Фрагмент книги. Перевод Ольги Панькиной. ИЛ№11 «Сербия и сербы»

Летний отпуск мы провели в Опатии. Истрия была разделена на две зоны. Для въезда в югославскую зону “А” было необходимо специальное разрешение, которое мы получили без труда. В городе, все еще сохранявшем свой предвоенный внешний вид и дух, мы провели три замечательных недели. Мы остановились в отеле, у которого был свой собственный пляж. Посетили и осмотрели Постойнские пещеры.

По возвращении в Белград мы сразу включились в повседневную жизнь: Лизин квартет много концертировал по всей стране, особенно в Сербии; я был занят в газетах “Глас”, “Дуга”, “Еж”, в Союзе сербских сельскохозяйственных кооперативов; вновь стал делать рисунки для учебника, теперь уже для второго класса. Бора Глишич ушел из “Дуги” — думаю, потому, что ему отказали во вступлении в КПЮ. На его место пришел Таса Младенович. На нас, остальных сотрудниках газеты, это никак не отразилось. Сам Таса ничего менять не стал.

В 1946 году был принят закон, согласно которому каждый должен был определиться со своим подданством. В нашем случае, югославским или советским. Поскольку мы были лицами без гражданства и русскими по национальности, то мы с семьей решили принять советское. Еще давно, когда мы только узнали, что у нас будет ребенок, Лиза и я договорились: если родится девочка — то пусть станет гражданкой той страны, гражданином которой будет ее муж. У меня в семье были похожие истории: в начале века, когда мой отец служил в Шкодере, к нему в гости приехала его сестра Зинаида. И в это же время после учебы в Италии в Шкодер вернулся молодой врач, албанец, Паскаль Ашику. Они полюбили друг друга, через какое-то время тетя приняла католичество, вышла за Паскаля замуж и стала гражданкой Албании. Две старшие дочери моей сестры вышли замуж за французов, стали француженками. Похожие истории случились почти со всеми русскими женщинами, вышедшими за югославов. Ну, а если у нас будет мальчик? И тогда мы решили: он должен быть русским. И не русским эмигрантом, а настоящим русским. И вот теперь у нас появился шанс.

В “Голосе”, как раньше в “Политике”, мы встречались вечером и ждали, когда из типографии принесут первый оттиск. Как-то раз зашел разговор о моем гражданстве: какое из них принять.

Одни говорили:

— Но ведь ты же наш. Ты совершенно не знаешь Россию, то есть СССР.

Другие же твердили:

— А какая, в сущности, теперь разница — быть югославским или советским гражданином? И здесь и там одно и то же: мы строим социализм, идем к коммунизму, где не будет ни государств, ни национальностей.

А один товарищ из ЦК Сербии, по фамилии, как мне помнится, Прибичевич — он стал потом заместителем начальника Секретариата по иностранным делам — сказал:

— Я думаю, что тот, кто сегодня не хочет стать советским гражданином, не может быть хорошим гражданином Югославии.

Я говорю это не для того, чтобы вы подумали, что эти разговоры повлияли на наше решение, а, скорее, чтобы вы почувствовали тогдашнюю атмосферу и то, как люди понимали отношения между двумя дружественными странами.

Во всяком случае, мы все стали советскими гражданами: Лиза, ее брат Валериан и маленький Митя. Единственное, что изменилось в нашей жизни: мы начали посещать Русский дом. На торжественное открытие Дома пришел Влада Рибникар, в то время министр образования. Мы как будто бы приветливо поздоровались, но в нашей встрече — я, к сожалению, сразу же это почувствовал — не было той теплоты, которую я всегда ощущал, когда Влада Рибникар был директором “Политики”, а я его сотрудником, художником. Я бы не сказал, что он изменил свое отношение ко мне, скорее он сам не знал, как держаться, — и, клянусь Богом, я тоже. Мне показалось, будто ему не в радость его новые обязанности. Когда я его увидел, он сидел один в вестибюле Дома. Мы обменялись несколькими словами, я сказал ему, что в программе принимает участие и Лиза со своим квартетом, а потом побежал, нашел директора Дома, сообщил ему, что министр сидит один в холле, отвел директора Дома к товарищу Рибникару, познакомил их. Министра Рибникара торжественно усадили в первый ряд партера. Это был первый и последний раз, когда мы встретились после освобождения.

В сентябре Митя пошел в первый класс Пятой белградской гимназии, находившейся на улице Иво Лолы Рибара.

Летом 1947 года Лиза с квартетом отправилась в большое турне по всей стране, а я и Митя решили поплыть на корабле из Дубровника вдоль побережья до Риеки и потом доехать до Горски-Котара. Я был счастлив оттого, что таким образом Митя познакомится с этой частью страны, с одним из самых красивых морей, чудесным побережьем, великолепными островами, городами. Из Риеки мы поездом поехали в Фужине, там мы пробыли две недели, и туда же приехала после турне Лиза.

Все русские, не ушедшие с оккупантами, включились в работу по восстановлению страны, многие на своих прежних рабочих местах. Большинство приняло советское гражданство, но были и такие, кто еще раньше стали гражданами Югославии, ими они и остались. Русскую церковь теперь снова в субботу вечером и в воскресенье утром наполняли прихожане. Служил отец Виталий Тарасьев, отец покойного протоиерея Василия. Отец Владислав, его предшественник, который по неизвестным причинам был арестован ОЗНА[1] сразу после освобождения, — как, впрочем, и некоторые югославы и русские, — вскоре умер в тюрьме. По одной из версий, его расстреляли, по другой — он повесился в своей камере. В то время многие так погибали — неизвестно почему и за что. К сожалению, такие были времена.

Валериан и я добровольно взялись два раза в месяц менять выставки фотографий ТАСС в окнах дома Игуманова на Теразие. По случаю 110-летия со дня смерти Пушкина в Русском доме была организована большая выставка, ее подготовили члены ССП[2]. И каждую субботу ССП устраивал в Русском доме концерт и танцы. Выступали Павел Холодков, Лиза Попова, ее сын Каракаш, квартет Комарова, Соня Тишанская, студентка театральной академии, актеры-любители. Одним словом, культурная жизнь быстро обновлялась, как и по всей стране, чрезвычайно успешно развивалась киноиндустрия, это касалось как документальных, так и художественных фильмов.

Наш Митя стал горнистом в своем пионерском отряде. Он участвовал во многих фестивалях, сборах. В одном из номеров “Дуги” на первой странице был опубликован снимок Нидже Стокича — во время первомайского парада, под трибуной Маршала[3] стоят четыре пионера-горниста, среди них и Митя.

Но, увы, похоже, что в этом мире люди, вернее руководители государств, политики, не могут жить в мире. Хотя об этом громко не говорили, но все больше ощущалось ледяное дыхание “холодной войны”. Впервые ее явственно почувствовали в выступлении Уинстона Черчилля еще в марте 1946 года в Фултоне, США. И в отношениях между ФНРЮ и СССР все чаще возникали трения. В качестве примера можно упомянуть хотя бы провал идеи создания федеративного союза Белград-Тирана-София или очень скромные успехи в организации смешанных советско-югославских хозяйственных объединений, они были созданы только в области речного и воздушного транспорта.

Но в стране в кружках политпросвещения все еще говорили о союзнических отношениях, о ведущей роли Советского Союза в строительстве социализма, изучался и “Краткий курс истории ВКП (б)”. Все с тем же успехом выступал квартет Комарова, в кинотеатрах показывали советские фильмы, по радио передавали советскую музыку. Я все так же переводил репортажи, статьи, сообщения из советских газет.

Даже когда в начале 1948 года в наших отношениях стал намечаться кризис, когда в марте были отозваны все советские специалисты, когда появились письма ЦК ВКП (б) и ответы КПЮ, в кружках нам говорили, что это чисто партийные вопросы и что все разногласия будут быстро улажены. Но 28 июня в Бухаресте была опубликована резолюция Коминформа — Информационного бюро коммунистических и рабочих партий. А 21 июля открылся Пятый съезд КПЮ. Он закончился 27 июля. Стало ясно, что кризис гораздо серьезнее, чем мы предполагали.

Вскоре начались аресты членов КПЮ, голосовавших за резолюцию. Шепотом стали говорить о переполненных тюрьмах, о концентрационных лагерях, о пресловутом Голи Отоке — Голом острове.

Но и Валериан, и я по-прежнему делали свое дело, несмотря на то что атмосфера с каждым днем все более сгущалась. Квартет Комарова выступал все реже. Люди старались как можно меньше говорить о политике, не доверяя друг другу. Среди арестованных были и вчерашние высшие руководители, министры, генералы — Сретен Жуйович, Арса Йованович…

В 1949 году пропасть стала еще глубже и между бывшими союзниками — на Западе была создана военно-политическая организация НАТО, а вскоре после этого в качестве противовеса на Востоке Варшавский договор, — и в отношениях между СССР и ФНРЮ. Были арестованы почти все русские, которые до войны получили югославское гражданство, а в 1946 году приняли советское. Всем им было предъявлено одно и то же обвинение: измена. Большинство из них отправили на Голи Оток. Некоторые, как, например, Владимир Лебедев, врач, президент Союза советских патриотов, отбыл там полных восемь лет.

Были и совсем невероятные случаи: Нина Тумина, художница, сестра Зои Йоканович, была, как и ее муж, тоже художник, членом КПЮ. До войны оба они жили и работали в Скопье. Когда болгары оккупировали Македонию, мужа расстреляли, а она оказалась в болгарской тюрьме, где просидела всю войну в камере смертников с Цолой Драгойчевой, членом ЦК БРП (к). В сентябре 1944 года, когда после наступления Красной Армии к власти пришел Отечественный фронт, Нину освободили, и она вернулась в Югославию, а в 1946 году получила советское гражданство. Она была против той резолюции Коминформа — Информационного бюро коммунистических и рабочих партий. Но в ОЗНА сочли ее шпионкой, которую Советы хотели внедрить в ряды КПЮ. И бедную Нину снова посадили, на этот раз в Югославии. В результате она пробыла в тюрьмах целых 12 лет, вплоть до 1956 года, когда советско-югославские отношения нормализовались.

И вот пришел мой черед. В конце мая мне предстояло высказать свое отношение к той резолюции. И 3 июня 1949 года меня уволили. Причина: “Слишком громко разговаривает, тем самым мешает работе редакции”. Между прочим, у меня был отдельный кабинет. А через три дня, в понедельник 6 июня, я получил распоряжение — как “нежелательный элемент” я должен был в течение восьми дней покинуть страну вместе с семьей. Валериан был тогда в больнице — операция на среднем ухе, так что мы ждали только его.

В тот же день я пошел в советское консульство. Я счел, что нам необходимо получить визу для въезда в СССР. Но консул вдруг сначала куда-то ушел, наверное, чтобы с кем-то посоветоваться, потому что, как потом выяснилось, мой случай был первым в таком роде, а вернувшись, спросил меня, не соглашусь ли я стать своего рода “подопытным кроликом”: чтобы посмотреть, что будут делать югославы, если нам не дадут визу? А за это время мы должны будем все упаковать и быть готовыми к немедленному отъезду. Я, конечно, согласился. Хотя, надо признать, без большого воодушевления, потому что мне было неясно, что из всего этого выйдет.

Новость о моей высылке, похоже, мгновенно распространилась по всему городу, так как на улице некоторые мои коллеги и знакомые перестали меня узнавать. Правда, не все, и таких было немало: Бора Глишич, все коллеги из первой “Дуги”, Чубриловичи, Раевские, Лизин квартет… Ниджа Стокич пришел к нам домой, чтобы сделать фотографии для паспортов. В соответствии с законом, нам нужно было получить подтверждение, что мы не вывозим драгоценности и предметы, имеющие художественную ценность… Такую справку надо было получать во дворце княгини Любицы, забыл, как называлось это учреждение, в котором директором был мой друг по университету и “Политике”, поэт Милорад Панич-Суреп. Сначала, зная, что он был членом КПЮ, и не желая его компрометировать, я обратился к чиновнику, чтобы он утвердил список вывозимых вещей. Пистолет я сам передал в консульство. Но когда Суреп узнал, что я приходил за справкой — а он должен был ее подписать, — он позвал меня, попросил принести кофе и сказал:

— То, что случилось, не должно мешать нашим личным отношениям. Это чисто политические вопросы. Мы можем только сожалеть, что настало такое время. Ты хотя и наш, но ты — русский. Я на твоем месте сделал бы то же самое!

Мы сердечно распрощались. В консульстве мы узнали, что, кроме нас, еще три семьи и трое одиночек, всего пятнадцать взрослых и детей, получили приказ выехать из страны: один бывший сотрудник смешанной советско-югославской авиационной фирмы с супругой, один агроном, который работал в имении бывшего премьер-министра Николы Узуновича, с женой и тремя детьми, работник Министерства транспорта с женой. Его в 1944 году ССП переправил из “Шуцкора”[4] к партизанам. Один инженер, один механик, у которого была небольшая мастерская где-то в провинции, один аферист, которого от суда спасла в 1941 году война, незадолго до нее выяснилось, что он держал на Саве, рядом с рестораном “Шесть тополей” и русским яхт-клубом, на обычной барже казино и небольшой бордель. В то время, да, по-моему, и после войны, он был связан с черным рынком, доставал некоторым советским представителям драгоценности, разные дефицитные товары. Как видите, эти пятнадцать человек были очень разными людьми, ничем между собой не связанными.

Все наши вещи были упакованы: несколько сундуков и чемоданов. Мебель — кое-что мы сумели продать соседям по дому, большую часть пришлось оставить. Душевное состояние, скажем так, — не самое лучшее.

Пришло 14 июня. На следующий день мы должны были покинуть страну. Но ведь мы — “подопытные кролики”… И когда наступил этот следующий день, в пять утра — звонок. Открываю. Двое в штатском:

— Приготовьтесь, вы пойдете с нами. Нет, ваша жена и сын пока остаются здесь. Я думаю, мы можем обойтись без наручников.

Я оделся, попрощался с Лизой, Митей, взял приготовленный сверток: мыло, зубная щетка и паста, полотенце, миска, ложка. Я знал, что бритву в тюрьму брать нельзя. Внизу ждала машина. Мы поехали по направлению к “Главняче”[5]. Сегодня этого здания больше нет. Там у меня забрали документы, бумажник, ремень, шнурки и отвели меня в подвал, в камеру размером 5×2,5 метра с маленьким зарешеченным окошком под потолком. Камера была переполнена. Как я потом узнал, все сплошь преступники: воры, мошенники, взломщики. Лежат в основном на газетах, разложенных прямо на бетоне. У некоторых есть нечто вроде подстилки, одеяла. Под окном камеры на толстом матрасе с парой подушек и одеял сидел крупный красивый мужчина средних лет с аккуратно подстриженными усами, он оценивающе осмотрел меня с головы до ног:

— Я вижу, вы не из наших. Кто вы и за что сюда попали?

Стоя у двери, я объяснил ему.

— А вы случайно не художник из “Политики”?

— Да, это я… точнее, был им.

Он посмотрел на остальных:

— Ну-ка, освободите место нашему гостю!

Приказ был немедленно выполнен, люди потеснились и освободили место, чтобы я мог лечь. “Начальник” дал мне одеяло:

— Возьмите, вы не привыкли к бетону!

Так или иначе, мне удалось устроиться.

— Расскажите, пожалуйста, что происходит в стране, в мире. Будет ли война?

Я начал издалека. Все слушали очень внимательно. Я понял, что человек, который умеет рассказывать, здесь ценится.

Дверь открылась, и появился охранник:

— Лобачев Джордже! — я взял свой сверток и встал.

— Вещи оставьте! — И он повел меня наверх. Там, за столом, двое в штатском:

— Садитесь! — Сначала, как всегда, общие вопросы. — Почему вы не выполнили приказ и не покинули страну?

— Потому что мне некуда было ехать.

— Вы обращались в какое-нибудь консульство?

— Нет.

— Почему? — Я молчу… — Ясно. Ваше консульство не выдало вам визу. Оставило вас и вашу семью в беде! — И охраннику: — Уведи его!

На лестнице я встретил Николая Страдецкого, того, кто был в Шуцкоре. Его вел охранник. Мы только посмотрели друг на друга. Значит, всех арестовали. Но что будет с нами дальше? Вышлют? Будут судить? Меня отвели в камеру. Я сел, рассказал “начальнику”, зачем меня вызывали, и продолжил свой “доклад” о политической ситуации в стране и мире. На обед нам дали “суп” — теплую воду, где плавали два кусочка картошки с листом капусты, и кусок хлеба. На ужин — то же самое.

Где-то около часу ночи меня снова вызвали. В кабинете следователь — я его узнал: он был политкомиссаром в Товарнике, где я был ранен. На столе лампа с сильным светом, направленная прямо мне в глаза.

— Вы во время оккупации делали антисоветские, антисталинские карикатуры. Вы признаетесь в этом?

— Не признаюсь!

— Жаль. Это было бы вам зачтено как смягчающее обстоятельство. У нас есть доказательства!

— Очень хорошо, в суде я не признаюсь, вы представите свои “доказательства” и сможете меня расстрелять, повесить, сделать все, что захотите.

Он оперся головой о руку и долго молчал. Посмотрел на меня:

— Ты ошибаешься. А мы правы. Все обвинения против нас, против нашей партии безосновательны, лживы!

— Все, что я знаю о политике, я узнал от вас. Вы мне говорили, что Сталин непогрешим. Если выяснится, что я не прав, у меня хватит мужества, чтобы признать это. И сделать из этого выводы.

Опять наступило долгое молчание. Он вынул пачку сигарет, отвернул лампу в сторону:

— Кури! — Мы молча курили. — На сегодня хватит. — Он нажал кнопку звонка.

Меня отвели обратно в камеру. “Начальник” не спал.

Я рассказал ему, что было.

— И вас не били, не пытали?

— Нет!

— Вам повезло.

В “Главняче” я пробыл три недели. Больше меня не допрашивали. Все это время я ничего не знал о своих: что с ними? где они?

О чем я только не рассказывал “соседям по комнате”: об истории Югославии, и о Колумбе, и о Париже, о происхождении религии, пересказал им: “Дубровского”, “Детей капитана Гранта”… А где-то приблизительно 25 июня за мной снова пришли:

— С вещами!

Я попрощался с “начальником”, со своими “слушателями”. Меня привели в тот же кабинет, в котором я был раньше. Привели еще шесть человек, раньше я их никогда не видел. Мы познакомились. Потом нас посадили в “марицу”[6]. Куда нас везут? Темно, ничего не видно. По звуку колес показалось, что мы ехали по какому-то мосту. Какому?

Земунская тюрьма. Нас распределили в две камеры, также переполненные. Но по сравнению с “Главнячей”, здесь “санаторий”. Во-первых, окно, хотя и зарешеченное, но довольно большое, его можно открыть, чтобы проветрить камеру. Во-вторых, на бетоне вдоль стен низкие дощатые нары. В-третьих, два раза в день двадцатиминутная прогулка во дворе, окруженном высокой стеной с колючей проволокой. В-четвертых, если охранник в хорошем расположении духа, он может выпустить в туалет вне определенного времени. Вообще-то, с туалетами и здесь то же самое: уборная на пять очков, а на полу слой экскрементов, смешанных с мочой. Как лезть в это? Пять кранов над длинным жестяным “умывальником”, два не работают. Запускают туда на пять минут по 25 человек… Бритье раз в неделю.

В первую неделю мы получили от своих передачи: чистую одежду, хлеб, копченую грудинку, чеснок и лук, какие-то конфеты, сигареты, коробок спичек. На его внутренней стороне рукой Лизы написано: “У нас все хорошо. Мыслями с тобой”. Слава Богу, с ними все в порядке. Передачи мы получали два раза в месяц. Конечно, все вскрыто, хлеб изрезан, коробки, пакеты открыты. Но зато или вышитые на вещах, или написанные под воротником рубашки, или же на коробке спичек несколько слов: “все нормально”, “помним о тебе”, “мы здоровы…”.

Здесь почти все “политические”. Большинство — интеллигенция. Говорят, что эта тюрьма — вроде пересыльной, где содержат до суда. Некоторые здесь с 1945 года. В среднем — около полугода. Курить разрешается только в коридоре перед камерой. Есть шахматы. Доска из куска картона, на котором нарисованы клетки, фигуры сделаны из хлеба. Устраиваются бесконечные турниры. Разговаривают мало, дни тянутся крайне медленно. Людям настолько тесно, что лечь часто настоящая проблема. Рядом со мной Коста Тимотиевич, Дудин брат. Они давно не общаются. Он был богатым, нигде не работал. Был заядлым игроком в покер. Про него ходили слухи, что он мог физически возбудиться, только когда наблюдал, как перед ним совокупляются другие. Для этого он нанимал молодые пары. Здесь сидит почти год. За что? На этот вопрос он не отвечал, только отворачивался и бранился:

— Всех к черту! Соврут — не дорого возьмут…

Каждый раз, когда открывали окно и устраивали сквозняк, чтобы быстрее проветрить комнату, он кричал:

— А ну, закрывай окно. Наплевать на гигиену, главное здоровье!

Агроном Филипенко целыми днями спал. В “суп”, который нам давали, он крошил хлеб и делал из него жидкую тюрю, которую жадно ел, держа миску у самого рта. Ему было очень жалко имение Узуновича, где-то рядом с Нишем, в котором под его руководством все было в идеальном порядке, а теперь наверняка заросло сорняками. А может быть, его национализируют коммунисты. Тогда оно, без сомнения, пропадет. Но самое большое удивление у обитателей камеры вызывал инженер Калашников, который, как он мне рассказал, работал на строительстве дорог, но, несмотря на это, за почти четверть века не выучил сербский. Каждое утро он трижды крестился, а вечером становился на колени лицом к востоку и неслышно читал молитвы, кланялся до пола и размашисто крестился. После этого он ложился и сразу начинал храпеть.

О тюремном храпе наверняка можно было бы написать целую поэму. Сначала из–за него невозможно заснуть, но, в конце концов, и к нему привыкаешь. А какого только храпа нет?! Точнее — нет двух одинаковых храпов.

В земунской тюрьме мы оставались до конца июля. А потом, опять около полуночи, нас семерых подняли и с вещами затолкали в “марицу”. Мы снова пытались понять, куда нас везут. Калашников сказал:

— Скоро нас выпустят на свободу. Я предлагаю нам всем возблагодарить Господа!

Из темноты раздался голос Страдецкого:

— Держи карман шире. Так нас и отпустили!…

Мы снова едем по мосту: значит, мы вернулись в Белград. Машина остановилась. Открывают дверь. Двор “Главнячи” освещен яркими фонарями. Нас привезли туда, где мы были после ареста. В комнате никого. Мы ждем. Прошло добрых четверть часа. Наконец, входят двое: один в штатском, другой — милиционер, в форме. Тот, который в штатском, подошел к сейфу, открыл его, достал толстую папку и начал перекличку. Каждому вернули документы, бумажники, все, что у нас забрали при аресте:

— Проверьте содержимое. Если все в порядке, распишитесь!

Неужели нас действительно отпустят на свободу?

Но почему ночью? Скорее всего, освободят?… Гражданский и милиционер вышли. Мы снова ждем. За дверью слышны шаги милиционера. Молчим. Уже два часа ночи… Мы расселись — кто на стол, кто на стул, кто на подоконник зарешеченного окна. Курильщики курят, комната полна клубами дыма. Светает. Прошел еще час. Калашников и Скорик, аферист, заснули, сидя на стульях, храпят.

Наконец, в четыре опять открывается дверь:

— Выходите! — Во дворе “марица”. — Залезайте!

Да, не слишком похоже на освобождение. Выходим. Кажется, опять едем по мосту… “марица” останавливается, вылезаем. И сразу видим — наши: Лиза, Митя, остальные. Объятия, поцелуи, слезы. Их привезли сюда полчаса назад, также на “марице”. Но где мы? Осматриваемся: да, старый вокзал в Панчево. Так, значит, нас куда-то повезут. Но, по крайней мере, сейчас мы вместе. Локомотив притащил старый вагон третьего класса. Мы входим. С нами милиционер с автоматом. У некоторых из наших по два-три чемодана. У Лизы только маленький чемоданчик-саквояж, у Мити сумка, в которой белье, полотенце, свитер, три бутерброда, печенье. Лиза хотела взять два чемодана, но ей сказали:

— Не надо, ваши вещи привезут позже!

На главной железнодорожной станции наш вагон прицепляют к какому-то поезду. И мы отправляемся. Поезд не спешит, останавливается почти у каждого столба. Мы проехали Ковачицу, Зренянин, Меленце, Банатско Милошево. Лизе хорошо знаком этот маршрут — сколько раз она тут ездила. И, наконец, около полудня — Кикинда. Нам пришлось подождать, пока выйдут все пассажиры.

Напротив железнодорожного вокзала в казалось бы обычном доме — пограничная милиция. Первый раз за три месяца мы смогли принять душ, по-настоящему помыться горячей водой с мылом. Всех нас разместили в одной большой комнате. Начали вызывать: и снова нас первых. Опять общие вопросы, проверка документов. Митя был вписан в удостоверение личности Лизы, то есть в ее “Вид на жительство” — личный документ советских граждан, постоянно проживающих за рубежом. “Вид…” был и у меня, и у всех, кто получил советское гражданство в 1946 году. У настоящих советских граждан был так называемый паспорт, его не следует путать с заграничным паспортом, который выдается при выезде за рубеж. Из примерно 70000 динаров, которые у нас были, нам отдали всего 6000. Нам вернули документы. Лизу отвела в соседнюю комнату женщина-милиционер, а потом в той же комнате меня и Митю тщательно, раздев догола, осмотрели. И вернули в общую комнату. Мы шепотом предупредили других, чтобы они спрятали деньги, потому что каждому оставляют только по 2000 динаров. Когда осмотр закончился, нас, мужчин, отвели в парикмахерскую, где мы могли, за свой счет, постричься и побриться. Мы собрали все, что у нас было из еды, чтобы перекусить. После десяти вечера нас отвели в привокзальный ресторан. Зал был пуст. Здесь мы поужинали, опять за свой счет.

На вокзале нет ни одной живой души. У перрона “наш” вагон. Мы вошли. У обеих дверей по пограничнику с автоматом. Разговаривать запрещено. Слабо светит одна маленькая лампочка. Вагон медленно движется сквозь ночь. Вдруг останавливается. Два пограничника выпрыгнули из вагона, и в тот же момент локомотив так дернул вагон, что мы все попадали. Потом вагон замедлил движение. Двери открылись. С автоматами наперевес — румынские пограничники в светлой желто-коричневой форме, выцветшей от солнца. На ногах гетры. Автоматы — советские. Что-то говорят по-румынски. Мы — то по-русски, то по-сербски. Понять друг друга не можем. Вынимаем наш “Вид…”, показываем на печати советский герб. Они, кажется, поняли. В это время вагон останавливается. Один пограничник вышел и стал подавать карманным фонариком какие-то знаки. Жестом показывает нам, что надо подождать. Мы не шевелимся. Я посмотрел на часы: 23.58. Через две минуты — полночь.

Послышался гудок локомотива, стук колес. Локомотив остановился. В вагон входит молодой офицер, судя по всему, лейтенант — на погонах одна звезда. Говорит по-сербски. Смотрит наши документы, слушает нашу историю. Он говорит, что это первый случай в его практике, но что теперь от “бандита-ревизиониста” можно всего ожидать. Приедете в Бухарест, пойдете в советское посольство. Там решат. Сейчас нас отвезут в Жимболию, пограничную станцию.

Значит, нас все–таки выслали…

Прощай, Белград!

Прощай, Югославия!…

[1] ОЗНА (Отдел защиты народа) — служба безопасности перед образованием и в первое время существования ФНРЮ, основана в 1944 г., в 1946 г. преобразована в Управление государственной безопасности. (Здесь и далее — прим. перев.)

[2] ССП (Союз советских патриотов) — просоветская антифашистская организация в Югославии.

[3] Имеется в виду лидер Югославии Иосип Броз Тито.

[4] Русский охранный корпус в составе Вермахта, сформированный из русских эмигрантов, воевавший против партизан Народно-освободительной армии Югославии во время Второй мировой войны.

[5] “Главняча” — неформальное название старого здания Белградской городской управы, в нем находилась также полиция и тюрьма, в которой содержались противники режима.

[6] Так назывался автомобиль для перевозки заключенных.