Бинна Чой, Ю Ми (Unmapping Eurasia)

Это вторая итерация нашего текста в рамках долгосрочного исследовательско-кураторского проекта под названием Unmapping Eurasia («Раскартирование Евразии»). Первый текст, который мы назвали «Евразийские степени» (Eurasian Steps), был написан в рамках первого действия проекта «Раскартирование Евразии» и состоял из семи частей. Каждая из этих частей представляла собой как бы находящийся в свободном плавании остров, воплощающий концепт, который возник в результате наших индивидуальных и коллективных путешествий в евразийское пространство-время: «Евразийский хайвей воображения», «Шаманская связность», «Время кочевников», «Звездный атлас и Раскартирование». Вместо разъяснения этих концептов мы «оживляли» их рассказами о том, что читали, с кем встречались, что думали. Эти рассказы вместе и по отдельности формируют то, что мы называем Евразией за пределами существующих геополитических пластов и без этно-эссенциализма. Нынешний начатый нами текст, кажется, отличается по своей природе от упомянутого выше, при этом мы стремимся, чтобы наши тексты всегда напоминали палимпсест, то есть пишем поверх уже написанного. Сопротивляясь этому [материалу], мы даем объяснение. Создавая каждый сегмент самостоятельным, мы как бы сшиваем их и, таким образом, «покрываем» единую предметную область. С момента написания первого текста прошел примерно год. Есть коллективное предложение установить способ распространения евразийского воображения и обмена знаниями в течение годичного экспериментального учебного курса в некой радикальной арт-школе. Вместе мы путешествовали вглубь и вширь «Евразии». Была предпринята попытка провести репетицию под горизонтально растянутыми каучуковыми деревьями и во всеоружии на одном острове. Может это и есть причина, почему мы пишем так, как пишем? Мы, конечно, надеемся, что этот текст в ближайшем будущем послужит своеобразным опен-коллом и организационной рамкой, чтобы поместить в контекст (ы) Евразийскую underground-библиотеку за счет определенных наставлений по идеям и намерениям, лежащим в основе концепции и методов работы этой библиотеки.

Всей душой стекущим составом коллег-библиотекарей, в который входят: Сепиде Бехрузян (Гронинген/Шираз), Матье Блон (Париж/Брюссель), Гиоргос Грипеос (Амстердам/Пирей), Лукас Мальте Хоффман (Гамбург/Хельсинки), Ирати Ирулеги (Барселона/Сан-Себастьян), Франсиско Мохика (Амстердам/Колумбия), Йен Но (Утрехт/Сеул), Леа Рюгг (Цюрих/Брюссель), Зое Сколио (Роттердам/Сидней), Ван Дужо (Делфт/Чунцин), Мэтью Ван (Амстердам/Сингапур и в странствиях), художники, входившие в состав исследовательской группы под нашим руководством в Нидерландском институте искусств в партнерстве с Институтом искусств Каско соктября 2018 по июнь 2019 года с приглашенными преподавателями,среди которых Николай Смирнов, Люси Тума, Metahaven, Антон Карманов, Чо Чхон Хван, Александр Угай.

Начало: где находится Евразия?

Евразия — географическое и геополитическое пространство, которое выходит за рамки разделения на Европу и Азию и обнаруживает неевроцентричные исторические и современные нарративы о миграции, торговых отношениях, войнах и других контактах людей. Самые популярные из них повествуют о территориальной экспансии монголов в XIII и XIV веках под предводительством Чингисхана и других деятелей, о миграции с востока на запад других кочевников, в частности, скифов в V веке до н. э., или походах Александра Македонского с запада на восток в IVв. до н. э., а также о Шелковых путях, которые, вопреки распространенному мнению, представляли собой децентрализованную сеть торговых маршрутов. В современном контексте самую большую известность получила китайская программа «Один пояс — один путь», но в контекстах постсоветских огромное значение имеют Казахстан, называющий себя центром Евразии, и, само собой, Россия — за счет таких фигур, как Лев Гумилев и различных изводов евразийства. Иными словами, Евразия есть эмерджентная матрица для полицентричных взглядов на мир и новых межконтинентальных связей. Однако столь же, а может и более значим тот факт, что она выходит за рамки «мирских» представлений, ибо стимулирует геологическое и геопоэтическое воображение о себе как о дотерриториальном или посттерриториальном пространстве, почве и земле, и зовет в бесконечное путешествие во времени назад и вперед, как бы стирая и обесценивая границы модерных государств и конфликтов. Она также и очерчивает их, несмотря на силу земли, которая позволяет нам покинуть человеческий мир. Геопоэтика — между миром и землей. Должно быть, это и есть причина, по которой Евразийскую underground-библиотеку приводит в действие рифма, включающая [фразу] «Нет здесь никакой Евразии». Только за счет многократных повторов мы слышим, что Евразия есть.

Вхождение: раскартирование Евразии в действии

Здесь мы хотим разъяснить, что имеем в виду, когда говорим о раскартировании (unmapping), поскольку хотим отличать его от перекартирования (remapping) и при этом не отрицаем полностью и собственно картирование (mapping). Если картирование, картографирование было превращено в колониальный инструмент в рамках акторно-вещно-сетевого формирования карты какого-то отдаленного места (Бруно Латур), перекартирование стало неоколониальным, хотя и безобидным с виду инструментом в 90-е годы.

Теперь давайте вспомним вот о чем. На пике научного изучения Центральной Азии во второй половине XIX века французский географ-анархист Элизе Реклю (1830–1905) разглядел, как из геологии и географии «добывались» рычаги геополитического влияния. По словам Тамары Чин, Реклю предложил своего рода «замедленный Шелковый путь» — «геоисторический маркер, но не разогнанного до максимумов товарного потока, а коллективного самосознания человечества, “формирующего единое тело с самой планетой”».

Предлагаемое нами раскартирование (unmapping) можно мыслить вместе с этой линией возможностей, отличая его, хоть и в малой степени, от перекартирования (remapping) и одновременно скорее полностью принимая картирование (mapping). То есть мы не картируем поверх других карт, а смотрим или создаем одну карту за другой, читая по линиям на них, методам [ихсоставления], смыслам и природе, лежащим в их основе. Картируя, мы как бы ищем несколько вариантов картографической репрезентации какого-либо места, но самое главное — ищем другие методы картирования, [существовавшие] до модерной картографии: ветку, чтобы рисовать на песке, «песенные тропы», передававшиеся изустно, паломничества, сопряженные с изображением горных ландшафтов и человеческих тел, звездный атлас среди петроглифов евразийских степей ипустынь. Карты здесь [нужны] для коллективных перемещений [в пространстве] и служат навигационными инструментами для ума и совместных путешествий, а не для колониальных авантюр. Часто такие карты располагают путника в космосе, который перемещается вместе с ним, то есть они не изображают пространство статичным — таким, к которому изыскатель может вернуться. [Возникает] территория общего пользования (commons), которую делят путник и пространство. Приходят на ум [также] полинезийский звездный компас, ориентирующий мореходов по звездам, или компас для феншуя под названием 佩鐵 (罗针盘, пэчуль или накьон), используемый в Восточной Азии и располагающий человека во всенаправленной окружающей природе. Из–за близких связей с окружающей природой или небом эти инструменты не обеспечивают универсальной объективности.

Поэтому можносказать, что раскартирование (unmapping) есть метод картирования, противостоящий объективности и связанной с ней претензией на полноту, всезнайство и, следовательно, доминирование. С этой целью раскартированием занят каждый, кто картирует и делает свои позиции видимыми, одновременно проводя связь и выделяя взаимозависимость этих двух моментов. Такой подход предполагает также отказ от суждений, хотя оценки приветствуются. Доверять, отдавать, «гальванизировать» множественность, проявлять терпение, соблюдать темп, чтобы дать сказать свое слово темпоральности. Как следствие, карт, возникающих в процессе раскартирования, получается много, они спорадичны, эфемерны, но как тело множественных тел, они убедительны и строги бездоминирования — они и есть сами по себе движения.

Примеры евразийских карт.

*

Уместно вспомнить разговор с буддийским монахом Чжонримом за обеденным столом, украшенным листьями лотоса.

Мы спросили:

Что вы думаете обудущем с точки зрения социальных изменений?

Монах Чжонрим ответил:

Я думаю только о настоящем. Мне нет дела до будущего.

Снова мы:

А как вы тогда планируете?

Монах Чжонрим:

Я постоянно ищу то, что лучше всего подходит на текущий момент, и стараюсь занимать «незначительную» или уязвимую позицию.

*

Нам Джун Пайк:

Вы часто говорите о евразийском континенте. Это малознакомый географический концепт.

Йозеф Бойс:

Потому что в древности пустыни Гоби не было. Вместо нее был густой лес. Вероятно, разделение на Азию и Европу произошло в пустыне Гоби примерно 100 тысяч лет назад.

Пайк:

Почему монголы поклонялись зайцам?

Бойс:

Зайцы бегают быстрее всех. Они летают по бескрайним степям, как пушечные ядра.

Нам Джун Пайк, из «Разговора для интерпретации Бойса», 1984

Нам Джун Пайк (1932–2008) и Йозеф Бойс (1921–1986) не только дружили, но и воображали Евразию. В этом разговоре Бойс говорит о геологической концепции Евразии: Евразийская тектоническая плита, на которой расположена бóльшая часть Евразийского континента, хотя и не весь он целиком, соприкасается с Амурской тектонической плитой по линии разлома, вдоль которой расположены хребет Черского, озеро Байкал и частично пустыня Гоби. Бойс считал, что татары-кочевники спасли ему жизнь, когда самолет Люфтваффе, который он пилотировал, был подбит в 1944 году над Крымом во время Второй мировой войны и упал в снег. «Татарами» [тогда] называли всех выходцев с огромных сухопутных пространств Северной и Центральной Азии. С долей фантазии и в эпоху, когда культурная апроприация еще не стала оружием, Бойс попытался искупить свое эго, протянув руку Другому.

Почти одновременно с Бойсом сам Пайк сделал ряд работ о Евразии, в частности, о Монгольской империи и ее культурном наследии. Ратуя за новые технологии, он при этом чтил и доисторическую культуру. Он употреблял выражение «негативная научная фантастика» (negative sci-fi) — будущее, формирующееся через прошлое. Еще он говорил: «Мне нравится думать о древнем прошлом, [каким оно было] до изобретения частной собственности». Видео для Пайка было общим, общественным достоянием, а Шелковые пути — фоном, на котором можно было вообразить трансъевразийскую некапиталистическую рыночную сеть. Пайк, наверное, тоже воплощал в себе пример раздвоения сознания в зарождавшемся [тогда] своеобразном техноориентализме. Однако и Пайк, и Бойс были настроены очень серьезно и даже временами наивно. Иногда оба они играли роль шаманов, хоть и неявным образом, что, возможно, было необходимо для такого путешествия во времени.

К приведенному выше разговору Пайк добавил сноску, которая еще раз высвечивает то, каким образом воображение Пайка и Бойса носилось с идеей «Евразии» и бросало вызов существующим правилам коммуникации и передвижения. «Для нас азиатов очевидна истина, что зайцы живут на луне, тогда как для Бойса, жившего в деревне монгольских тартар, это все из областилегенд и восторгов. В берлинской Национальной галерее есть работа Бойса озайцах на луне. Во дворе его мастерской до сих пор живут кролики, которые любят свежие листья акации».

Все прямые цитаты из Нам Джун Пайка взяты из сборника The Return of Nam June Paik (eds. Young Chul Lee, Namsu Kim), опубликованного на корейском языке по инициативе Nam June Paik Art Center, Корея, 2008. Тексты и высказывания Пайка писались не только на корейском, но и на японском, немецком и английском языках, поэтому цитаты могут быть переводами переводов.

*

Можем ли мы прочувствовать пустыню Гоби, не ездя туда? Суринамско-нидерландский художник Стенли Броун (1935–2017) был современником Бойса и Пайка, но шел совсем другой дорогой, не только восприняв нематериальный, концептуальный язык, но и отказавшись появляться на публике и завязывать какие-то знакомства, хотя продолжал пешие перемещения, пользуясь собственным телом как мерой свободы передвижения. Броун как бы вообразил путешествие в Монголию, подсчитав число шагов, которые бы ему потребовалось сделать, чтобы туда попасть. Воображение — так, как оно проявляет себя в полуавтономной темпоральности, а не в мозгах вечно куда-то спешащих техноинноваторов Кремниевой долины, «богатых и знаменитых» бизнесменов, художников и кураторов, а также усталых туристов, пугающих местных жителей — оставит вас на месте, но унесет ваше сознание далеко-далеко.

При этом мы, конечно, должны иметь возможность перемещаться, путешествовать и мигрировать, как это делали кочевники тысячи лет назад, как это вынуждены сегодня делать, например, многие сирийцы, чтобы найти безопасную гавань, какими бы разными ни были условия этих передвижений. Еще есть северные корейцы, которые бегут из своей страны в [Южную Корею] кружным путем через пустыню Гоби, иногда проводя по несколько дней без воды. В то же время мы должны быть в состоянии регулировать скрытое движение капитала, развитие дорог и транспортных систем, которые прокладывают на север, на запад, на юг, на восток ради еще большей мобильности и на благо экстрактивных экономик. Если скифы и монголы могли перемещаться по степям быстро благодаря тому, что изобрели седло и стремена (Бойс, наверно, слишком романтично отнесся к зайцам?), сейчас, вероятно, нам стоило бы начать путешествовать медленно и с глубоким погружением, для чего изобрести собственные машины времени со смартфонами и Wi-Fi и без них, с движением в голове, а не в физическом мире, хотя и с осознанием, что они неотделимы [друг от друга]. Такая форма номадологии «заточена» под сложность и номадичность идентичностей, которые могут ситуативно выбирать для себя коллективные, региональные, национальные, культурные, религиозные, гендерные или политические формы принадлежности, реализуя их как неэссенциалистские категории.

Сдвиг: евразийская сома-оптика

Раскартирование Евразии могло бы, таким образом, вполне распространиться и на Америку, и на острова в Тихом океане, и на Африку, или на пространства вдоль путей миграции, например, вдоль маршрута алтайцев, которые 20–25 тысяч лет назад двигались из западной Сибири через Берингов перешеек на североамериканский континент. Тем не менее, если этим утверждением можно было бы объять любой путь входа в «Евразию», то опять же в принципе с помощью раскартирования мы рассчитываем придать [ей] определенный порядок, говоря о том, что никакой Евразии не существует без знания «сердца Евразии». Разделение на Европу и Азию реализовано как невозможная задача, учитывая всю сопутствующую этому сложность и неоднозначность. Между Европой и Азией прочерчены разные границы — на Урале и на Кавказе. Но что если начать избегать этого разделения? Первый президент Казахстана Нурсултан Назарбаев, занимавший этот пост с 1990 по март 2019 года, выпустил книгу под названием «В сердце Евразии», разместив в этом сердце свою страну, но реальное сердце, центр Евразии невозможно очертить только границами Казахстана. Есть еще Памир, Гималаи, Гиндукуш, Тянь-Шань, Алтай, юг Сибири, Центральная Азия и запад Китая: телу же нет смысла быть [только] частью чего-то, а органы работают благодаря связанным друг с другом тканям, венам инервам.

Попытка соприкосновения с сердцем Евразии без геополитических границ привела нас к идее пупка, вплоть до того, чтобы заново определить, что такое «созерцание пупка».* Наш пупок урчит в низкой тональности, так что различить это урчание можно, только если слушать вблизи, как слушают землю, припав к ней ухом. Хранители нашей библиотеки начали мечтать о конференции про пупок — bellybutton (по-английски), пэйкоп (по-корейски), нааф (на фарси), дучи (по-китайски), ombelico (по-итальянски)… — который канализирует наше телесное знание и медиирует его телесным знанием континента. Это место мифотворчества, когда ты лежишь на животе другого и слушаешь через пупок. Возможно, неслучайно Хуньдунь или «хаос», император срединного царства и безликое существо в китайской мифогеографии («Книге гор иморей»), впоследствии также появляющиеся в трактате «Чжуан-цзы», географически размещены где-то в узловой («пупочной») точке Евразии. Хуньдунь умер послетого, как его гости — один с севера, другой с юга — просверлили у него в голове семь отверстий — глаза, уши, нос и рот. Так они хотели отблагодарить Хуньдуня за радушие (говорили, что Хуньдунь также прекрасно танцевал). Этот миф предупреждает о риске, который несет в себе разделение чувственного восприятия, и вообще о большом риске, когда гостеприимный хаос пытаются обуздать порядком. Далее он накладывается на драматическую трагедию: Семей (бывший Семипалатинск), известный также как Город семи палат, расположен у «пупка» Евразийского материка в восточном Казахстане и построен на руинах буддийского монастыря. Когда-то здесь был важный перекресток торговли кочевых народов Центральной Азии и Российской империи, связанный с шелковым путем. Позднее, с 1949 по 1989 год [в Семипалатинской области] находился полигон для ядерных испытаний, потом Семей превратился в город студентов и ученых. Остатки ракет, как правило, падают в центральноазиатской степи. Огненный кратер в туркменской пустыне Каракумы, возникший в результате буровых работ и неконтролируемого выхода на поверхность [подожженного] природного газа, горит уже почти пятьдесят лет.

Здесь в дело вступает евразийская сома-оптика, евразийские способы видеть и знать, искажающие или изгибающие оптику, претензию одного из органов на знание. Другой пример такой сома-оптики можно найти в концепции «пулоты» и соответствующем корпусе работ Рустама Хальфина (1949–2008) и его многолетней соратницы — художницы Лидии Блиновой (1948–1996). Пулота — само это слово составлено из двух русских слов «пустота»и «кулак» — означает форму или пустоту, образованные сжатым кулаком. Сначала это была элементарная форма, затем оптический инструмент — телесный телескоп, разбивающий поле зрения осязательно и физически. Пулота служит основой художественного видения и языка, укорененных в земной, посюсторонней номадологии, которую художник интерпретировал с использованием принципа вещественности, телесности (Юлия Сорокина). Несколько вариаций пулоты Хальфинсоздавал вместе с другими художниками в 1990-е — начале 2000-х. Все это может продолжаться и продолжается, например, в серии под названием «Обскуратон» корейско-казахстанского художника Александра Угая (Пулота (Обскуратон №5), 2017). В серии «Обскуратон» художник придумал скульптуры — своеобразные квирные камеры-обскуры с несколькими поверхностями и отверстиями. Эти скульптуры или атипичные камеры-обскуры устанавливаются в определенном месте, соответствующем форме [скульптуры], и потом все это фотографируется с разных ракурсов. Одним из таких мест была городская площадь, в проектировании которой участвовал Хальфин, и на которой стоят два одинаковых высотных здания, также спроектированные им. Может быть, чтобы усилить потенциал такой евразийской сома-оптики? Такая пулота накладывается на множество возможных пулот, поскольку может создать еще одну фигуру Хуньдуня. Из–за отверстий она может погибнуть, но эти отверстия [нужны] для того, чтобы сместить привычную оптику и превратить смерть в воспоминание.

С учетом всего этого, не является ли своеобразной евразийской картой эпос «Маадай-Кара», который исполняют певцы горлового пения и сказители, например, группа «АлтайКай», Ногон Шумаров, Алексей Калкин? Калкин был единственным членом Союза писателей СССР, не умевшим читать и писать. Сказитель исполняет «Маадай-Кара» полностью по памяти, исполнение может длиться несколько дней на фоне Алтайских гор.

Ложь и залегание: евразийское под-общее или (Under)Commons

Куда направляется раскартирование Евразии? Чему служит евразийская сома-оптика? Ранний вариант евразийства в своем левом изводе в качестве идеала провозгласил «жизнь во имя Общего» (Николай Смирнов). Возникшее в среде российских эмигрантов в Париже и Кламаре 1920–30-х гг. левое евразийство воображало Россию-Евразию как наднациональную геокультуру с общей судьбой ее частей и, подобно Западной Европе, Индии и США, со своим значением и особенностями. [Левые евразийцы] искали что-то первородное, некую сверхиндивидуальную, онтологическую основу жизни в противовес идее индивидуалистского самосознания. Такие поиски определенно соответствовали и русской коммунистической материалистической идеологии и впоследствии — ее советизированной версии, как бы они ни отличались друг от друга включением духовности, например, и разной эстетикой.

После краха «коммунизма» говорить об общем стало непросто. Некоторым на западе может показаться, что мы говорим о коммуне — несостоявшейся хиппи-утопии, сослужившей службу фальшивой технокапиталистической утопии Кремниевой долины. И все же для нас нет Евразии без общего. Или, точнее, без общего достояния (commons), а также, если подходить еще более сознательно, без под-общего (undercommons). Английским словом commons обозначались земельные участки общего пользования в системе феодальных отношений в Англии XVI века. Но в наше время этот концепт видоизменился и теперь означает широкий набор форм совместного использования благ в духе равенства, реализацию некоторых уже существующих и новых практик низового/коллективного производства и управления поверх сети рынков и границ национальных государств. Идея совместного использования (commons) в чем-то антиреволюционна, так как не обещает (пролетариату) утопий — коммунистической, без денег и классов с последовательным движением вперед по линейной траектории, или христианской — с раем и спасением души. Тем не менее, это постоянный рабочий механизм для тех, кто собирается числом больше двух, который позволит действовать ради качества общего пространства-времени за счет конкретных движений, связанных с производством и совместным пользованием благами и предполагающих формирование общих правил, что в конечном итоге может вылиться в долгосрочную, структурную программу и институт. Очень важно, что ни одно общее достояние не может существовать за счет другого: это предполагается принципом множественности. Ни одно общее достояние касательно чего-либо, произведенного человеком, не принимает во внимание общее достояние на [свою] природу или ресурс. То есть общее достояние всегда обусловлено чем-то ему противоположным — необщим (uncommons), особенно неизвестным известным необщим. Этим оно отличается от единой диктатуры — пролетариата или бога. Наши евразийские изыскания, евразийское воображение, евразийские способы видеть и мыслить, в частности, евразийское раскартирование — могут ли они внести вклад в реализацию идеи жизни во имя общего? До какой степени мы можем представить себе «Евразию» как общее достояние?

В расположенной на юге Сибири Республике Алтай, где горные ландшафты сменяют испещренные реками степи, часто встречаются каменные круги разных размеров. Это не случайные кучи или нагромождения камней, а скромные метки на местности, отмечающие чью-то могилу и предъявляющие общую точку соприкосновения жизни и смерти в обычном ландшафте или вдоль дорог. Высшая форма этих древних каменных захоронений — курганы, отличающиеся продуманной архитектурой. Находки, сделанные в этих курганах благодаря археологическим, генетическим и другим исследованиям, дали нам много интересных сведений о прошлом, из которого состоим мы и территория. Однако алтайский народ сопротивляется дальнейшим раскопкам, иногда даже соружием в руках. Первичность земли, перед которой все остальное отступает [на второй план], составляет суть геофилософии. Делез и Гваттари сравнивали оседлые и кочевые народы: у первых земля распределяется между людьми, у вторых люди распределяются по земле, и распределение само по себе происходит в рамках постоянного цикличного движения. Ощущение зависимости [человека] от земли и ее времени многие современные люди утратили и только сейчас [снова] стали уделять этому внимание из–за катастрофических климатических изменений. Это же и основа для разрастания общего достояния, как бы парадоксально это ни звучало. Чем меньше становится таких пространств, например, горящих сибирских лесов или тающих арктических льдов, из–за чего гибнут от голода белые медведи, тем более востребованными они — эти общие пространства — становятся. Цена вопроса — системные межинституциональные изменения, которые пока идут слишком медленно. Могут ли пространства общего, пока не признанные или находящиеся вне признания, способствовать этим изменениям? Если перенести предложенную Фредом Мотеном и Стефано Харни по поводу борьбы темнокожих концепцию undercommons** на историю отгораживания поселенцами земли от тех, кто ей принадлежал, можно ли считать [древние] курганы такими undercommons? Или такими undercommons являются тактики выживания, предполагающие, что никакое общее достояние не может изменить курс, взятый против человечества землей, глотающей весь этот пластик в океане? Евразийская underground-библиотека должна работать на выработку общегодостояния (commons) или перемещаться вместе с под-общим (undercommons)? Разве общее достояние выживает и процветает не только вместе с под-общим? Может быть, нам следует лечь и притвориться мертвыми, как голодные белые медведи,приходящие к нам со своих утраченных (под)общих?

Взаимодействие: евразийская номадология

Евразийская underground-библиотека открывается и становится доступной тогда, когда и где (некоторые) ее библиотекари сходятся вместе. Никакой архитектуры, кроме набора циновок, на которых можно сидеть, или которые могут служить другим целям по мере их возникновения. Существует центральная система для децентрализации встреч библиотекарей и передачи евразийского знания посетителям библиотеки, которых просят забирать циновки с собой. Временные анклавы передачи [знаний] и дальнейших обменов происходят одновременно рядом друг с другом — там и происходит раскартирование. По направлению библиотекарей посетители могут встретиться с другим библиотекарем и наоборот. Промежуточное место отдыха, общения и ожидания для кваса, зеленого чая или других напитков, которые дарит Евразия, и для неожиданных встреч. Евразийская underground-библиотека готова «происходить» вновь тогда и там, где библиотекари смогут сойтись вместе. Теперь вы спросите, где библиотекари? Зовите нас.

P. S. Мы также ищем новых библиотекарей, которые присоединятся к нам.

Unmapping Eurasia — исследовательский коллектив, в который входят Ми Ю, куратор, исследователь и преподаватель Академии медиаискусств в Кельне (Academy of media Arts, Cologne), и Бинна Чой, директор института искусств Каско, Утрехт, Нидерланды (Casco Art Institute, Utrecht).

Перевод с английского Максима Шера

Материал входит в серию публикаций по итогам образовательного проекта «Пространство и письмо: исследование антропоцена», который проходил в МСИ Гараж в июле 2019 года. В рамках этого же проекта были сделаны иллюстрации к настоящему тексту.