Кузница века

Революционное искусство XX века стало одной из ключевых вех в истории самосознания формы: ниспровержение идолов прошлого, борьба с архаичными инерциями власти, эмансипация речи и становление её новых субъектов, экспериментирование во всём: радикальный антиклерикализм, новаторская поэзия, симфонии гудков, коммунальное проектирование повседневности, немыслимая архитектура, народный театр, повсеместное бунтарство, заряженное энергией юности нового мира — из всех этих свежих (и часто противоречивых) потоков родилось многое из того, что, давая великолепные всходы на протяжении десятилетий новейшей истории, поддерживало, вдохновляло и питало целые поколения, вплоть до сегодняшнего дня.

И вместе с тем, именно из сегодняшнего дня становится впервые по-настоящему заметно многое из того, что оказалось выброшено напрасно — в неосмотрительной, горячечной спешке.

Хроники плена

Одна из самых опрометчивых утрат среди этого хаотичного множества — категория красоты. Справедливо уличённая в многовековом пособничестве системам власти/капитала, она первой была беспощадно заклеймлена и безоглядно отвергнута их непримиримыми противниками — как буржуазный пережиток, как призрак, недостойный свободного человека и мира, не признающего систем угнетения. На таком прочтении красоты настаивает и подавляющее большинство сегодняшних ревнителей совриска.

Что ж, этот взгляд, действительно, далеко не безоснователен: с незапамятных времён то, что называлось красотой, томилось в рабстве у государственности и капитала. Это в их темницах она выучилась пустой декоративности, легкомысленной поверхностности и — что, пожалуй, самое печальное — была практически без остатка сведена к факультативной развлекательности, к рекреационной модальности на задворках "серьёзных вещей" и больших нарративов.

Как ни парадоксально, именно в этом статусе она во многом продолжает пребывать и сегодня — несмотря на все завоевания века газет и стачек. В этом смысле, гнев совриска закономерен: обслуживание капитала, оформление его самоманифестаций и ширм, призванных прятать неприглядную действительность гибнущего мира, усыпляя мысль среди повседневности — эти старые задачи по-прежнему негласно делегируются конвенционально титулованной красоте. И она по-прежнему справляется с ними, очаровывая недосягаемыми миражами и отвлекая от реальности мелкодисперсными дофаминовыми уколами в виртуальном пространстве зрелища и инвестиций.

Этот путь красоты, бесспорно, крайне печален (если не сказать трагичен). И в его пределах она, пожалуй, действительно, заслуживает именно такого отношения, какое сформировал эмансипаторный консенсус последнего столетия: даже художники (!) прокляли и отвергли её как реакционный инструмент манипуляции, как один из досадных артефактов исторического хлама, от которого всё никак не удаётся избавиться — наряду с рабством, угнетением, галлюцинирующими диктаторами, суевериями, ригидностью консерватизмов и прочими разрушительными инерциями. Добротная привлекательность бытовых предметов и затейливость стилизаций собственного облика — пожалуй, единственные зоны, великодушно оставленные совриском красоте (точнее, от красоты) в качестве единственных приемлемых точек её локализации. И это по-своему верно.

Однако верно и другое. Последние полвека научили нас не удивляться тому, как лучшее из возможного с заметным постоянством оказывается заложником систем власти. Снова и снова в жерновах капитала без остатка исчезает всё то, что противостояло ему изначально — не имея, при этом, с ним никакого ни онтологического, ни даже семантического родства: революционные процессы, риторики освободительной борьбы, инфраструктура образования, науки и даже алгоритмы знания как таковые.

Точно таким же заложником кратического оказалась художественная (особенно визуальная) форма — со всем её онтологическим потенциалом и собственными внутренними закономерностями, обращёнными к перцепции. Этот шифт представляется важным удерживать в уме: это — единственный способ избежать эссенциализации её реакционности. Не стоит забывать: власть не просто похищает всё лучшее, что у нас есть, она похищает и присваивает лучшее, из того, что у нас есть для того, чтобы противостоять ей. И в этом смысле похищенное ею следует прочитывать в том числе через скрытый потенциал к противостоянию. Этот ракурс позволяет нам иначе взглянуть и на образование, и на противостояние, и на красоту. И возобновить попытки хотя бы на сей раз не выплёскивать с водой ребёнка.

Недостающее звено

Сегодня, на фоне постгуманистских рефлексий о том, каким может быть субъект будущего — в самой своей концептуальной архитектуре освобождённый в результате многочисленных философских и естественнонаучных ревизий от модальности кратического, — пожалуй, самое время аналогичным образом ставить вопрос и в отношении других локализаций власти, в отношении всего, что она планомерно обращала в камень, встречая на своём пути. Либертарная антропология, либертарное образование, либертарные эпистемологии — прекрасные маяки, один за другим усиливающие свой свет на пути этого акратического расколдовывания.

И, судя по характеру тёмных участков пути, следующим таким маяком должна стать либертарная ревизия визуальной формы (в том числе концепта красоты). Составляя единственный по-настоящему крепкий мост между эмпирической чувственностью мира и сфокусированностью индивидуальной мысли о нём, именно красота — освобождённая от уз декоративности, развлекательности и слащавой расслабленности, могла бы служить тем важнейшим звеном, без которого значимое во внешнем по-прежнему неизменно теряет синхронизацию с по-настоящему реальным во внутреннем. Без этой синхронизации мысль фактически предстоит перед голой номинальностью, морализаторски взывающей: "Это важно-смотри сюда!". Однако, не находя в себе достаточного экзистенциального заряда и, совестливо предприняв несколько тщетных усилий, вскоре она вновь сонно отвлекается на эмпирически более близкие слои реальности.

Человечеству известно не так уж много способов для решения этой проблемы. Один из них — эстетическое впечатление. Именно в этом качестве оно когда-то составило онтологический нерв искусства. И в этом смысле именно оно, эмансипированное от плена власти, могло бы служить по-настоящему подходящим гносеологическим маршрутом встречи с миром. По меткому замечанию Дж. Джармуша, искусство образует своего рода шифты, сквозняки, разломы на гомогенной поверхности повседневного, тропинки в обход конвенциональных маршрутов, проложенных системами власти и инерциями мира для нашего воображения и мышления, и призванных охранять герметичность нашего оцепенения. И если верно то, что самая онтология политического определяется нашей способностью принимать по-настоящему всерьёз то в мире, что касается (в том числе не самым очевидным образом) нашей совместности в нём, обеспечить такое восприятие под силу только по-настоящему мощному впечатлению.

За четыре года полномасштабной войны в Украине информация, сведения как таковые — продемонстрировали свою потрясающую неспособность к решению этой проблемы. Хотя поначалу все мы, конечно, были чертовски удивлены тем, как мало влияет изобилие страшных свидетельств и неоспоримых данных на действительную картину мира граждан. Звучащий повсеместно справедливый упрёк "это было понятно во времена Второй мировой, когда не было информации! Как это понять и простить в эпоху её царства?" с неожиданной стороны подводит нас к пониманию: участие, лежащее в основе политического, и питаемое лишь по-настоящему интенсивным пониманием, — не обеспечивается никаким количеством данных автоматически. Даже обрушиваясь как цунами, данные сами по себе не образуют нового онтологического континуума — континуума подлинной причастности. Строго говоря, данные подобны току в сети: если все электриприборы отключены, толку от неё не много.

В пользу этого предположения красноречивее всего говорит тотальность нормализации войны. Уютные коконы, слепо нарастающие где-то на стыке личного быта и виртуальных капсул сетевых интерфейсов — её надежёные бастионы. Что ж, это кажется чуть более чем закономерным: не имея средств к сколько-нибудь интенсивному переживанию мира, мы всеми способами стремимся освободить себя от самой необходимости его переживать (и вообще помнить об этом фрейме).

Пересобирая причастность

Разомкнуть этот круг равнодушия и ни к чему не обязывающей осведомлённости способно лишь, выражаясь языком старомодной философии, "здесь-бытие" каждого из нас — наверняка выводящее предстоящий перед нами мир из информированной затерянности в vorhanden (Прим.: безотчётной и смутной подручности).

Повторим: увы, для этого человечеству известно не так уж много средств. Но одно из самых надёжных — сильное чувство. То есть чувство, обеспечивающее острое узнавание/проживание. В частности — сильное эстетическое впечатление. Однако именно оно — в отличие от эпистемологии в целом, а также антропологии, философии науки и многих других областей — пока не прошло достаточных ревизий и трансформаций по части эмансипации — ни в целом от порядков власти, ни от специфических инерций модерна (как с его тёмной, колониальной стороны, так и со светлой стороны кантовской "Критики способности суждения"). Как мы увидели ранее, это отнюдь не странно: в самой насыщенной главе освободительной борьбы эстетическое переживание было выброшено за борт истории (вместе с ведущим в неё порталом — красотой). Однако, если судить по текущей обстановке, утрату этого отсутствующего звена пока не удаётся восполнить никакими другими средствами — не потому ли, что для дела освобождения оно оказалось незаменимым?

Задачи

Всё это может означать, что среди задач, отчётиво стоящих перед нами сегодня в отношении по-настоящему неотложной терапии политического, следует выделить несколько наименее очевидных:

— Дополнение ряда конфигураций культуры, эмансипируемых от инерций власти (язык, коммуникация, этос повседневного, паттерны социальности, образование, наука, знание и т. д.) регистром эстетического — с его последующей масштабной перезагрузкой. Вопреки протестам совриска и его ревнителей (кстати, из перспективы сегодняшнего дня уже довольно ретроградным). Перцептивный потенциал внутренних логик пропорций, отношений и всех прочих аспектов гносеологии искусства должен быть освобождён от декорирования ширм кратического.

— Эмансипация ключевой для эстетического категории красоты от коннотаций и импульсов, вменённых ей порядками капитала, государственности и нормативности; полномасштабная ревизия всех её редукций как к обслуживанию интересов власти (с их исследованием и помещением в бессрочный карантин), так и к доместикации бытом и бьюти-практиками. Вполне вероятно, в рамках этой ревизии переопределение и переучреждение категории красоты может зайти настолько далеко, что деконструирует семантические границы старой эстетики (с присущими им тяжеловесными бинарными оппозициями — прекрасное/безобразное и пр.) и войдёт в орбиту категорий экзистенциальной интенсивности; в этом случае точнее всего стало бы определение этой модальности как "экрана", через который нечто впервые становится видно.

— Последующее высвобождение собственного гносеологического (эмансипаторного) потенциала эстетической модальности (и красоты — как её "драйвера") — для индивида и сообщества, для продуктивности их взаимодействия и взаимного признания. В этом, акратическом, регистре "красота" не будет иметь ничего общего с модальностями "приятного", "развлекательного", "расслабляющего", "легкомысленного", "декоративного", "бессодержательного", "рекреационного", "факультативного", или даже просто "прекрасного/приятного/хорошего", но сможет служить надёжным порталом между эмпирической (экзистенциальной) действительностью мира и индивида, защищающей от выхолащивания самых жизнеутверждающих идей до пустых и безжизненных автоматизмов, до накопления правильных клише для обмена в соцсетях и на плакатах во время демонстраций. Как выстраивать высказывание о мире так, чтобы оно не сводилось к уведомлению, но включало нас экзистенциально в скрытые от нашей повседневности слои действительности — на этот вопрос, по-видимому, предстоит ответить художникам будущего.

Вместо заключения

Итак, освобождённому и пересмотренному по аналогии с образованием, речью, телесностью, сексуальностью, памятью и другими опорными онтологическими локализациями — эстетическому давно пора занять своё место в ряду других гносеологических условий, обеспечивающих жизнеспособность порядков нашего индивидуального проживания себя и мира (а, значит, и самую возможность нашей собственной автономии в нём), а также способов в полной мере выходить к трансверсальной материареальности* — во всей её переплетённой сложности и многомерности, на всей глубине её витальности и её боли, в их скрытых единствах с нами самими.

* Термин Fraser, введённый в работе Fraser, Mariam, Sarah Kember and Celia Lury (eds.) 2006. Inven-tive Life. Approaches to the New Vitalism. London: Sage., Р. Брайдотти использует его для обозначения радикального неоматериализма.