В тот день я наконец-таки возвращалась домой после трех лет странствования. Утром по радио передали, что война закончена и мы обречены на победу. Тогда я вскочила с дивана, покидала вещи в рюкзак: две футболки, тетради, высохшие ручки и нижнее белье — все, что я успела забрать из дома три года назад, когда уезжала. Ни разу за эти три года я ничего себе не купила и не выкинула — трудно сказать, было ли это влияние левых идей или простое отсутствие денег. Не сказав тетке ни слова, я схватила рюкзак и побежала на автовокзал, чтобы уехать поскорее из этой большой и пыльной тюрьмы, называющей себя столицей. Вот я сижу, минув все локации от Алтуфьево до Новоясеневской, уже в автобусе, не боясь того, что ехать мне до родного городка сутки или и того больше, скрючившись как вопросительный знак и закинув одну ногу на батарею. Обычно, садясь в автобус, я надеюсь на то, что рядом со мной не сядет бездомный, но знали бы все бездомные в этот день, как же мне было все равно. Пока я разглядывала рекламу на сиденьях впереди меня и краем глаза наблюдала за своим соседом, который, судя по бумажкам в руках, был каким-то несчастным человеком, обремененным юрисдикцией нашего государства, мы уже выехали из города и направлялись в сторону бесконечных ив, берез и дубов, пока еще сокрытых в тумане.

Через 23 часа муторной дороги в носу меня стоял резкий запах бензина, который, казалось, не выветрится никогда, и который блокировал всяческие мои животные поползновения поесть. Я уже ничего не соображала, и сон пробирался в мою голову сквозь запах бензина. Вдруг в окне я увидела табличку «Северск», синюю, с белыми, испустившими уже свой дух буквами, и в этот момент водитель остановил автобус. Коленки подкашивались, когда я спускалась в утренний туман загорода. Издалека послышался крик петуха, и тогда я почти поверила, что добралась до дома.

Всего за двадцать минут я прошла загородний район побрела по главной улице родного городишки, рассматривая покосившиеся избы, старые заборы, гусей, куриц и козликов, уже не спящую круглую старушку, которая снимала белье с веревок. А когда красное солнце слегка пожелтело, я дошла до серых пятиэтажек. Облака затянули ясное небо и погода в мгновение испортилась. Я шла по совершенно пустой улице. Слева и справа от дороги валялись какие-то деревянные и бетонные обломки, стояли мусорные баки — не как стражи порядка, призванные уничтожать все нечистоты города, а как ненужные и покинутые обществом алкоголики. Небо нависало очень низко, как серое полотно, и дома все еще были затянуты густым молочным туманом. Мне казались знакомыми окрестности, но новые пятиэтажки сбивали меня с мысли, что я нахожусь в родном Северске — архитектуры, более убогой чем бараки, здесь никогда не было. Хотя и город был совсем не похож на послевоенный, поскольку его быстро отстроили, прежнюю республику он тоже не напоминал. Пока я жила в Москве, то не могла привыкнуть к ее чуждости и одиночеству, а когда оказалась здесь, то не поверила, что привезла это ощущение с собой.

Идя с этим гнусным ощущением к дому своей семьи, уверенная, помимо прочего, что его давно снесли и поставили вместо него серую, убогую пятиэтажку, я даже не заметила, как словно из небытия появилась моя соседка тетя Рая — низкая, горбатая, лет 85-ти женщина, оказывавшая раньше разные ритуальные услуги, с которой моя семья вечно ссорилась и о которой ходили слухи, что она в истерическом припадке убила мужа, когда на одном из таких ритуальных сеансов пыталась заговорить со своим погибшим сыном. На ее плече сидела Клара, уже постаревшая сова, а женщина, с удивленными, бешеными глазами начала меня расспрашивать о том, где я была все это время. А сова поддакивала, поглядывая то на меня, то на свою хозяйку.

 — Ладно-то, что ты когда надумала уезжать, попрощаться-то не зашла, а семья-то за тебя как беспокоилась, но ты же и с матерью в позапрошлом году попрощаться не приехала. Иль ты письма не получила?

 — Я получила письмо, Теть Рай, но я не могла приехать, потому что ни автобусы не ходили, ни самолеты не летали.

Оправдываясь, про себя я думала, что плевала тетя Рая и на мою мать, и на меня. У моей младшей сестры, Кати, был пес, которого она подобрала с улицы, но вскоре его не стало — он съел колбасу с крысиным ядом, которую кинула ему старуха.

 — Ну ладно, Женечка, приехала, и слава богу. А нас вот, — улыбаясь во все гнилые зубы, говорила та, — город отстроили, теперь хоть жизнь нормальная началась.

 — Вы же мне покажете, где могила мамы?

 — Покажу, конечно, а чего показывать, она-же…

Старуха замолчала.

 — Где?

Старуха вдруг посмотрела на меня без всякой мысли в своих потускневших голубых глазах, помолчала секунды три, вздохнула, выдохнула и сказала:

 — Я думала ты знаешь… слышала по телевизору… Наш сельсовет, ой, то есть, горсовет, или как он там… Орган, в общем, решил, что нашему городу нужно орден присвоить, за боевые заслуги. Там наверху решили, что когда отстраивать город будут, то соберут все тела погибших на территории Северска, кремируют, а прах в бетон закатают — это вместо памятников и памятных табличек. То есть все солдаты и погибшие останутся в городе навсегда, вот так. А тут всего несколько домов нетронутых осталось, все остальные убрали и пятиэтажки построили. Так вот семья-то твоя, Женечка… мама, царствие ей небесное, она сгорела в пожаре в твоем доме. Я с ней разговаривала вчера. Она извинялась передо мной и перед тобой…

Тут я совсем проснулась. Думаю, старая, ты чтоль, совсем с ума сошла? Всякого я за время войны насмотрелась и начиталась, но чтобы прах с бетоном мешать и на трупах город строить?

 — А вы уверены, что прах действительно есть в домах, или это опять вранье по телевизору, чтобы. Ну. язык западу показать?

 — Да какой там… Есть у меня подозрение, что правда. Присмотрись, во-первых, к бетону — странная у него поверхность, а во-вторых… птица-то моя чует все. Она после того, как город отстроили, разговаривать перестала.

 — То-то, думаю, сова молчит, — пошутила я, конечно, все еще не веря своим ушам.

Старуха снова посмотрела на меня, не то с жалобным, не то с заговорческим видом.

 — И как вам тут в склепе живется?

 — Что ты такое говоришь? Вот ты не шути так, прояви хоть каплю патриотизма. Мы же войну выиграли. Скоро туристы сюда набегут, буду дом сдавать, все будет хорошо. И деньги будут, и слава нам.

Деньги ей подавай, старухе-процентщице.

 — Теть Рай, а папа с сестрой тоже здесь, получается, в бетоне где-то?

 — Нет, Женечка, тело отца не нашли, говорят. Он под Славоградом умер. А сестра с мамой, тут, да, они вместе погибли в пожаре, царствие им небесное.

В это время мы со старухой дошли до маленького двухэтажного дома, отличавшегося от всех остальных серых пятиэтажек цветом — здание было желтым.

 — Вот, Жень, это здание администрации, которое на месте вашего дома стоит теперь.

Черт, думаю, черт. Черт! Черт, черт. Мамочка моя родненькая… Катюша… Что с вами мое государство сделало. Почти плачу. Нет, думаю, жалости от тети Раи мне не нужно. Нужно выяснить, что с Федей, и отчаливаю из города. Не буду у старухи спрашивать, наплетет мне еще чего. Сама выясню все. Найду Федю, а если не найду, то побреду куда глаза глядят, только не в Москву. Уеду в Казань и устроюсь там в официанткой. Забыть этот ужас, забыть.

 — Теть Рай, пойду дальше, спасибо вам. Встретимся еще.

 — Ты надолго-то здесь? Чай заходить пить.

 — Спасибо теть Рай, зайду обязательно. Я думаю, что ненадолго здесь.

И ушла, быстро-быстро.

В беспамятстве побрела по ямам, даже не обходя их. А бессмысленно — вся дорога из ям состоит, если бы не ямы, не было бы дороги.

Думаю, вот старуха-то, мозги ей как промыли. Зла не хватает на человеческую глупость. Какой к черту прах в бетоне? А если это правда… Нет, нет, ну не может быть, даже в рейхе бы не стали так издеваться над погибшими и точно отдали бы их родственникам. А у нас же христианское государство как никак. Светское, но христианское. Вот теперь и не узнаю никогда, что с мамой и с Катюшей случилось и где их тела.

И тут я заревела. Села на дрогу, а дорога вся туманом утренним покрылась. Сижу, укутавшись, как в простыню. Встала. Надо искать Федин дом. Если и из его родственников никого нет, то тут же уеду. Может, прямо из страны уеду. В Грузию. Не знаю, что я там буду делать. Ждать, пока что-то произойдет.

И тут меня всевышний словно услышал, и я тотчас вышла к дому старого приятеля. Дом остался нетронутым совсем. Такой же деревянный, и с той же красной крышей, единственный в городе. Я взошла на крыльцо как по красной дорожке. Крикнуть ему? Или постучать? Кричать боюсь — не хочу нарушать гробовую тишину. Я три раза негромко стукнула по двери, и сердце у меня застучало бешено-бешено. Дверь с лязгом открыл Федя. Мне так волнительно было, что я ничего не смогла вымолвить, только смотрела на его похудевшее, щетинистое лицо, а у самой вид был, наверное, потерявшего маму котенка. Федя потупил секунды четыре и вдруг кинулся меня обнимать.

 — Женька, я думал уже, что мы только на том свете встретимся! Ты как меня нашла?

 — В смысле? Пришла к тебе домой, а тут ты. Неожиданно!

 — Да, точно. Проходи, пожалуйста, я надеюсь, ты надолго сюда.

 — Пока тебя из этой дыры не вытащу, не уеду.

Федя скептически засмеялся и проводил меня на кухню. В доме ничего не изменилось, только занавески были грязными, и как-то пыльно было в доме, но уютно. Из тактичности я ничего сразу не спросила про Федину семью, видно было по занавескам, что мама тоже теперь в бетоне.

 — Ты как тут один справляешься?

Федя стоял на кухне, заваривая чай. Он был одет в рваные спортивки и резиновые сланцы. Он помолчал минуту и с тяжелым вдохом ответил.

 — Да я уже давно один, мама с отцом полетели в начале войны в командировку в Китай и их подбили, не успели они даже взлететь.

 — Бедняжка. Мы две сиротки, получается. Знаешь, что мне тетя Рая сказала?

 — Она уже успела нагрянуть?

 — Да, нагрянула, не как гром, а как смерть. Я ее встретила по дороге с автобусной остановки, и она начала мне втирать, что прах всех Северских солдат закатан в бетон.

Федя разразился хохотом и чуть не пролил на себя кипящую воду, которая, с счастью, вылилась на пол, а не на него.

 — Ну, а что, они же верят в укронацистов, почему бы им не поверить и в это. Ой, господи, господи. Как же смешно.

Мне полегчало. Теперь все в порядке. Я действительно дома.

 — Может, ты знаешь, где мама с Катей похоронены?

Федя с грустью посмотрел на меня светло-карими глазами, в которых отражалась вся боль постаревшего двадцатилетнего ребенка, прошедшего через трехлетнюю войну и осиротевшего в семнадцать. Он сел рядом и положил руку на мое плечо, помял его и отвел глаза в сторону.

 — Нет, Женька, я ничего не знаю про это. Можем поспрашивать соседей, хотя они не открывают никому. У нас в городе даже победу не праздновали. Никто не выходит из своих квартир. Администрация развесила, может ты видела, плакаты с надписью «Ура! Победа!», и все.

 — Нет, не видела ничего.

 — Может, их сняли уже. В общем, грустно у нас.

 — Да, не любят веселиться. Я их понимаю, жить с закатанными в бетон родственниками не так уж легко.

Мы засмеялись и принялись пить чай и обсуждать прошедшие три года. Я рассказала ему про универ, про злобную тетку, которая будила меня в шесть утра криками, чтобы просто меня потретировать, он рассказал про рыбалку и местный магазин, в который он вот уже три года поставляет рыбу, про странную девчонку, с которой они разбежались месяц назад, и про то, что сам подумывает переехать, но пока не накопил достаточно денег. Пока мы смеялись и грустили в мертвой тишине города, прошло двенадцать часов.

Я решила остаться у Феди на ночь и утром попытаться уговорить его поехать со мной прочь — его ведь здесь ничего не держит. Он разместил меня на кровати, а себе постелил на полу.

К полуночи он захрапел, а я лежала и думала, что никогда не была так счастлива за эти три года. Я ведь провела их в совершенной неопределенности. А это самое страшное в нашей жизни — неопределенность. Смерть — это хоть какая-то определенность. А когда не знаешь ничего, тяжело. Тяжелее не бывает. И план уже был на дальнейшую жизнь. Я перевернулась на левый бок, и кровать громко заскрипела. Федя недовольно посопел носом и тоже перевернулся. Я вдруг заметила, что в доме нет часов, которые тикают. Звук тиканья меня раздражает больше всего в жизни, и я обрадовалась, что его не было.

Я все–таки, кажется, заснула. Мне мерещились какие-то картинки, знакомые лица, а потом сквозь сон я услышала, что в доме кто-то шепчется. Сначала мне подумалось, что Федя проснулся и хочет мне что-то сказать. Я открыла глаза, но Федя спал, как мертвый, раскинув руки и ноги в стороны. Шепот не умолкал. Я лежала и не могла пошевелиться — какая-то сила удерживала меня в кровати. Меня охватил такой страх, который можно испытать, разве что, на войне, когда твой близкий друг погибает у тебя на глазах от гранаты противника. От страха я даже не могла разобрать, о чем говорят эти шепчущиеся. Помню только, что мне казалось, будто звуки исходят из соседних бетонных коробок.

Я лежала так минут десять и ждала, пока это кончится. В тот момент больше всего на свете я желала застать себя проснувшейся от кошмара. Это, пожалуй, одно из самых приятных чувств, когда жизнь дает тебе второй шанс, и ты, убегавший от монстра, от полиции или от пуль, возрождаешься на своей родной кровати. В этот момент в самом левом окне мелькнула фигура. Я еще больше испугалась, но приготовилась, потому что сейчас она должна была появиться еще в двух — у Феди была большая передняя стена с тремя окнами. Когда фигура появилась снова, я разглядела в ней тетю Раю, выгуливающую, видимо, свою сову посреди ночи. Она медленно шла и смотрела бездушными глазами куда-то в пустоту. Тут вдруг она зыркнула на меня так, что мне показалось, будто из ее глаз посыпались искры. Проходя в третьем окне, она все еще пристально глядела на меня своими жуткими глазенками, потом отвела взгляд, и меня отпустило.

Проснулась я в холодном поту от того, что Федя тряс меня за руки и спрашивал, жива ли я. Он сказал, что встал утром и заметил, что я не дышу. Скорее всего, я дышала, просто с неистовством отсыпалась за двое суток, поэтому и дышать было некогда.

Чувствовала я себя в то утро прекрасно, словно я переродилась. Попив чаю со старым другом, я отправилась на улицу, поглазеть на новые дома, а Федя пошел рыбачить. Какое-то предчувствие меня не отпускало с вчерашнего вечера. Что-то с этим городом было не так.

Я шла по главной улице в сторону дома тети Раи, и она тут как тут — выплыла из–за дерева.

 — Ой, теть Рай, напугали вы меня. Любите внезапно появляться.

 — Женечка, это ты меня пугаешь. Зачем же ты не попросилась переночевать у меня? Зачем залезла в старый дом?

Я опешила, ведь думала, что старуха мне просто приснилась.

 — Так я у Феди ночевала…

 — Но Федька-то помер года два назад, там же, где и отец твой…

 — Нет, теть Рай, вы его с кем-то путаете. Федя на рыбалку сейчас поехал. Приедет — покажу вам его.

Старуха попятилась назад, смотря на меня своими бешеными круглыми глазами, да так попятилась, что чуть не провалилась в яму. Она прошла шагов десять задом, как рак, затем развернулась и быстрым шагом ушла прочь. Сова, сидящая на ее плече, посмотрела на меня и тихонько ухнула.

Я сильно разозлилась. Она что, думает, что я призраков вижу, как она? Нет, думаю, как же так постареть мне, чтобы крышу не снесло, как некоторым? Назло бабке останусь здесь еще на пару деньков. Пусть думает, что я сумасшедшая и живу в доме умершего и с ним разговариваю. Ухохочешься, в какие заблуждения готовы люди поверить, лишь бы не переубеждать себя. И с чего это я должна уезжать и моего же, из родного же города, где я родилась? Буду с Федей рыбачить, глядишь, сделаем Северск рыбной империей. И что это за привычка такая — убегать во время разговора? Я — сумасшедшая? Я? Не буду Феде рассказывать, а то помрет со смеху. Я же видела его вчера, и сегодня утром видела. Я не сумасшедшая. С чего бабка взяла, что он умер? Сова ей нашептала? А про отца она откуда знает? Да с чего я вообще ее слушаю? Корга старая. Девяносто лет прожила, как не померла-то с такой наивности? Отравила пса моего, тварь, видите ли, на сову ее напал. Мамочка, как же ты жила все это время с таким животным по соседству? И вся страна из таких состоит — двоеверие какое. Крест носит, в дьявола верит, а сова ее говорящая — дух святой? Вот и войны от наивности, от тщеславия, от веры в исключительность своих знаний, а потом — строят дома из праха людей. Ты человеком рождена была, так включи свой человеческий мозг! А почему мне голоса мерещились? Может я правда с ума сошла? И что, я вчера сама с собой разговаривала? Надо домой. Не хочу я здесь быть, на пыльной улице. Надо вымыть Феде квартиру. Пойду домой. Побегу.

Со всех ног я прибежала в дом и заперлась. На столе стояла одинокая чашка, а занавески были по-прежнему грязными, и я так разозлилась на этот беспорядок, что часа три драила дом. Еще часа три я читала старые, пожелтевшие книжки Фединого отца, а еще через два часа Федя должен был уже вернуться.

Я услышала долгожданный звук мотора и кинулась рассказывать Феде про сегодняшний разговор с бабкой. Федя был чем-то расстроен и молчал. Я пыталась узнать, в чем дело, но тщетно. Даже как-то обидно было, что он не посмеялся.

Еще пару деньков мы с Федей посидели дома. Он иногда отлучался порыбачить, а я читала книжки, рисовала и гуляла по Северску. Пару раз видела старуху, которая крестилась, завидев меня. Плешивая. Еще пару раз мне казалось, что стены по ночам перешептываются, но я списывала это на тяжелый переезд.

Мне нравилось в Северске. Я старалась не обращать внимание на неприветливых людей, которые обходили меня стороной. Да и я их обходила, больно надо. Федя в какой-то момент вообще перестал разговаривать, и я думала, что у него это пройдет. Может, магнитные бури, а может еще чего.

В один день я вышла подышать воздухом, и мое внимание привлек ржавый почтовый ящик возле крыльца, из которого по-прежнему торчала белая бумажка. Стало любопытно, почему Федя не проверяет почту, и я схватила ее. Ящик немного поскрипел и с лязгом ударился сам о себя.

Я прочитала — это была похоронка на имя Приходько Федора Викторовича.

Права, что ли, была бабка? А Федя куда-то исчез. На рыбалку, наверное, уехал. Останусь в Северске. Глядишь, туристы набегут, и все будет хорошо. Все будет хорошо.