И черни, требующей новизны,
Онъ говоритъ: «Нѣтъ новизны. Есть мѣра,
А вы мнѣ отвратительно-смѣшны,
Какъ варваръ, критикующій Гомера!»

Георгій Ивановъ

Словосочетаніе «современная поэзія» давно перестало означать только то, что значитъ въ своей основѣ — поэзію, хронологически близкую къ текущей для субъекта точкѣ отсчета. Подъ современнымъ (то же касается и современнаго искусства) подразумѣвается теперь широкій наборъ значеній, довольно размытыхъ, но въ этой своей неопредѣленности позволяющихъ многимъ проводить довольно жесткія линіи раздѣла — влоть до дѣленія на «своихъ» и «чужихъ», т. е. на принадлежащихъ къ современному искусству и отвергающихъ его (равно какъ и наоборотъ). Свое программное эссе «Какъ читать современную поэзію» нынѣ покойный Григорій Дашевскій начинаетъ съ яснаго обозначенія собственной точки отсчета: всѣ вопросы, касающіеся чтенія — вопросы окружающей дѣйствительности, т. е. болѣе лежатъ въ области отношеній человѣка съ міромъ, чѣмъ въ метафизическихъ разсужденіяхъ о смыслѣ искусства и искрѣ Божьей.

Обобщая, мысль Дашевскаго можно свести къ слѣдующему: современная поэзія (не въ базовомъ своемъ значеніи, но въ смыслѣ опредѣленія эпохи — какъ Золотой, Серебряный вѣкъ) должна выйти на свѣтъ изъ «темноты» абсолюта личности романтической, изъ совѣтскаго пребыванія въ «бетонной кельѣ», стать новымъ видомъ публичной рѣчи, и тѣмъ самымъ достичь ясности, герметичности (въ томъ смыслѣ, въ какомъ «герметичный текстъ» по преимуществу равенъ себѣ самому — не пестритъ аллюзіями, отсылками, цитатами для «избранныхъ»). Важно, что подобной цѣли, по мысли Дашевскаго, должа служить вполнѣ конкретная форма — верлибръ. Выборъ именно верлибра объясняется негативно — черезъ отрицаніе риѳмы и связаннаго съ ней «романтическаго договора». Но чѣмъ все–таки можно объяснить этотъ выборъ? Откуда этотъ пафосъ общественнаго? Дашевскій дѣлаетъ неочевидный шагъ, который не проговаривается открыто — фактически, онъ требуетъ отъ поэзіи превращенія въ античную ораторскую прозу.

Какъ извѣстно, свойства латинской и греческой просодіи въ первомъ приближеніи таковы, что позволяютъ благодаря наличію долгихъ и краткихъ гласныхъ ритмически организовывать какъ поэтическій, такъ и прозаическій текстъ. Риѳмы въ нашемъ пониманіи классическая Античность не знаетъ, и четкой формальной границы между поэзіей и прозой для нея не существуетъ. Замѣчу, что если Античность еще не знает риѳмы (она ей по-просту не нужна, какъ несущественный для языка пріемъ), то современность уже ее не знаетъ, — именно изъ такого положенія вещей исходитъ Дашевскій. Не стоитъ забывать и о томъ, что эссе написано вскоре послѣ событій на Болотной площади, масштабъ которыхъ на нѣкоторое время позволилъ людямъ повѣрить въ возможность скорыхъ перемѣнъ и будущую цѣнность публичной политической дѣятельности. Такъ Дашевскій попытался узаконить поэзію въ верлибрѣ (фактически — въ античной ораторской прозѣ), отправивъ ее на ожидаемый Третьеримскій Форумъ.

Но, даже если оставить на время въ сторонѣ споръ о вѣрности выбора для поэзіи подобной «общественной» цѣли, возникаетъ закономѣрный формальный вопросъ: какимъ образомъ русскій языкъ, какъ и любой современный европейскій, можетъ подчиниться художественнымъ законамъ языка, принципіально отличнаго отъ него? Здѣсь мы подходимъ къ вопросу о риѳмѣ, какъ главномъ, наряду съ размѣромъ, инструментѣ созданія поэтическаго произведенія. Въ сущности это даже не вопросъ, это то твердое представленіе о поэзіи, съ которымъ рождался европейскій человѣкъ со временъ трубадуровъ и до начала ΧΧ столѣтія. И это не эстетическая прихоть. Риѳма во времена Средневѣковья приходитъ и въ латинскій языкъ, когда онъ, постепенно упрощаясь, теряя естественныхъ носителей, теряетъ и прежнюю фонетическую реальность, т. е. естественное для него наличіе долготъ и краткостей гласныхъ какъ смыслоразличительныхъ единицъ. Желающимъ послѣ Античности писать гекзаметры нужно пользоваться уже не своимъ слухомъ, но своей ученостью. Тогда откуда берется практически повальное использованіе верлибра или же неточныхъ риѳмъ въ наше время и въ нашихъ языкахъ, которые могутъ похвастаться только силлабо-тонической или же силлабической, но точно не морной, системой стихосложенія? Если, какъ мы выяснили выше, верлибръ только ритмически можетъ организовать слова, то чѣмъ онъ отличается отъ прозы? Серьезное обсужденіе этого вопроса еще могло бы приличествовать античному человѣку, но мнѣ онъ кажется нелѣпымъ. Верлибръ адекватенъ только одной из возможныхъ частей мастерства версификаціи — ритму, слѣдовательно, онъ нуждается въ меньшихъ творческихъ усиліяхъ и поэтому демократиченъ. Ритмизованная проза — это диковинка, которой баловался Андрей Бѣлый. По Пушкинскому слову проза требуетъ «мысли, мысли и мысли». Все остальное для нея — декоративно и необязательно. Поэзія же, помимо искры Божьей, требуетъ мастерства стихотворнаго. Мастерство поэзіи въ нашихъ языкахъ тѣмъ формально отличается отъ мастерства прозы, что имѣетъ риѳму. Это азбука. Но и азбукѣ нужно однажды научиться.

Принципъ гонки за новизной, ставшій руководящимъ принципомъ романтизма, желаніе «взрывать» форму изнутри ради безконечнаго новаторства, въ ΧΧ вѣкѣ соединилось, опошлившись, съ массой — подобный прогрессъ не есть развитіе, потому что развитіе не можетъ быть паразитирующимъ, не можетъ только исчерпывать, не пополняя. Хотя романтизмъ и началъ расшатывать прочный домъ прежняго міра, но онъ принадлежалъ ему и его исторіи — во всякомъ случаѣ, таковы были его геніи, и, конечно, они не могли не чувствовать традиціи, равно какъ и цѣликомъ укладываться въ рамки программной эстетики: романтизмъ тяготелъ къ жанру поэмы, классицизмъ — героическаго и историческаго эпоса. Но «Фаустъ» Гете, «Донъ Жуанъ» Байрона, «Евгеній Онѣгинъ» Пушкина соревновательны по отношенію къ традиціи и поэтому плодотворны. Культура развивается тогда, когда она миметична, то есть наслѣдуетъ, преумножая.

ΧΧ вѣкъ — эпоха новаторовъ и недоучекъ. Въ русскоязычной поэзіи неизбѣжныя измѣненія происходили нѣсколько медленнѣе, чѣмъ въ остальномъ мірѣ. Офиціальная Совѣтская культура препятствовала этому тоталитарно, не допуская вліяній «тлѣтворнаго Запада», эмиграція — упорнымъ сохраненіемъ традиціи, хотя трагическое ея «безвоздушное» положеніе все–таки сказалось на поколѣніи тѣхъ, кто Россію засталъ слишкомъ мало и не успѣлъ увезти съ собой или же вовсе ее не видѣлъ. Даже такому несомненно таланливому поэту какъ Поплавскій не хватало мастерства. Кризисъ преемственности въ эмиграціи сталъ ясенъ уже передъ войной. Въ то же самое время въ СССР происходилъ процессъ не умиранія, но насильственной смѣны поколѣнія. Последовательныя «чистки» (буквально — физическое устраненіе путемъ высылки, принужденія къ бѣгству за границу, чаще всего — разстрѣла) не только прежней аристократической интеллектуальной элиты изъ «чужихъ», т. е. составлявших еще до переворота консервативную оппозицію, но также подобныя чистки «своихъ» — прежнихъ революціонеров, лѣвыхъ интеллектуаловъ, сформировавшихся въ рамкахъ прежняго государства, волей-неволей несущихъ въ себѣ черты «стараго міра», и, значитъ, опасныхъ. Такимъ образомъ полностью уничтожается потенціальная оппозиция — и въ правительствѣ, и въ населеніи. Второй шагъ — всеобщее образованіе, т. н. «ликбез». Въ поздней Россійской Имперіи процентъ образованнаго населенія былъ примѣрно 25% при общемъ количестве въ 166 млн. Эти 25% стали главными жертвами репрессій, оставшіеся 75% и должны были превратиться въ новыхъ, совѣтскихъ людей. Совѣтское правительство для ментальной манипуляции активно использовало печать. Для малообразованнаго или только учащагося читать (по программѣ того же ликбеза) крестьянина, который только что «отъ сохи», информаціонная лавина да еще на казенномъ языкѣ политическихъ лозунговъ, кажется гибельнымъ моремъ, уровень его умѣнія абстрактно и самостоятельно мыслить не болѣе, чѣмъ у маленькаго ребенка. Слѣдствіем этого является добровольный и положительный отвѣтъ на появленіе «твердой руки» сверху, фактически — «запросъ снизу» на вождя. Насильственное проведеніе урбанизаціи дѣлаетъ огромный процентъ крестьянства горожанами, т. е. внѣдряетъ въ самый центръ и очагъ культуры. Такъ въ 30-е годы мы можемъ наблюдать процессъ практически полной смѣны населенія страны и легитимизаціи тоталитарной власти, при которой возможная оппозиція меньшинства эффективно устранена, а большинство цѣликом сформировано информаціоннымъ потокомъ, абсолютно власти подконтрольнымъ.

Съ одной стороны, СССР закрывается отъ «прогнившаго Запада», съ другой — отъ «буржуазнаго прошлаго», тѣмъ самымъ — остается безъ воздуха еще болѣе, чѣмъ эмиграція, у которой сохранялась хотя бы память, что уже немало. Въ СССР такое проявленіе памятливости было рѣдкимъ и почти чудеснымъ — Арсеній Тарковскій, поздній Заболоцкій. То, что эмиграція ощутила очень скоро, а именно проблему преемственности и передачи традиціи, въ СССР возникло во время «оттепели», когда пріоткрылись двери въ прошлое, разрѣшили подглядѣть. Но научиться не разрѣшили. Кому-то этого было достаточно, но тотъ, кто пожелалъ учиться — остался недоучкой, сбѣжавшимъ подмастерьемъ. Это касается всѣхъ «шестидесятниковъ». Как «офиціальныхъ» — Евтушенко, Ахмадулиной, Вознесенскаго и проч., такъ и «неофиціальныхъ». Кому-то повезло больше, какъ, напримѣръ, Бродскому (хотя онъ, вовсе не обдѣленный талантомъ, такъ никогда и не овладѣлъ мастерствомъ вполнѣ), кому-то, какъ Леониду Губанову, намного меньше. Губановъ, «русскій Рембо» (замѣтимъ, правда, что Рембо при всемъ «новаторствѣ» не позволялъ себѣ неточныхъ риѳмъ), обладавшій яростнымъ талантомъ, огромной потенціальной лирической силой, такъ и не достигъ единства формы и содержанія, и остался стихійнымъ геніемъ-недоучкой. Хотя въ позднихъ вещахъ (наименѣе, кажется, популярныхъ) и замѣтна работа надъ формой, стремленіе къ порядку, все же конечнаго результата этого труда мы, къ сожаленію, узнать не сможемъ.

Что же дальше? Постсовѣтская современность устроена такъ, что молодой стихотворецъ, вступая на поприщѣ, оказывается въ положеніи все того же недоучки, потенціально настроеннаго на «новое слово въ искусствѣ». Позиція недоучки подкрѣпляется извѣстностью Бродскаго и Маяковскаго. Ихъ поистинѣ химерическому сплетенію въ сознаніи современнаго читателя вовсе не мѣшаетъ полярность поэтики и интонаціи обоихъ, вѣдь при всей очевидной разности, и тотъ и другой выдаютъ индульгенцію массѣ — и на хамство, и на брань, и на цинизмъ, и на интеллектуальность, и на любовь. Просто Маяковскій говоритъ вамъ объ этомъ съ трибуны, а Бродскій — за стаканомъ вина въ коммуналкѣ, при тускломъ свѣтѣ, среди книгъ. И то, и другое крайнѣ впечатляюще дѣйствуетъ на молодыхъ людей, а особенно — на дамъ. Это оріентиры, такъ скажемъ, внутрикультурные. Если молодой человѣкъ, рѣшившій писать стихи, пожелает почитать иностранныхъ коллегъ, то тогда къ той поэтикѣ (условно назовемъ ее не-Пушкинской, т. е. не исходящей изъ представленій о единствѣ формы и содержанія), которую мы описали выше, добавиться, какъ оріентиръ, поэтика Пауля Целана, вобравшая въ себя какъ весь «высокій модернизмъ», такъ и всѣ животрепещущіе вопросы европейскаго интеллектуала — отъ философіи экзистенціализма до «искусства послѣ Освенцима». Что же, въ итогѣ получается прекрасное сочетаніе — высокій умъ при демократичности въ чувствахъ и поступкахъ, смѣсь максимализма с разочарованіемъ, нонконформизмъ, новаторство!

Единственнымъ выходомъ изъ этого безплодія въ искусствѣ можетъ быть только обращеніе къ тому, что греки называли μίμησις, а римляне — imitatio, то, что можно понимать какъ консерватизмъ, какъ бы он ни былъ нынѣ дискредитированъ различными евразійцами, «охранителями» и прочими «ревнителями древняго благочестія», полагающими, что всѣ когда-то красиво ходили строемъ подъ громкіе марши, и что теперь тоже надо ходить именно такъ — нѣтъ, это все та же привычка къ площадному хамству. Консерватизмъ это — наслѣдованіе, соревнованіе и пріумноженіе. Система, не способная къ самовоспроизводству, обречена на гибель. Новаторство потому пришло теперь въ тупикъ, что оно, какъ и ироническій смѣхъ, исчерпываетъ, но не восполняетъ. Конечно, есть системы и традиціи, которыя лучше бы больше никогда не воспроизводились. Но поэзія, какъ и всѣ другія искусства, требуетъ формы, и формы адекватной какъ содержанію, такъ и языку. «Кризисъ поэзіи» иллюзоренъ, потому что безпочвенъ въ прямомъ смыслѣ слова, — это воздушный замокъ теорій и стенаній. Но земля и небо отъ этого не перестаютъ существовать.