Жиль Делез публикует “Du Christ à la bourgeoisie” в 1946 году, во время своего студенчества. Это короткое эссе появляется в качестве вопроса об отношениях между религией и буржуазией. Удивительно, тем не менее, что, согласно прочтению Делеза, Сартр также может быть уличен в буржуазности. В тексте содержится критика того, как и Сартр, так и нео-томисты, в духе Жака Маритена, выстраивали «внутреннее пространство» в противовес «внешнему». Делез выступает за новую и более имманентную концепцию внутренней жизни, которая не основана на оппозициях. Эта «мистическая» концепция позволяет пересмотреть потенциал политической мысли Жиля Делеза, или, по крайней мере, раскрывает перед нами его политическое вдохновение, которое воспринималось как метафизический проект.

Перевод выполнен по англоязычной версии статьи "From Christ to Bourgeoisie".

Мы свидетельствуем несостоятельность Духа в современном мире и проклинаем пришествие материализма. Именно в этом состоит путаница. То, что мы хотим сказать — сегодня множество людей больше не веруют во внутреннюю жизнь, это более не выгодно. Но это не ново. В семнадцатом веке аристократия жила той идеей, что духовная жизнь не более, чем тело, она совпадает с телом; и эти, наоборот, учтивость и честность состоят в том, чтобы тело стало объектом.

И по совершенно иным причинам, несомненно, внутреннее сегодня презираемо. Я думаю, во-первых, о революционном сознании в индустриальном и техническом мире. Этот технический мир, чем больше его сила, тем больше он кажется истощает человечество, словно курицу, любую внутреннюю жизнь и редуцицирует ее до тотального внешнего. Известны карикатуры следующего характера: есть рычаг и он поддается, как если бы прежде был повернут вправо. Все же, эта проблема более комплексная, и болт двигателя становится без труда символом серьезного вопроса. Есть ли духовная жизнь, помимо внутренней жизни? В этом вполне объективном мире, где рабочий трудится с напарниками, могут появляться Лидер (Chef) и Подстрекатель (Meneur). Лидер тот, кто открывает возможный мир, в котором, например, рабочий больше не трудится на господ. Но этот мир, как выявлено, оставляет внешнее, не менее внешнее, чем в том мире, в котором он был рожден. Настолько, что первый объективный мир пеленает себя в принцип собственной негации, без референции к какой-либо внутренности. Лидер тот, кто предлагает дружбу, но не любовь, а дружбу внутри группы (équipe). По дружбе, группа состоит в том, чтобы реализовать возможный наружный мир, который он раскрывает. Техническая дружба, если хотите. Техника известна как отношение средств по отношению к цели, но более она утверждает саму себя, больше цель утверждает себя и только себя. И революционный дух предлагает нам цель, которая должна быть осуществлена в действии и количестве членов группы. Не будем спешить с выкриком, что именно здесь мать нравов, в которых цель оправдывает средства. Это была бы попытка сместить дух внешнего в область внутренней жизни. То, что не несет смысла, есть сама концепция средств. Революция не должна происходить внутри нас, но снаружи — и если мы осуществим переворот внутри себя, это путь не осуществить его снаружи. Это не предотвращает, в этом отношении, что революционная дружба это прежде всего самопожертвование. Но жертва здесь не стремится к внутренней трансформации. Это возможная цена, которая должна быть заплачена за подмену миров. Группа всегда восстает против кого-то, против чего-то. Мы говорим о революции в действии (en acte).

Было бы, в грубых линиях, хорошо, если бы наша проблема состояла в том, чтобы только охарактеризовать революционное сознание. Но она и о чем-то еще. И она не только о революционной плоскости, которую внутренняя жизнь разоряет больше индивидуально, менее, естественно, открываясь внешнему. Почему так часто внутренняя жизнь не может быть вызвана без таскания с собой образа больших нежных цветов, бессмыслицы и рычания желудка, потных ладоней, белой личинки и рекомендаций по раздеванию. До такой степени, что эти изображения уже стали изношенными. Вкратце, мы ревизуем внутреннюю жизнь, мы больше не понимаем ее, кроме как в форме конфетки. «Тщетно мы, как Амиель (прим.: Анри Фредерик), как обнимающий самого себя за плечи ребенок, искали бы ласки, неги нашей задушевности, потому что в конечном счете всё находится вне нас, всё — даже мы сами: вне нас, в мире, среди других. И не в каком-то уединении мы будем изливать душу — это может быть на дороге, в городе, в гуще толпы: вещь — среди вещей, человек — среди людей»[1].

Новое представление для кого-то?

То, что у Евангелия есть, в частности, этот аспект внешнего, несомненно. Этого достаточно, чтобы подумать о чудесах. А также: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч <…>и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоит Меня. Сберегший душу свою потеряет ее» (Мф 10:34-39). Эти слова обращаются к внешнему миру. Христос — Лидер, который открывает нам возможный внешний мир и предлагает нам дружбу. Наличность этого меньше выводит в интимности сердец, чем она дает о себе знать на главной дороге резким откровением возможного мира в сгибе улицы, на полях боя. Человек в его интимности бессилен найти свое внутреннее отношение с Богом. Но это опасное замечание. Христос раскрывает нам наружный мир, но этот внешний мир не социальный, исторический, локализованный мир. Это наша собственная внутренняя жизнь. Парадокс Евангелия, в абстрактных терминах, заключается во внешности внутреннего.

Актуальность Евангелия — плохих новостей столько, сколько и хороших, и одно не существует без другого. Христианство привносит разобщение Природы и Духа. Возможно, будет сказано, что во времена Греков объединения уже не существовало. Это не имеет большого значения. Тождество Природы и Духа существует как ностальгия в современном сознании, будет ли оно определяться, отсылая к Греции, к состоянию, предшествующему первородному греху, или определяться психоанализом, через состояние, предшествующему травме рождения. Опять-таки это не так важно. Однажды было согласие Природы и Духа, и оно сформировало наружный мир. Природа была духом, а дух — природой, а субъект не вмешивался, иначе чем как пределом рассогласования. Христианство субъективировало (a subjectivé) природу в форме тела и естественной жизни, в которой грех жалит, и, с другой стороны, оно субъективировало дух в форме духовной «жизни». Но христианское сознание (la conscience chrétienne) — такое разорванное, что не может схватить в самом себе отношение естественной жизни к жизни духовной. Как следствие, страдание этого сознания таково, что чтобы учреждать определенное согласие тела и души, необходимо увидеть наружность этого, посмотреть на изнанку этого согласия как на внутреннюю жизнь. Оно должно посмотреть на себя снаружи, снаружи собственной внутренности. Такова необходимость Посредника, приносящего хорошие новости. Евангелие — наружность внутреннего. И этот парадокс, прежде всего, выражен в концепте притчи. Христианин схватывает в самом себе расхождение естественной и духовной жизней, а их согласие как внутренней жизни он схватывает только извне. Парадоксальная задача в том, чтобы усвоить внутреннюю жизнь. Усвоить Христа.

На первый взгляд, христианская оппозиция между Природой и Духом кажется отличной от буржуазного противоположения частной жизни и Государства. И все же нет. Буржуа удалось усвоить внутреннюю жизнь как посредничество природы и духа. Природа в становлении частной жизнью была одухотворена в форме семьи и добродушия (bonne nature), а Дух в становлении Государством был натурализован в форме родины, без противоречия в этом отношении, несмотря на буржуазный либерализм и пацифизм. Как все это удалось? Мы увидим это позже. Но важная вещь состоит в том, что буржуазия определена, прежде всего, внутренней жизнью и приматом субъекта. Нам хотелось бы призвать к простейшему и даже более легкомысленным примерам. Буржуазия есть, когда есть подчинение внешнего внутреннему порядку, формальности. В мифе буржуа в любое время не оставляет накрахмаленного воротничка и котелка. Тепло — это не более, чем выражение посредством квази-обнаженности тела, как минимум, посредством легкой одежды, — это то, в чем выражается значение. И это значение: «Несмотря на это…Таков Порядок. Я убираю свои бумаги и кладу карандаш справа. Я знаю, когда я бы захотел написать, мне нужно будет только протянуть свою руку немного вправо. Порядок превосходит время; и буржуа отличает отличную сделку». (Было бы интересно показать, например, насколько классическая теория перцепции девятнадцатого века буржуазна: воспринимается только то, что знается, а любая перцепция — это интерпретация, и т. д.)

Буржуазия, по сути, это внутренняя жизнь, которая овнутреннила посредничество частной жизни и Государства. Но из–за этих двух крайностей она в равной мере напугана. Это знаменитая борьба между двумя сторонами. Ее поле — это поле счастливой среды. Она ненавидит эксцессы слишком индивидуальной частной жизни, романтической природы, и в отношении сексуальности она показывает свою позицию в достаточной мере. Но она не менее напугана Государством, которое не более чем, в свою очередь, чистая природа и сила, поскольку во внутренней жизни она представлена без наличия внешности и оправдания Отечества, находящегося в опасности. Достаточно здесь подумать о Физиократах восемнадцатого века. А также о социалистах девятнадцатого и о духе 1848-го. Ренувье, например, желал свободных ассоциаций, то есть «кредит, организованный Государством в поддержку свободно сформированных ассоциаций», и утверждал право собственности и право на прибыль как фундаментальные гарантии. Сфера буржуазии — гуманизм, очевидно скромно, и человеческие права. Буржуазная Личность — субстантивированное посредничество, определенное формально равноправием и взаимодействием, а материально внутренней жизнью. Это формальное равноправие, опровергаемое материально, — ни противоречие в глазах буржуа, ни причина для революции. Буржуа остается последовательным. Все, что видно здесь — буржуазный «экипаж» способен восстать против революционного. Но если второй экипаж — реальная команда, то первый в основании договора.

Субстантивированное посредничество? Философы дали имя посредничеству природы и духа, прибегнув к Ценности. Но здесь речь идет о посредничестве-субстанции, изолированной от крайностей. Также и субстантивированная ценность есть обладание. Когда Физиократы говорили о природе, они говорили об обладании. Собственность — естественное право. Восемнадцатый век верил охотно, что человек не то, что он есть, а то, что он имеет. Он имеет впечатления, и с помощью них он приобретает: все воспринимаемо. И если у буржуа есть желание иметь, он сохраняет, напротив, бесчувственность к желанию быть, где с его умелым глазом он легко видит следы романтизма и этот неуклюжий век. (Этот неуклюжий век, его великое беспокойство, поскольку у буржуа семья и он живет на своей собственности. От внутренней жизни к комнатной только маленький шаг, штрих.)

Для того, чтобы была возможность учреждать посредничество между частной жизнью и Государством, сохраняется необходимость, чтобы никто не мог сказать: «Государство — это я». Ситуация буржуазии до 1789-го была парадоксальной: у них была частная жизнь, было посредничество между частной жизнью и Государством, но не было Государства. Государство не было безличным субъектом, и чтобы он был, им нужна была революция. Но не нашла сама эта конституция возможность другого посредничества? Этим стали Деньги. Обладание в виде денег, уже не в виде собственности. И этот новый посредник не субстантивирован, а, напротив, деньги текучи. В то время как в собственности две крайности (частная жизнь и Государство) были в тени, деньги, с другой стороны, учреждают между ними контакт, с помощью которого Государство рассеивается и распространяется в руки состоятельных частников, а те приходят к власти. Следовательно, угроза и опасность. Торговая буржуазия (bourgeoisie d’affaires) заменила землевладельцев (bourgeoisie de proprieté). Это более известно как капитализм. Деньги отрицают свою собственную сущность, застывают, отдавая силу капиталистам, восстанавливая форму персональной силы, вкратце: сдавая свою роль посредника, свое отношение к внутренней жизни и комнатной. И если коммунисты опровергают буржуазию, если они действительно желают безличной силы, в которой, например, нет больше собственников, то это, прежде всего, потому, что буржуазия отрицает саму себя. Это естественно, поскольку когда коммунисты говорят о буржуазии, а они очень часто о ней говорят, они не знают в точности, о чем говорят.

Обратимся к небольшому случаю: как известно, буржуазия чрезвычайно обманчива. Но этого недостаточно, впрочем, чтобы обратиться в налоговые инспекции. Попросту буржуазия любит входить через заднюю дверь, а выходить через переднюю. Все имеет значение. Но два самых крайних допущения необходимо исключить.

1. Буржуа бы дал «входу» значение «выход», думая, что таким образом лучше;

2. Вход остается в своем значении, а буржуа бы этого не заметил в акте неповиновения значением выхода.

По факту, ни реформы или правки, ни восстания. По факту, легальное значение понято, но спрятано, зарегистрировано в форме «Несмотря на это…». Это вход, несмотря на то, что я выхожу. Но какую цель преследует буржуа этим? Можно было бы сказать, что обман — это противоположность войны. Государство дает субъекту приватности быть пойманным в центробежное движение в форме семьи и ассоциации. Но через войну оно способно вернуть его к себе, напомнить ему, что он прежде всего гражданин без частной жизни. Наоборот, буржуа должен был дать социально-духовному Порядку быть пойманным в центробежное движение, которое манифестирует себя ему со стороны в форме входа, выхода, пересечений, то есть, так сказать, которое возвращается, чтобы ограбить и ударить по лицу как природа. А обман — это только реакция буржуа, чтобы быть уверенным, что Государство как безличный субъект «не так далеко, чтобы это…». Чтобы застраховать, успокоить себя и посмотреть, что случится… Не воспринимать мошенничество всерьез, хотя в глубине души можно быть в согласии с законом, чтобы видеть, что происходит. Но, главным образом, стоит относиться к отдыху более серьезно, чтобы более спокойно придерживаться социального и национального порядка, чтобы быть уверенным, что порядок включает участие семьи, и отражено субъектом. Если буржуа жульничает, то это уверение в том, что он свободен и что Государство — «каждый из него». И тогда буржуа пойдет на войну, потому что на ней будут вещи, которые не приносят радости. Таким образом, видно, что жульничество — посредничество между частной жизнью и Государством. Это то, что для христианина будет доказательством, заметными проявлениями (manifestation sensible), которые утвердил Паскаль. Это ни реформа, ни бунт, а, напротив, это изгнание сомнения.

Не менее, чем жульничество, и тем же образом, буржуа интерпретирует сделку. Не всецело тем же образом, впрочем. Жульничество негативно, и посредством него буржуа тянет Государство к себе. У буржуа есть страсть к тайне, инсинуации, аллюзии. Ему нравится выходить за рамки видимости. Поскольку интерпретированный объект становится рассеченным, или скорее сублимирует себя и поднимается выше себя, в то же время он восстает против наглядности, и тем же образом субъект, чьи интерпретации кажется тоже выходят за рамки, сублимирует себя, исследует сверхчеловеческую ясность. Придержимся политической интерпретации. Жюль Ромен полагает, что отражение буржуазной демократии в отражении миллиона несуразностей, которые появились при содействии всех тех, у кого была политическая жизнь, тех, кто говорит: Если бы это был я…, оно бы хлынуло и понеслось окончательно в верном направлении для страны. В основном он прав, очевидно, как противоположность Анатолю Франсу, который сказал социалисту Биссоло: «Глупая вещь от того, что ее повторяет 36 миллионов ртов, не перестает быть глупой». Поскольку в редких случаях это та же самая повторенная глупая вещь, в демократии.

Поскольку буржуазия усваивает внутреннюю жизнь и Христа схожим образом, они делают это в форме собственности, денег и обладания, то есть все то, что Христос презирал. Почему он и пришел сражаться, и заменить это на плоть и кровь. В этом состоит продолжающийся парадокс Евангелия, как внешнего внутренности. Но можем ли мы уже сделать заключение? Поскольку мы отнюдь не показали, как христианская оппозиция между Природой и Духом трансформировалась в буржуазную оппозицию между частной жизнью и Государством.

В отношении буржуазной оппозиции мы говорили об интерпретации. И также кажется должна быть интерпретация другого рода — религиозная интерпретация. Толкователь тогда вызван пророком. Христос сказал: «Они сказали вам, что…а Я вам говорю…», «Поистине Я говорю это вам.» Наконец, третья интерпретация, интерпретация науки, которая отвечает новой оппозиции, на этот раз между реальностью и истиной. Реальность наблюдаемых качеств и истина предметов мысли: тепло — это движение. Так здесь мы сталкиваемся с тройной оппозицией: во-первых, научной оппозицией, между реальным, наблюдаемыми объектами и объектами мышления, внешней оппозицией; во-вторых, внутренней религиозной оппозицией, между телесным субъектом и грешником, и духовным субъектом; в-третьих, политической оппозицией, между частным субъектом и безличным, или Государством. И если в первой оппозиции ничто не персонально, а во второй все персонально, то третья заключается в непреодолимом различии между личным и безличным. Следовательно, частный субъект будет определяться Государством, определяться пустым, негативно, как то, что избегает Государства и которым Государство, тем не менее, управляет. Как следствие, установленная в посреднической области, личность человеческих прав взаимозаменяема; и в пределах этой самой области, найдется оппозиция формы и материи.

Более того, политическое посредничество все более нестабильно, так как основывается на одноколонном и прогрессивном развитии частной жизни, семьи и ассоциаций, и Государства. Это совершенно ошибочно. Но другие интерпретации не способны снизить соответствующие оппозиции. Под религиозной оппозицией узнается двойственность Дьявола и Бога. Несомненно, Христос был послан в образе человека, чтобы спасти нас от Дьявола. Но мы увидели, что спасение посредством внутренней жизни было всегда вне нас, во внешнем. То же обстоятельство, наконец, с научной оппозицией «в реальности — по истине»; тщетное смещение в терминах («наглядно — в реальности», сказали бы), которое не объяснить, есть наглядность как таковая.

Как перейти от научной оппозиции к религиозной? Вся философия Мальбранша является ответом на этот вопрос, в том смысле, где это заменяется на порядок отношений величины, порядок отношений совершенства, и более того очевидный беспорядок вещей, беспорядок сердца и греха.

Это позволяет нам показать идентичности религиозной и политической оппозиций. Или, как минимум, трансформацию пары естественная жизнь — духовная жизнь в пару частная жизнь — Государство. Все же кажется имеется определенный разрыв между духовной жизнью Бога и Государством, то, которое по сути духовно и временно. Кесарю кесарево. Религиозная Истина другого вида. «Из Евангелия, если можно так выразиться, никогда будет следовать технология; Евангелие не для спасения мира, а для нашего спасения от мира». По общему согласию, Христос — посредник между Природой и Духом, и это посредничество, богооткровение Христом установлено двумя терминами. Но хорошие новости в том, что оно не о мире, оно касается той части мира, названной человеческой природой, в которой грех искушает. Евангелие не имеет дела с политикой и социальным, в том смысле, в котором социальное бы формулировало конкретные проблемы. Оно возвращает все к возможности греха и возможности спасения человека от него. Христианская внутренняя жизнь полностью склона к внутренней духовной жизни, и в этом самом определенном смысле можно говорить о христианском «безразличии». Но Государство, напротив, в полной мере претендует на своих людей, редуцируя полностью их до граждан. Между волей к власти Государства над внутренним человеком и волей к безразличию внутреннего человека по отношению к Государству, родилась оппозиция. Государство будет преследовать, а христианин станет приветствовать преследования с мягкостью. (Он будет мучеником и получать страдания, словно уничтожая грех.)

С мягкостью? Но зло повержено. Человек способен быть атеистом, но, тем не менее, он будет все еще христианином, мы больше не имеем выбора; он станет противопоставлять частную жизнь Государству. Внутренний человек, безразличный и кроткий мученик, который конечно худший революционер, станет частным человеком, агрессивным, заботящимся о своих правах, и только в своем беспокойстве он хочет призывать Разум. «В эти дни человек довольно быстро обесчеловечил себя, поскольку он перестал верить в иррациональное и прямые права против Государства. Направление восстание потеряно, оно сублимировано, о ирония, в бурчание… оно манифестирует себя в плохом нраве»[2]. Это секуляризация церкви. Не станем вводить себя в заблуждение, эта секуляризация двойственна: 1. Христианская внутренняя жизнь раскрыта Христом, вытесненная из природы к Духу. Но она теряет свою тягу в отношении духовной жизни с Богом, по отношению к самой этой степени, она теряет свое иррациональное и непосредственное «безразличие» к Государству. И в этом смысле, она больше не превосходит себя, но эволюционирует от христианского смирения до противоречия, содержащегося в себе. И тогда христианская духовная жизнь не более, чем буржуазная природа. Но эта новая природа сохранила что-то от своего контакта с Духом. И если говорить о буржуазии, то мы отметили, что природа была одухотворена как частная жизнь и предстала в качестве благой природы, теперь мы понимаем, поскольку христианский Дух был натурализован. 2. Но какое место занял и оставил свободный Дух? Дух становится тем, к чему был безразличен. Тем, к чему относился как к миру, и в котором он только был заинтересован, поскольку он косвенно возвращает к возможности греха. Та самая вещь, которая могла проявлять силу над ним. Дух становится Государством. Бог становится безличным субъектом, а в социальном контракте, магистральная попытка редуцировать внутреннего человека до гражданина, генерал приобретет все характеристики Божества.

Это не случайное родство, которое связывает Христианство и Буржуазию.

Примечания

1. Сартр, Ж.-П. Основная идея феноменологии Гуссерля: интенциональность. Пер. А.И. Пигалев

2. Дени де Ружмон, «Дневник безработного интеллектуала»