые достигали моих ушей, проходя через стенки термоса таинственным (можно даже сказать благородно-возвышенным) образом, служили моему сердцу неожиданным успокоением. Легкая сырость внутри термоса как нельзя больше подходила для того, чтобы я мог расслабить свое “тело”. От прикосновений к прохладной и твердой металлической поверхности душа умиротворялась. Никогда и нигде не чувствовал я себя в такой безопасности. Я начал проводить время в термосе, даже когда находился в квартире, забраться туда и выбраться оттуда мне помогала моя девушка. Она часто спрашивала меня, удобно ли сидеть в металлическом цилиндре? И я всегда отвечал уклончиво-положительно: “Ну… можно и так сказать”. Но она продолжала спрашивать меня об этом, что свидетельствовало о том, что она, заметив мое эксцентричное на первый взгляд поведение, всерьез забеспокоилась о моей дальнейшей судьбе. Меня раздражала ее реакция, но в то же время я чувствовал себя немного виноватым.

Это произошло вечером, ровно через месяц с начала моего парообразного существования. Еще в первой половине дня я почувствовал что-то вроде головокружения, но не придал значения этому легкому недомоганию, симптомы которого, однако, с наступлением вечера усилились, стали ощутимее, а к заходу солнца на меня навалилась смертельная усталость. Я чувствовал себя, как плохо отжатое, влажное и тяжелое после стирки махровое покрывало, которое, роняя на пол тяжелые капли, медленно соскальзывает куда-то вниз. Хотя мое парообразное “тело” никуда не соскальзывало, я явно ощущал, как на каждую его клеточку воздействует мощная перпендикулярная сила.

Я вел себя тише обычного, и моя девушка заволновалась. Она спросила, нет ли у меня болей. “Понимаешь, в данном случае сама по себе концепция физической боли и ее локализации…” — начал было я отчасти в шутку, а отчасти насмехаясь над ее беспокойством, но тут вдруг до меня дошло, что в том моральном и физическом состоянии, в котором я сейчас нахожусь, вообще-то, уже не до шуток. Я замолчал, так и не закончив свою мысль. Потом признался ей, что физически ужасно устал.

Она ненадолго задумалась, потом спросила: “В твоем теле содержится вода, правильно?” — “Ну, разумеется”, — ответил я. “Тогда, думаю, это с тобой из–за погоды, — она говорила неожиданно четко и уверенно. — Я видела прогноз, сегодня и завтра обещают первое похолодание”.

“Так, может, я простудился?” — спросил я себя. Нет, мое “тело” подсказывало, что дело не в простуде — этой ночью оно собиралось преобразоваться в кристалл. А говоря попросту, если ничего не предпринять, к утру я буду лежать на полу в виде снега. Я не знал, чем это для меня обернется. Будет ли это означать, что я умру? Или просто впаду во временную спячку? А может это вообще ничего не изменит, по крайней мере, с точки зрения моего сознания? В любом случае, мне, наверное, лучше постараться избежать превращения.

Моя девушка думала так же, как и я. “Я точно знаю, — сказала она, — ты был паром слишком долго. Это плохо повлияло на твой обмен веществ, теперь у тебя все работает по-другому”. Эта несвойственная ей манера ясно и точно формулировать мысли сбивала меня с толку. В тот момент, когда она почувствовала мою слабость, ее отношение в одночасье изменилось, она неожиданно взяла на себя роль руководителя, проводника, который отныне поведет меня по жизни.

Она предложила мне для начала переехать на некоторое время к ней. У нее дома был обогреватель с термостатом, с его помощью можно нагревать комнату и поддерживать постоянную температуру. Она сказала, что у нее я буду в безопасности, даже оставаясь в квартире один в виде пара. “Давай-ка, поехали скорей”, — сказала она, а через несколько мгновений уже была на кухне. Там она взяла термос и, открыв крышку-клапан, некоторое время держала его в руке. Как только я сумел с трудом разместить внутри термоса свое отяжелевшее тело, она резко закрыла клапан.

Мы пустились в путь, я болтался у нее на шее. На ближайшей станции мы сели в поезд, который следовал в пригород, где она жила. Даже в теплом вагоне прохладный воздух внутри термоса заставлял все мое “тело” дрожать. Внутреннее давление было почти невыносимым. Теперь к усталости добавились головная боль и тошнота. Никогда еще за все время моего пребывания в термосе я ничего такого не чувствовал. Время от времени моя девушка поглаживала термос и шептала: “Не волнуйся, не волнуйся”. Я подумал, что моему “телу” необходимо принять более удобное положение, и попытался вытянуть конечности и повернуть шею. В этот момент термос, который лежал рядом с ней на сидении, тряхнуло. Кроме того, из–за тряски он иногда немного подпрыгивал в воздухе.

А потом случилось это. Я вдруг почувствовал, что чья-то рука открывает клапан. В ту же секунду душный вагонный воздух хлынул внутрь термоса. Мое “тело” оказалось вытолкнуто внутренним давлением в пространство вагона. К тому моменту, как моя девушка заметила происходящее, время уже было упущено. Мое “тело” болталось туда-сюда между висящими через равные промежутки кольцами-поручнями и в любую секунду могло начать рассеиваться по вагону. Я увидел маленького мальчика, на вид детсадовского возраста, сидевшего рядом с моей девушкой и с зачарованным видом разглядывавшего висячие рекламные объявления, которые мерно раскачивались под потолком в такт движению. С другой стороны от мальчика сидела какая-то женщина, наверное его мать. Сейчас она повернулась лицом к моей девушке и, кажется, извинялась перед ней, но та не обращала никакого внимания.

В следующее мгновение моя девушка вскочила, широко открыла рот и с силой всосала мое “тело” в себя. Я еще не успел ничего понять, как уже несся со сгустком влажного, теплого воздуха куда-то вниз по узким, длинным извилинам ее дыхательных путей.

Теперь я живу в легких моей любимой. Тут сыро и склизко. При каждом вдохе и выдохе все дрожит: когда воздух попадает внутрь или выходит наружу. В общем, место это далеко не самое приятное. Представьте себе завод, где все шумит и вибрирует. Когда она чихает, я каждый раз ради собственного спасения вынужден изо всех сил цепляться за ее склизкие, скользкие альвеолы. Кроме того, мою жизнь отравляет кисловатый запах крови, который раз в четыре недели во время менструации поднимается снизу и пропитывает собой все вокруг. Но, по крайней мере, в ближайшее время я не намерен никуда отсюда переезжать.

Иногда моя девушка, растирая себе грудную клетку с обеих сторон, тихонько разговаривает со мной. “Ты лучше побудь пока здесь”, — говорит она. Кажется, она нисколько не возражает против такой жизни со мной, заключенным внутри ее легких. И даже наоборот, с тех пор как мы ведем такую жизнь, она, как ни странно, пребывает в отличном настроении.

Каори Фудзино «О чем забывает Сёко-сан»

К мерному дыханию четырех обитателей больничной палаты определенно добавилось еще чье-то.

— Сёко-сан, — послышался у кровати шепот, но Сёко-сан не открыла глаз.

— Сёко-сан, — шепот приблизился, чужое дыхание скользнуло по коже, коснулось ресниц. Сёко-сан с силой сжала веки, чтоб ни щелочки между ними не осталось. Кто-то сказал тихим, смеющимся голосом: — Сёко-сан, вы всегда делаете вид, что спите.

“Всегда, — подумала Сёко-сан. — Всегда”.

Сёко-сан вспомнила, что это повторяется изо дня в день. Почему же она забывает об этом? Каждое утро забывает и каждую ночь заново вспоминает. О том, что в их палату каждую ночь пробирается мужчина и звук его дыхания будит, выдергивает ее из чуткого, неглубокого сна.

Наутро Сёко-сан просыпается недовольной. Она недовольна всем: больницей, больничной едой, стенами цвета яичного желтка, врачами, медсестрами, недовольна своими родными, но, честно говоря, больше всего она недовольна самой собой.

Сёко-сан около полугода назад перенесла легкий инсульт и с тех пор все время находится в больнице. Из медицинского центра, куда она попала с инсультом, ее выписали практически сразу и перевели в реабилитационный госпиталь. Дети договорились между собой, что организацию лечения возьмет на себя старшая дочь, и она же будет ухаживать за матерью. Иногда в больницу приходит внучка — старшая дочь ее старшей дочери. Ее демонстративное безделье производит пугающее впечатление. Посматривая краем глаза на мать, которая с деловитым видом хлопочет у кровати больной, внучка сидит, посмеиваясь, на складном стульчике.

— Бабуся, ты как?

Она разглядывает поднос с больничной едой, который нянечка принесла в палату, и снова смеется:

— Выглядит довольно аппетитно.

Самую искреннюю свою улыбку она дарит молодому Кавабате, когда здоровается с ним:

— Здравствуйте! Добрый день.

Кавабата попал в госпиталь сразу же после того, как сюда перевели Сёко-сан. На вид ему лет двадцать — может, чуть больше, может, чуть меньше. В госпитале, где большинство пациентов — люди зрелого и пожилого возраста, молодость Кавабаты особенно бросается в глаза.

Он — высокий, худощавый и очень подвижный.

“Молодые так быстро восстанавливаются, глазом не успеешь моргнуть, а они уже на своих двоих бегают — тоже, кстати, неплохая физиотерапия”, — говорит дочь Сёко-сан, глядя на него.

Кавабата постоянно крутится в коридоре, заглядывает в ординаторскую, бодро взбегает и спускается по лестнице. Ступенькам он предпочитает лифт только тогда, когда есть шанс проехаться с кем-то вместе. Кавабата явно не страдает застенчивостью. Здоровается со всеми пациентами — и мужчинами, и женщинами, — заговаривает с ними, с готовностью предлагает помощь. Причем не только пациентам, но и посетителям помогает: то тяжелую сумку с гостинцами подтащит, то еще что-нибудь. Если посетитель пожилой человек, Кавабата подстраивается под его шаг, старается говорить четко и ясно. Наверное, раз его так долго держат в госпитале, ему действительно необходима серьезная реабилитация, но со стороны трудно понять, чем он болен. Его часто видят в физиотерапевтическом кабинете, где он с легкостью, одно за другим, выполняет многочисленные лечебные указания физиотерапевта.

В общем, Кавабату любят все, и он единственный, кто нравится Сёко-сан. Он опекает ее больше, чем родные дочь и внучка, заботится усердней, чем медсестры. И это именно то, что ей нужно. Из всех пациентов она самая миниатюрная, самая маленькая и худая. Из–за давнишнего перелома шейки бедра ей трудно ходить. Ее усталое тело уже давно пришло в негодность и без всякого инсульта. Сёко-сан представляется Кавабате некой старинной вещицей, раритетом, который в любой момент может рассыпаться в прах. Своей печальной улыбкой он словно говорит ей: “Лучше всего, если б вы вообще ничего не делали”. Когда Сёко-сан встает, опираясь на свои ходунки, Кавабата раскидывает руки с мягкими ладонями в стороны и немного приседает, как бы готовясь подхватить, удержать ее, если что.

Когда Сёко-сан в сопровождении медсестры или дочери, а зачастую — обеих, идет в туалет, частенько откуда ни возьмись появляется Кавабата и провожает ее до дверей уборной. Иногда он остается там ждать окончания процедуры и, дождавшись, провожает их обратно в палату. Когда Кавабата заговаривает с Сёко-сан, он наклоняется к ней — будто стебель, сгибающийся под тяжестью крупного распустившегося цветка, — так, чтобы его голова оказалась на уровне ее глаз. Сёко-сан обожает этот его ботанический изгиб. Он всегда носит отвратительно длинные футболки и шорты до колен, поэтому его туловище кажется неестественно вытянутым, но в этом нарушении пропорций Сёко-сан чувствует что-то родственное.

Как-то раз за обедом ей захотелось яблочного сока, она намеревалась выпить всю упаковку, но дочь сказала, что для остальной еды не хватит места, и отобрала у нее сок. А потом дочь ненадолго куда-то вышла, и Кавабата, улучив момент, тихонько пробрался к Сёко-сан и дал ей соку.

— Пусть это будет наш секрет, Сасаки-сан, — с улыбкой сказал он. Кавабата знает всех по имени и фамилии. Пациенты носят на запястье бумажный браслет с фамилией и именем, и Кавабата сразу же его запоминает. И это его черта тоже нравится Сёко-сан.

В тот день, когда Кавабата принес ей сок, Сёко-сан, которая и так ест очень мало, оставила нетронутым больше половины больничного обеда. Дочь разволновалась. Если аппетита нет, то пусть мама хоть что-нибудь съест, все лучше, чем голодать, рассудила она и предложила принести из холодильника недопитый сок. Но Сёко-сан в ответ просто отвернулась от нее.

Итак, Сёко-сан была постоянно всем недовольна.

Ночь. Она чувствует в животе холодный яблочный сок, тяжелый, как злоба. Сёко-сан прожила долгую жизнь, много чего повидала и теперь наконец могла бы освободиться от накопившегося эмоционального багажа, сбросить с себя этот груз и просто жить в свое удовольствие, но почему, почему ей не дают пить и есть, что ей заблагорассудится, тогда, когда она захочет? Почему, хотя ей совершенно здесь не нравится, она должна жить в этой больнице?

Этого она не знала. Не понимала до конца, что независимо от того, распростится она с этим багажом или нет, тело-то ее все еще продолжает существовать. И незаметно для нее самой тоже превращается в груз.

Сёко-сан лежит с закрытыми глазами. Прислушивается к дыханию обитателей палаты. Невольно думает, что вот сейчас к ним присоединится пятый.

Так оно и происходит.

— Сёко-сан, — слышится слабый шепот. И Сёко-сан сразу все вспоминает.

— Сёко-сан, — его лицо тихо наклоняется к ней. Даже не открывая глаз, она чувствует все его движения. Он осторожно берет за запястье ее выпростанную из–под одеяла руку. Проводит по тыльной стороне кисти двумя пальцами: большим и средним. Он гладит и гладит ее кожу, истончившуюся и от этого как будто излучающую сияние, его пальцы следуют путями вздувшихся под кожей вен.

— Сёко-сан…

Ей не хочется вдыхать его выдох, и она задерживает дыхание. Он сдавленно смеется. Дрожь его тела передается ей по руке.

Сёко-сан разом вспоминает все и поэтому она знает, чтó он будет делать дальше. Звук, потом дрожь. Нет, не этот его сдавленный смех, другой более дикий звук и такая дрожь, от которой тело теряет волю.

Одна из пациенток в палате Сёко-сан выписывается. Это толстая женщина на несколько лет моложе, чем Сёко-сан.

Сменив больничную одежду на обычную, она сидит на своей кровати. Занавеска, отделяющая ту часть палаты, где стоит ее кровать, открыта и видно, как шевелятся ее пальцы, когда она натягивает свои ботики. “Ну вот, наконец-то меня выписывают”, — сообщает она Сёко-сан. За ее спиной женщина средних лет, по-видимому, родственница, запихивает в сумку вещи.

Сегодня день, когда дочь не приходит. После сеанса физиотерапии Сёко-сан в сопровождении физиотерапевта возвращается в палату. Соседняя кровать пуста, больше на ней никто не лежит. Белье и наволочки еще не поменяли. На прикроватной тумбочке стоит оставленная вазочка. У тюльпана, который торчит из вазочки, опали все лепестки, остался только устало склонившийся набок пестик.

Сёко-сан задремывает. В этой больнице установлен определенный срок, дольше которого пациентам находиться нельзя, и Сёко-сан знает, что когда этот срок истечет, то ее обязательно выпишут, но все равно иногда ей кажется, что она тот единственный человек, которого положили сюда на всю оставшуюся жизнь. Хотя, разумеется, эта больница вовсе не хоспис, куда людей отправляют умирать. Сёко-сан знакома с хосписами не понаслышке. Девять лет назад ее муж умер в хосписе от рака. Эта больница и тот хоспис — две большие разницы. Сёко-сан хочет поскорее вернуться домой. Она вернется домой и будет есть не эту безвкусную больничную еду, а свои любимые сладости. Будет есть в свое удовольствие, лежать на диване напротив включенного телевизора и дремать под его далекое бормотание.

Сёко-сан открывает глаза. Поворачивается и смотрит на пустую кровать. На кровати сидит Кавабата. Он сидит к ней спиной, в пол-оборота и перебирает рассыпанные вокруг вазочки лепестки тюльпана.

Сёко-сан смотрит на это как бы еще сквозь сон. Она ни на миллиметр не меняет позы, дышит глубоко и мерно, как спящий человек, только ее глаза открыты и смотрят на пальцы Кавабаты. Кавабата неторопливо ощупывает пальцами опавшие лепестки. “Что-то мне это напоминает”, — думает Сёко-сан. Кавабата подхватывает лепесток и проводит по нему двумя пальцами: большим и средним. Увядший, скукожившийся лепесток еще не высох до ломкости, и, пока в нем остается запас влаги, он сохраняет мягкость и гибкость. Сёко-сан машинально трет рукой тыльную сторону кисти.

Кавабата поворачивает к ней.

— Такемото-сан выписали, — спокойно говорит он. И опускает глаза. Сёко-сан продолжает тереть запястье. Кавабата пристально следит за ее движениями.

— Я уберу этот тюльпан, хорошо? — наконец говорит он. В его голосе слышна радость. — Вазочка, наверное, больничная. Сейчас помою и отдам медсестрам.

Кавабата собирает лепестки и ссыпает в вазочку с остатками воды. Подхватывает пальцами и бросает туда же съежившиеся тычинки. В дверях показывается соседка по палате, она идет медленно, опираясь на палочку. Кавабата стоит у кровати, и, когда она с ним поравнялась, делает шажок в сторону, как бы освобождая ей путь. В этот момент с его спиной что-то происходит, и вот уже он горбится в унисон спине идущей мимо женщины.

Длинное тело в одно мгновение сворачивается так, что лопатки оказываются на самом верху, и Сёко-сан едва сдерживается, чтобы не вскрикнуть от изумления. Кто бы мог подумать, что человеческое тело способно на такие головокружительные маневры. Как это странно.

Согнувшись в три погибели и вытянув вперед шею, Кавабата протягивает руку, так, что она касается, а может, только кажется, что касается, спины пациентки, и вместе с женщиной движется внутрь палаты. Вот они проходят мимо кровати Сёко-сан, и, наконец, достигают нужной кровати. На лице Кавабаты появляется печальная улыбка. У Сёко-сан слабое зрение, но выражение его лица она видит отчетливо.

— Вы ведь можете никуда не ходить. Зачем же ходите, если это доставляет такие мучения?

— Ой, спасибо, спасибо тебе, — громко благодарит Кавабату пациентка.

Ночью дыхание трех людей превращается в дыхание четырех.

— Сёко-сан, — зовет голос.

“Почему же утром я все забываю? — думает Сёко-сан. — Наверное, потому, что я не открываю глаз и не смотрю на него. Но даже если открыть глаза, свет-то выключен. В темноте, наверное, все равно ничего не увидишь”. И Сёко-сан плотно сжимает веки.

Он легко касается уголков ее закрытых глаз губами.

На соседнюю кровать положили новую пациентку. Родственница новой пациентки разговаривает о чем-то вполголоса с дочерью Сёко-сан.

— Везде одно и то же, ее сразу же норовят выставить из больницы… Здесь, думаю, мы тоже надолго не задержимся…

— Дома-то они сразу слабеют, и все возвращается на круги своя… Это же пожилые люди, здесь у них физиотерапия, хоть как-то форму удается поддерживать…

Отодвинув занавеску, дочь подходит к кровати.

— Мама, потом пойдем поздороваемся с новой соседкой, — говорит она, аккуратно и быстро складывая полотенце и нижнее белье Сёко-сан.

— А чем болен Кавабата? — надтреснутым голосом медленно спрашивает Сёко-сан.

— Кавабата? Э-э… а, это тот Кавабата, которого мы сейчас в лифте встретили?

— Почему его не выписывают? — Она говорит гораздо отчетливей, чем раньше. Кажется даже, что она в чем-то упрекает свою старшую дочь.

— Да не знаю я, почему. Наверное, потому что он болен.

— Думаешь, он болен?

— Мама, ну что ты такое спрашиваешь? Прямо как на дознании…

После обеда заявилась внучка. Как обычно разложила складной стульчик, уселась и сидит, ничего не делает, знай себе веселится. Хотя никакой видимой пользы от нее тут нет, ее матери явно легче от одного ее присутствия — она приободряется, начинает оживленно хлопотать. Внучка Сёко-сан — взрослая, незамужняя девица — любимица матери, та в ней души не чает. Внучка сидит лицом к Сёко-сан, ее глаза как раз на уровне лица бабушки, но обращается она только к матери — та стоит за спиной у Сёко-сан.

-…Так вот, этот Кавабата, слышишь, — радостно рассказывает она, — говорит мне: “О, вы постриглись”. А я просто челку себе сделала. Понимаешь, для женщины правильная челка — это очень важно, а мужики — они, ну просто даже удивительно, насколько они вообще ничего этого не замечают. Ну вот, а Кавабата, он с таким серьезным лицом смотрит и говорит: “Вам ужасно идет”. Так и сказал. От молодых как-то и не ждешь, а этот заметил, представляешь?”

Сёко-сан разглядывает внучку. Грудь сдавливает беспокойство. На внучке джинсы и футболка, на вид — типичная старшеклассница, но… сколько же ей сейчас лет?

Сёко-сан интересуется у внучки ее возрастом.

— Мне? Тридцать семь, бабуся, — как ни в чем не бывало отвечает та. — Уже солидный возраст. — Внучка и так улыбается, но теперь эта улыбка становится еще шире.

— Ох, страшно подумать, — говорит с улыбкой старшая дочь Сёко-сан.

Тридцать семь лет. Сёко-сан молчит. В тридцать семь лет у Сёко-сан уже были дети. У нее было достаточно детей, разновозрастных и разнополых, для того чтобы злые языки, как среди чужих, так и среди своих, не могли ее ни в чем упрекнуть. А еще, в тридцать семь Сёко-сан последний раз спала с мужчиной.

Сёко-сан недовольна ходом своей мысли. Почему именно сейчас она вдруг вспомнила об этом? Ведь в ее жизни половая проблема уже давно раз и навсегда решена. Это один из тех “грузов”, от которых ей совершенно беспрепятственно позволено избавиться, выкинуть из головы. А для ее внучки проблема пока еще остается нерешенной. Или она все–таки для себя уже все решила?

Цветная печать на внучкиной футболке едва заметно выгибается там, где сквозь ткань проступают соски. У нее густая прямая челка, дюжина дырок в ушах, глаза она размалевала тушью и тенями, и наряд под стать — джинсы и футболка. Внучка встает со стула.

— Бабуся, ну пока. Мне на работу.

— Счастливого пути. Вечером ты дома ужинаешь? — с этими словами старшая дочь Сёко-сан выходит из палаты вслед за внучкой.

Когда она возвращается, Сёко-сан спрашивает с пристрастием:

— А чем она занимается?

— Мама, ну ты же знаешь, она копирайтер. Ну, ты ведь знаешь, фриланс-копирайтер.

— Она не замужем, я спрашиваю?

Старшая дочь Сёко-сан с беззаботным видом говорит:

— Не замужем, но скоро выйдет. Хотя у нее столько всяких дел, даже не знаю… — В ее голосе не слышно ни тени беспокойства, она совершенно не выглядит удрученной.

Ночью, после отбоя, в ожидании появления в палате пятого человека Сёко-сан лежит в полудреме и незаметно для себя начинает размышлять о том, что бывает между мужчиной и женщиной. Потом осознав, о чем думает, Сёко-сан смущается и сердится на себя. У нее столько всего, о чем ей хочется думать и о чем думать необходимо, а она… Ведь это та вещь, с которой ей уже вряд ли придется когда-нибудь столкнуться.

И все–таки Сёко-сан не может выкинуть эти мысли из головы.

С тех пор как она последний раз была с мужчиной, прошло уже практически полвека. И никаких особых воспоминаний об этом у нее не осталось. Начиная с первого раза каждое следующее сношение сливалось с предыдущим, и так происходило каждый раз — опыт накапливался, и ощущение отдельного полового акта в какой-то момент перестало существовать, исчезло — опыт слипся в один большой бесформенный комок; и те несколько лет, за которые этот комок возник, теперь — с расстояния в полвека — казались припорошенными пылью времен.

И пыль эта мгновенно сдувалась дыханием пятого человека.

— Сёко-сан, — зовет он ее по имени. — Сёко-сан, я пришел.

Судорожно вздохнув, Сёко-сан крепко смыкает веки.

Он привычным движением усаживается на ее кровать. Сёко-сан совсем маленькая, места на кровати предостаточно. Он ложится рядом.

Ложится на бок, придвигается к Сёко-сан вплотную и смотрит на нее с этого, настолько близкого, расстояния, что даже взгляд толком не сфокусируешь. Сёко-сан все это чувствует. В такой темноте вряд ли что-то можно разглядеть, но он, широко раскрыв глаза, не мигая, смотрит и смотрит на нее. Под его пристальным взглядом пушок на ее щеках как будто электризуется.

Сёко-сан сидит в кресле в кабинете физиотерапии. Немного поодаль ее старшая дочь задает какие-то вопросы физиотерапевту и записывает ответы. Физиотерапевт заглядывает в ее записи, тычет в них пальцем и добавляет что-то еще. Дочь Сёко-сан кивает, белеет пробор в ее черных, крашеных волосах.

— Сасаки-сан, — Кавабата заходит в физиотерапевтический кабинет и усаживается рядом с Сёко-сан. Он, как обычно, одет в длиннющую футболку. — У вас физиотерапия уже закончилась? Вы, наверное, очень устали. — В ласковом голосе слышна забота.

Сёко-сан смотрит на его улыбку. “Зачем вам вообще нужна эта физиотерапия. Можно ведь и без нее обойтись. Даже если вы не сможете стоять сами, что в этом плохого?” Да, она действительно очень устала. Она чувствует слабость в теле — то тут, то там, и сил самостоятельно встать у нее уже, кажется, нет. Сёко-сан специально принимает еще более поникший, усталый вид.

И в этот момент ее взгляд падает на торчащие из коротких штанин ноги Кавабаты. Голые, тонкие, землистого цвета — его вытянутые ноги покрыты черными волосками, пружинистыми, как свежие побеги… Внезапно Сёко-сан почувствовала, как ее кости, хрупкие кости с пониженной плотностью, наполняются ненавистью и отвращением. Она гордо подняла голову, вперила в Кавабату яростный взгляд и, немного поерзав ягодицами по сиденью, поднялась на ноги, покинув насиженное кресло. Кавабата поспешно раскинул худые, жилистые руки, чтобы поддержать Сёко-сан. Подставил свои большие ладони с мягкими, пухлыми подушечками пальцев, исчерченные запутанными линиями, в которых поблескивают капельки пота. Сёко-сан оттолкнула их своими слабыми, обтянутыми тонкой кожей руками.

— Больше к моей дочери не подходи. И к внучке тоже, — отрезала она.

Сёко-сан стоит сама. Стоит не очень устойчиво, но вот же когда ей понадобилось, она сумела встать. Она может стоять сама. Дочь замечает это и бросается к ней.

— Мама, что такое? Ты заждалась? Устала? Хочешь в палату?

Сёко-сан не отвечает, только крепко цепляется за ее руку, и они вдвоем с дочерью идут к выходу из кабинета. Рука дочери напряжена, в любой момент готова принять на себя всю тяжесть маленького тела Сёко-сан. Дочь подтягивает стоящие в стороне ходунки, но Сёко-сан упрямо держится за ее руку, не опускает. Делать нечего, дочь выходит с вцепившейся в ее руку матерью в коридор. За ними идет физиотерапевт, толкая перед собой ходунки. Перед тем как выйти из кабинета, дочь оборачивается и слегка кланяется Кавабате. Кавабата с растерянной улыбкой провожает уходящую троицу взглядом.

— Мама, да что такое? — снова спрашивает дочь тихим голосом. Но Сёко-сан не может ей объяснить. Наконец она находит в себе силы пробормотать:

— Он противный. И наглый. Пристает ко всем.

— Мама, ему просто нечего делать. Он хороший, добрый молодой человек, — успокаивает ее дочь.

Весь день после этого Сёко-сан не находит себе места. Ее все раздражает. Ей все не нравится. И этот Кавабата, и эта ее глупая дочь, которая ничего не понимает. И внучка — взрослая девица, а по поведению — сущий ребенок. И она сама, которая ничего не помнит до той самой минуты, пока не прозвучит в темноте ее имя.

А ведь имя Сёко-сан — не Сёко.

Этой ночью, когда лежащий рядом мужчина шепчет ей на ухо “Сёко-сан”, она уже почти готова сказать ему: “Меня зовут не Сёко. Ты просто прочитал мое имя на больничном браслете, да? Но ты неправильно опознал первый иероглиф. В моем имени он читается по-другому”.

Но она не говорит этого, а, как всегда, просто продолжает делать вид, что спит. С ним нельзя вступать в разговор. Пусть и дальше называет ее чужим именем. Мужчина лежит на боку, близко-близко и смотрит на мирно спящую Сёко-сан. Он прижимается грудью к ее плечу.

Сначала раздается звук. Звук бьющегося сердца.

Сёко-сан окончательно и бесповоротно просыпается. Как ни пытайся, а уснуть теперь не получится. Громкий шум его сердца заполняет собой все ее существо, заполняет собой всю палату, его сердце грохочет и грохочет. Какой уж тут сон.

Затем подступает дрожь. В такт ударам сердца дрожит его грудная клетка, дрожат мышцы и кожа на его груди и постепенно начинает дрожать плечо Сёко-сан. И вот уже дрожь идет дальше — это не плечо, это содрогается уже все тело Сёко-сан. “Перестань, не тряси больше, останови свое сердце”, — умоляет она его, но ее мольбы всегда остаются неуслышанными. И в конце концов ее тело скручивается судорогой, и она колотится и бьется на больничной кровати. Сёко-сан снимает на ночь зубные протезы — четыре верхних и четыре нижних передних зуба, но ей приходится крепко сжимать резцы и коренные, спрятанные в глубине рта, чтобы не прикусить язык.

Крик ничего не дает, Сёко-сан уже уяснила это во время предыдущих ночей. Пока она бьется на своей кровати, остальные трое погружены в сон. Они спят, ничего не подозревая, не чуя ничего, и как бы она ни кричала, докричаться, разбудить их невозможно. Они проснутся сами, но только тогда, когда им заблагорассудится.

Поэтому Сёко-сан бьется в судорогах и молчит. Если подождать еще немного, то в какой-то момент начнет казаться, что хрупкие суставы вот-вот выскочат, сойдут с места, двигаясь в такт пульсирующим толчкам; она лежит с закрытыми глазами и пытается угадать, когда это произойдет, и подтягивает свои колени к груди и отчаянно обнимает их. Спина Сёко-сан скрючилась, ноги прижаты к груди так, что колени утыкаются в подбородок. Вообще-то, с тех пор как несколько лет назад она сломала шейку бедра, Сёко-сан потеряла способность принимать такую позу. Но сейчас отчего-то ее мышцы приобрели гибкость и тянутся легко и безболезненно. Ее ненадежная кожа трансформируется в тугие, упругие мускулы, и вот уже все ее тело — гигантский, трепещущий мускульный мешок. Сёко-сан — миниатюрная женщина, но для сердечной мышцы это феноменально большой размер. Превратившись в огромное сердце, Сёко-сан уже не в силах осознавать происходящее, потому что все ее силы уходят на то, чтобы пульсировать. Это уже не заданный его сердцем ритм, это Сёко-сан бьется сама по себе. Она живет. Независимо от своих желаний она сокращается, пульсирует.

— Все хорошо, Сёко-сан, — говорит он, бережно обнимая ее. Гигантское сердце бешено колотится, вот-вот разорвется на куски, он держит его в своих объятьях до самого утра.