Начну с того, что книга очень здорово написана: поэтичные метафоры, насыщенные речевые обороты, которые, словно ухватив некие истины, обернули их в острые ножи, разрезающие привычное для западного человека видение мира. 

Перспектива, открывающаяся в данной книге, является активным противопоставлением просвещенческой тенденции во главе с декартовским субъектом. В ней предпринимается попытка скинуть наконец человека мыслящего с пьедестала “венца творения”, и попробовать рассмотреть мир под несколько другим углом. 

Как выражает это сам автор, в работе рассматривается не столько слизь как таковая, но речь идёт о “склизкости жизни”. Речь идет о пересмотре понятия жизни и витализма, о темных истоках этого живого: мышлению предшествует природа, а жизнь есть развертывание в пространстве и времени некой силы, которая “выходит из своего “в себе”, а ее изначальная неразличимость, дифференцируется и “расползается” через множество жизненных форм.” 

Свой вариант витализма Вудард называет “тёмным витализмом”, суть которого состоит “в тошнотворном осознании негостеприимности Вселенной, вынуждающей констатировать, что возникновение жизни — это случайное событие во времени, которое затем искажается и искривляется банальностью пространства и случайностью геометрии нашего мира с ее претензией на универсальность, а далее разоряется случаем, ситуацией, обратной связью и разрушением, износом, старением”. 

В сущности же, можно сказать, что “тёмным” он является в противовес тому, что освещается светом сознания и разума, то есть той позиции, которая настаивает на человеческом всемогуществе и вере в лучшее будущее, благодаря выдающейся способности человека мыслить. 

Мышление, согласно Вударду, всегда только кружит над поверхностью и неспособно помыслить саму жизнь, никогда не схватывает Природу. Более того, мышление не может помыслить самое себя, условия и обстоятельства собственного возникновения. 

В связи с этим, мышление, как и самосознание не может более рассматриваться как нечто самодостаточное, выделяющее человека из всех остальных форм жизни и материи: “Человеческие существа — это всего лишь мыслящая слизь, захваченная потоком времени в парадном шествии Ничто”. 

Исходя из этого делается вывод, что “смысл должен быть отвергнут, растворен без остатка”, что он является “аддитивным или прибавочным”, и поэтому его стоит вычесть. Подобное вычитание и сведение онтологически значимой жизни к жизни биологической, служит цели высвобождения патологии. “Патология” здесь понимается как-то, что может “раскрыть хрупкость бытия всякого творения во времени и пространстве, распространяя заразу неустойчивости на всё сущее”. 

Выводы автора, как и вопросы, которыми он задается, будут, вероятно, не новы и близки тем, кто неоднократно сталкивался с бессмысленностью жизни, болью и страданием, разломом в самом себе и окружающем мире. Подобные вопрошания надолго оставляют в субъекте свой пульсирующий след. 

В целом, книга словно пропитана аффектом отвращения. 

При прочтении вспоминались отрывки из “Тошноты” Сартра, где “вещи выставляли себя напоказ друг другу, поверяя друг другу гнусность своего существования”. В особенности момент, когда рассказчик увяз в пристальном разглядывании корня каштана: “узловатый, неподвижный, безымянный, он зачаровывал меня, лез мне в глаза, непрестанно навязывал мне свое существование”. 

Мир с его внешней целостностью форм и гладкостью поверхностей словно выворачивается наизнанку или рассматривается под супер увеличительным стеклом так, что привычная предметность распадается, становится неузнаваемой и под ней раскрывается скользкая, пульсирующая плоть во всей её неприглядности. 

Согласно Ю. Кристевой, отвратительное есть то, что полагает границу, конституируя различение субъект/объект, являясь предварительным условием нарциссизма. Отвратительное, возникающее благодаря автономии языка, является попыткой отделения себя от материнской целостности. Отвратительное становится, с одной стороны, тем на чем возможно в дальнейшем любое построение субъективного, с другой, — оно непременно должно быть подвергнуто вытеснению, иначе, при возвращении, оно раскалывает более менее целостное Я. Таким образом, оно становится подкладкой Я, оборотной стороной того, что заставляет жить и отсылает к влечению смерти, к тем границам, когда Я еще не существовало. 

В этом плане, конечно, данная работа является еще и попыткой расшатать основы европейского субъекта, с его фиксированностью и захваченностью формой, всем оформленным, которое отсылает, конечно же, к формированию Я и схваченностью образа тела на зеркальной поверхности. Поскольку для субъекта заключенного в форму собственного образа тела и оформленного в некое целостное Я, всё бесформенное безусловно вселяет ужас и отвращение, как возвращение вытесненного условия субъективности. 

Также именно тут и возникает проблема с мыслящим субъектом в его отношении к собственной телесности, которая всегда оказывается вытесненной на периферию. Субъект, обнаруживающий своё бытие исключительно в месте, где он мыслит, выстраивает отношения с телом на уровне обладания.

То есть, субъект означающего не может до конца отождествиться с собственным телом, отсюда и нарциссическая захваченность образом этого тела, проистекающая из недостатка идентификации с телом. В случае же, если воображаемо-символический экран трескается, телесное с его материальностью может обнаружиться в самой неприглядной форме в виде сочащегося Реального. 

Вудард даже обращается к психоанализу, и на примере строения “пузырька” Фрейда из работы “По ту сторону принципа удовольствия”, а также обращаясь к понятию “ламеллы” Лакана, пытается дать определение жизни. Неотделимое от влечения смерти, в данных концепциях жизнь являет собою некий избыток или остаток, ускользнувший от символизации, и потому являющий себя преимущественно в виде обнаженной монструозности. 

Однако, автор на этом не останавливается, и задается вопросом о том, является ли ужас жизни только человеческому примату с его мышлением или же содержиться в жизни самой по себе? Здесь его пути с психоанализом расходятся, и он предъявляет ему вполне обоснованное возражение, что пока психоанализ исходит из субъектно-ориентированного мышления, он не может всерьез помыслить природу в целом. 

Если не придираться к формулировкам (а что такое эта “природа в целом”?), то можно отметить, что схожим образом упрекали Делёз и Гваттари в “Анти-Эдипе” психоанализ в некоем субъективном идеализме, в связи с тем, что всё в нём завязано на субъекта с его психической реальностью, а более широкая реальность общества, с его формациями, предопределяющая формирование любого субъекта, просто игнорируется. В связи с этим и связан их проект, основанный на материализме и непосредственной данностью всех процессов, о которых они говорят, в этой физической реальности и в общественных структурах, с которыми имеет дело каждый из нас ежедневно. 

Так что, вопрос небезынтересный, конечно. Можно, безусловно оставлять всё на уровне символического и рассматривать бесконечную вереницу слов, утверждая, что ничего кроме слов у нас нет, но как быть с материальностью тел? С тем, на чем всё зиждется, и без чего не было бы этого мыслящего, и так превозносящего себя в связи с этим, субъекта. 

Завершая, хочется еще отметить странный концепт Единого, который развивается особенно в конце книги. Слизь, в итоге, предстает как некая праматерия, из которой всё вышло, развилось в множественность форм, и в которую всё исчезнет обратно, канет в бездну. Подобно воде у древних греков, из которой возникают все элементы мира и сам мир, или же азоту в алхимии, универсальному растворителю, символизирующем начало и конец Великого Делания, эта концепция звучит несколько сомнительно. 

Поскольку возникает впечатление, что говорящий, словно застряв на границе, отделяющей субъект от объекта, себя от единства с материнским телом, не может в итоге устоять перед этим наслаждением, в котором отсутствует идентичность и пытается снова ускользнуть в эту безграничную засасывающую тьму, которую он именует Единым. 

Но, несмотря на этот непроясненный (тёмный) момент, и несмотря на несколько чрезмерный бунтарский пессимистичный стиль, делающий работу чем-то вроде антитезиса в диалектике европейской мысли, книга хороша тем, что сообщает о жизни нечто отличное от привычных успокоительных для нашего воображения формулировок (пестующих в нас чувство собственной исключительности с обещанием чудесного завершения нашей славной истории), а также в обращении ко всему маргинальному и вытесненному на периферию нашего внимания (как-то бактерии, вирусы, грибы, слизь, ил, грязи и топи, а также weird-fiction в литературе), оставляя за собой открытость к новым формулировкам понятий жизни, человеческого существа и его места по отношению ко всему биологическому.