В фильме «Слепое чудовище» (1969) японского режиссера Ясудзо Масумура незрячий скульптор по имени Мичио похищает (оглушая хлороформом) девушку-модель, чтобы сделать ее натурщицей для своего шедевра. Когда она приходит в сознание, то обнаруживает себя в огромном темном, жутком складском помещении, стены которого украшены слепленными из глины частями человеческих тел. Самыми что ни на есть частичными объектами в прямом психоаналитическом смысле: гигантскими женскими грудями, глазами, носами, ногами, кистями рук, свисающими и торчащими, подобно гроздям плодов на каком-то дремучем Древе Жизни. Это студия-утроба слепого художника, живущего в симбиозе со своей матерью (являющейся его глазами и продолжением его тела). Именно мать помогла Мичио похитить девушку. Здесь вспоминается 20-летней давности история новокузнецкого серийного убийцы Александра Спесивцева, чья мать приводила ему жертв прямо в квартиру, а затем выносила и закапывала в укромном месте их останки.

…Девушка понимает, что так просто из «логова безумца» ей не выбраться, поэтому она пускается на хитрость, решив влюбить в себя своего похитителя. Ей это удается, и мать начинает ревновать к ней Мичио. Во время ссоры с матерью он неосторожно отталкивает ее, и она погибает, ударившись головой о стену.

И с этого момента привычная «современному западному зрителю» голливудско-фрейдистская логика сюжета о серийных убийцах/маньяках дает сбой, открывая действительно запредельно-жуткое пространство смертельного наслаждения, в котором все, в конце концов, умирают очень странной, сладкой и омерзительной смертью. Мичио запирается с девушкой в студии, где они начинают предаваться наслаждению от ощупывания тел друг друга. Девушка влюбляется в Мичио, и она не силах остановить этот бесконечный тактильный экстаз. Проходит много дней и много ночей («…в студии, в полном отсутствии представления о дне или ночи, мы занимались любовью все время»). Ее глаза атрофируются от полного отсутствия света. Она уподобляется своему похитителю.

«Ощущения на кончиках моих пальцев стали такими острыми, что я могла «пробовать на вкус» ими. Они стали как щупальца насекомых или усы животных. Я стала как низшие формы жизни без глаз, могущие только касаться и ощущать. Такие как амебы, медузы на заре жизни. Наверное, те же ощущения испытывали первобытные создания. Как будто я возвращалась назад, в самую утробу человечества. Такую темную, такую уютную… и такую пронзительно знакомую».

В первом своем тексте о наслаждении я попытался обрисовать логику особого режима психики, который работает по ту сторону принципа удовольствия, — режима наслаждения. Здесь я бы хотел уточнить и расширить некоторые мысли, высказанные в том эссе. Так, особый вид «омерзительного», жуткого, запредельного, экcцессивного наслаждения, связанного с повреждением и (само)разрушением тела (ибо оно не способно длительно выносить пребывание в подобном режиме, причина чего кроется в порядке Реального), я обозначил как «дипсоманическое» («запойное») наслаждение. В ракурсе лакановского подхода такое наслаждение более точно можно было бы охарактеризовать как наслаждение Другого.

Лакан выделял три типа наслаждения:

(1) фаллическое,

(2) прибавочное и

(3) наслаждение Другого.

Первые два вида наслаждения работают в рамках принципа удовольствия, и их достаточно несложно объяснить с энергетической точки зрения. Фаллическое наслаждение связано со снижением возбуждения (разрядкой) в психическом аппарате и может быть, в целом, приравнено к фрейдовому понятию удовольствия (напомню, что нарастание возбуждение, с т.з. метапсихологии, представляется как неудовольствие).

Принцип удовольствия и состоит в том, чтобы уровень возбуждения в психическом аппарате поддерживался на минимальном уровне. «Технически», это означает стремление живого существа к получению удовольствия (снижению напряжения) и избеганию неудовольствия (того, что повышает напряжение). Но это не означает, что принцип удовольствия стремится к полному опустошению психики от всякого возбуждения, ибо подобное состояние эквивалентно смерти. После разрядки в психическом аппарате должно «сохраняться» некое остаточное возбуждение (по аналогии с «остаточным напряжением» в электрической цепи), которое и есть прибавочное наслаждение у Лакана. Т.о., любая потребность/любое желание всегда остается и должно оставаться недоудовлетворенным. «Путь… к полному удовлетворению… прегражден сопротивлениями, сохраняющими вытеснение» [Фрейд 2006. По ту сторону принципа удовольствия. Стр. 267]. Именно вытеснение, связанное с запретом (фундаментальный запрет — это запрет на инцест), играет роль вентиля в психическом аппарате, который не позволяет полностью опустошить последний в разрядке и сохраняет в нем остаточное возбуждение (=прибавочное наслаждение). Проще говоря, вытеснение позволяет психике (и телу) не погибнуть и лежит в основании перехода от принципа удовольствия к принципу реальности (когда организм, в стремлении к разрядке, научается способности учитывать требования реальности и откладывать получение удовольствия, сообразуясь ими).

В свете этих соображений становится понятным малоизвестный и довольно темный фрейдовый «принцип невозбудимости незагруженных/некатектированных систем» [Фрейд 2006. Метапсихологическое дополнение к теории сновидений. Стр. 196, сноска]: для того, чтобы психика (или какая-либо ее инстанция) могла возбуждаться (т.е. работать; вообще, существовать как структура), в ней должно наличествовать хотя бы минимальное количество возбуждения. «Чтобы возбуждаться, нужно быть возбужденным». «Чтобы писáть, уже нужно писáть» (Бланшо).

Фрейд удивляется тому, что «принцип удовольствия прямо-таки находится в услужении у влечения к смерти» [Фрейд 2006. ПТСПУ. Стр. 288-289]. Однако влечение к смерти, заинтересованное, так же, как и принцип удовольствия, в максимально возможном снижении возбуждения, поступается всеми запретами и вытеснениями, потому что его реальный интерес — снизить возбуждение до нуля или даже до «отрицательных величин». Там, где принцип удовольствия останавливается и упирается в свой предел, в игру вступает влечение к смерти. И наслаждение, с ним спаянное, — наслаждение Другого.

Особенно ярко этот вид наслаждения проявляется в т.н. аддикциях — обсессивных зависимостях от удовольствий, даваемых всевозможными объектами, могущими изменять телесность зависимого: химическими веществами, едой, телами других людей, азартными/компьютерными играми. Материальное воплощение объекта (да и сам объект) не играет особой роли, т.к. из метапсихологии известно, что для влечения цель (разрядка) имеет примат над объектом («объект… — это самый изменчивый элемент влечения, изначально с ним не связанный, а присоединенный к нему благодаря его свойству делать возможным удовлетворение» [Фрейд 2006. Влечения и их судьбы. Стр. 92]). Объект вообще может быть физически отсутствующим: как в случае анорексии, где субъект наслаждается нехваткой, зависимостью от «негативного» объекта (объекта «со знаком минус»): пустоты в животе, отсутствующей еды, истощенного/исчезающего реального тела, воображаемого «идеального» образа 20-килограммового тела, уподобленного скелету. (Тогда как все медицинские стратегии «излечения» от зависимости построены на замене одного объекта на другой — напр., метадоновая «заместительная» программа терапии зависимости от героина, «кодирование», религиозные стратегии, «излечение» ожирения путем замены еды на ПП и ЗОЖ, и т.д.)

…Героиня рассказа Сорокина «Лошадиный суп» (2001) приезжает раз в месяц к загадочному перверту и за хорошую оплату ест для него, от созерцания чего он получает невероятное наслаждение. Однако с каждым разом порция еды, которую он ей предлагает, становится все меньше. До тех пор, пока совсем не исчезает, и героиня вынуждена есть в буквальном смысле пустоту — зачерпывать ложкой воздух с пустой тарелки и делать вид, что поедает его. Далее каким-то странным образом (сбой, или перелом, сюжетной логики очень похож на таковой в «Слепом чудовище») девушка впадает в зависимость от Другого: теперь ее тело не принимает обычную, человеческую еду, и может воспринимать только «негативную» еду, которую ей может предоставить только этот перверт. Это именно «еда со знаком минус», ибо обычные пустые тарелки для нее просто пустая посуда в своей «грубой материальности», не содержащая ничего, что могло бы насытить ее. На мой взгляд, этот рассказ — меткая (и недооцененная) иллюстрация логики, в которой работает анорексия.

Т.о. аддикция — это зависимость не от объекта, это зависимость от наслаждения Другого. Попробую обозначить основные качества этого типа наслаждения:

(1) В режиме наслаждения Другого воля к наслаждению переживается как нечто насильственное, навязчивое, как что-то «приходящее с другой сцены» (Фрейд), как в буквальном смысле «наслаждение другого [человека/субъекта]», т.е. она гетерономна. Это наслаждение, от которого субъект, в общем-то, был бы «рад избавиться», но «что-то его заставляет это делать». «Ничего не могу с собой поделать». «Я бы все отдал, чтобы избавиться от него = отдаться ему».

(2) Такое наслаждение всегда сопровождается болью/отвращением, связанной с потоком эксцессивных разрядок. Однако даже эти неприятные аффекты служат наслаждению Другого. Фрейд замечал, что для разных инстанций психического аппарата разрядка может представляться одновременно то как удовольствие, то как неудовольствие: «[неудовольствие,] будучи [таковым] для одной системы… вместе с тем становится удовлетворением для другой» [Фрейд. ПТСПУ. Стр. 244]. Так, «высвобождение вытесненного» воспринимается Оно как удовольствие, а Я — как неудовольствие; вина воспринимается как удовольствие для Сверх-Я. Но наслаждение Другого, находясь по ту сторону принципа удовольствия (совместно с влечением к смерти), будет использовать любое доступное в психическом аппарате удовольствие для того, чтобы достичь своей цели. А именно — смерти, т.е. снижения возбуждения до «нулевой/отрицательной отметки». «Моторный отвод» (мускульные действия), «агрессивные влечения» (которые часто не совсем правильно полностью отождествляют с влечением к смерти) в этом случае начинают служить только для того, чтобы субъект не свернул с пути к смерти (чтобы отмахнуться от внешних/случайных влияний, которые могли бы вернуть его в режим принципа удовольствия). Поэтому нет ничего удивительного в том, что наркоман или пищевой аддикт может испытывать отвращение и ненависть к самому себе (из–за своего «малодушия», «неспособности совладать с собой», стыда перед значимыми другими, напр.), эти аффекты также служат наслаждению. Скорее всего, вообще любые аффекты и действия субъекта служат наслаждению Другого. «Скандальность» и специфическая «омерзительность» крайних форм наслаждения, как мне представляется, связаны с тем, что наслаждение стремится кратчайшим путем привести организм/субъекта к смерти, но при этом способно обманным путем, как приманкой воспользоваться любым доступным удовольствием, каковое, по идее, «предназначено» вообще-то для того, чтобы «охранять жизнь» и избегать смерти.

(3) Наконец, наслаждение Другого требует навязчивого повторения (принцип которого так же находится по ту сторону принципа удовольствия). Всякий раз эксцесс должен воспроизводиться расширенно, с еще большим избытком, с приращением, пока тело не сможет выдерживать их уже по чисто биологическим, физическим причинам и не наступит смерть (а режим наслаждения именно этого и добивается). Это то, что в «аддиктологии» и фармакологии называют «ростом толерантности» (чтобы вызвать один и тот же эффект со временем требуется все возрастающее увеличение дозы действующего вещества). Слова умирающей героини «Слепого зверя»:

«Чем больше удовольствия мы получали, тем больше росла потребность в этих удовольствиях. В поиске большего удовлетворения… Жадность до все большего удовольствия… Мы начали искать удовольствие, кусая, царапая и ударяя наши тела. Эта боль-удовольствие от ногтей, зубов и кулаков постепенно стала блекнуть. Мы стали использовать разные приспособления, чтобы стимулировать удовольствие друг друга…»

Литература:

Фрейд З. Том 3: Психология бессознательного // Собр. соч. в 10 тт. М.: СТД, 2006