…В своей предыдущей книге ее автор рассказывал невероятные вещи. Например, историю о том, как к нему попали наскальные надписи, которые он интерпретировал в своем поэтическом сборнике. Гуляя с другом среди раскопок древнего города, он встретил Харона, который провел его в пещеру мертвой культуры, ожившей за миг до того, как все внезапно рухнуло, и непрошеные гости едва успели спастись.

Зафиксировать «занавешенные картинки» тайных утех древнегреческих героев автору тогда удалось, а уже сегодня вышла очередная поэма «запрещенной» любви в пестрых главах восточного стиля — эротический сборник стихов Николая Кононова «Диван. Кавер на Джалаладдина Руми». А как еще в наше гомофобное время оправдать любые творческие каверы на ковре? Хотя, поначалу герой сборника еще старается, выбирает «ковровый» антураж. «Нет, Надир милый мой, / Килим нам не годится, / Ворса нет, жесткий по-бедняцки; / Чтó мы, бедуины, в самом деле? / И текинский, хоть красив чертовски, / Тоже тонковат, бока намнешь»,

Как не годятся, впрочем, любые поэтические телодвижения в любовной лирике «другого» жанра, которые подчинены иным системам интерпретации. Тем более, в нашем неритмичном мире, поскольку в литературе-то они давно уже освоены. «Но как? — восклицал, сомневаясь, киношный герой. — Ни веревки, ни шеста, ничего», а в послесловии уточняют, что «литература “целомудренна» не потому, что предпочитает не замечать секса как одного из измерений бытия, а потому, что не знает, как его соотнести с другими». Особенно, добавим, с «другими». О чем свидетельствует хотя бы то же предисловие к книге Кононова, в котором уже первая мысль — поэтична, тональна, осмысленна в силлабо-тонической манере. «Это книга о любовных грезах» — попробуйте определить размер, но «не предлагай ему кочней капустных”, ведь «он сможет съесть лишь дольку мандарина», если помните.

Сослепу, признаться, прочиталось «о любовных грехах». Но, во-первых, это скучно, поскольку, измененное ударение («грезах» — «грехах»), спотыкаясь, выдает нам сплошную прозу (а речь о стихах). А, во-вторых, какие еще грехи в любви, если там сплошной грех? Примерно об этом же писал Руми (которого «интерпретирует» автор книги) — персидский поэт-суфий XIII века, исламский богослов, чьи стихи переведены на многие языки мира, а сам он считается «самым популярным» и «самым продаваемым» поэтом в США. Там, где Бродский был «государственным», ага.

Понятно, что в обоих случаях (Руни и Кононова, естественно) «натурализм» подобной поэзии способен шокировать европейского читателя, но для Востока он обычен. То есть, впору выбирать «географические» предпочтения. И тут, кстати, тоже сплошные совпадения и дружба традиций. Упомянутый Гумилев, писавший о любви-слоненке, неожиданно рифмуется с Руми, и в частности, с его известной притчей почти о том же. «Из Индии недавно приведён, / В сарае тёмном был поставлен слон, / Но тот, кто деньги сторожу платил, / В загон к слону в потёмках заходил. / А в темноте, не видя ничего, / Руками люди шарили его».

Дальше там, если помните, слона сравнивают то с водосточной трубой (хобот), то с опахалом (уши), то с бревном (нога) и тахтой (спина) — а на что похожа поэзия Кононова в этой книге? Ведь понятно, что если «были б с ними свечи — при свечах, / и разногласья б не было в речах», но Маяковского у нас любят больше, чем Кузмина, и поэтому барабанный бой отменяется. Узнавать придется на ощупь — не ошибемся, как говаривал упомянутый киношный герой.

«Но еще важнее — способность узнавать о присутствии любимого человека по внутренней “смуте», — сообщает автор предисловия. Но как тут узнаешь, если, как всегда, «не ко мне — к соседу плащ прошелестел”? С одной стороны, он прав — не имеет значения весь этот восточный колорит. А с другой, как же не имеет? Автор старался, пытаясь понравиться — на ковре ли, в кавере… Кроме того, сам Белинский утверждал, что «искусство не допускает к себе отвлечённых философских, а тем менее рассудочных идей: оно допускает только идеи поэтические; а поэтическая идея — это не силлогизм, не догмат, не правило, это — живая страсть, это — пафос…»

Поэтических цитат и лирических примеров приводить здесь не будем — все они чересчур откровенны, а других ни автор, ни его герой не приемлют, гневаясь нашему «натуральному» невежеству:

«Абдула, ну ты и дурак, глухарь полный,

Хурджин с тряпьем проссанным, ублюдок!

Мать тебя от барана родила в овчарне темной!

Как ты смел эту троицу позвать, чтобы тешить

Славного Надира моего зурной жалкой,

Рубабом разбитым и бубном рваным?»