Эта статья — размышление о логическом пространстве возможного, о том, как оно, актуализируясь, порождает действительность — вещи, системы, процессы, весь наш мир и даже параллельные миры. В поисках мультивселенных, порождённых онтологизацией логически возможного, мы обратимся к философии, науке и массовой культуре.

Антитезис света

Почему тьма превратилась в столь популярный образ и широко используемую метафору? Почему она символизирует прибежище всякого зла, бездну депрессии, наконец, полное незнание? Ведь всё это не имеет прямого отношения к физическому смыслу темноты как отсутствию волн света. Механика появления образа и его обрастания негативными коннотациями имеет другую, нефизическую природу. Её выявление предполагает поиск семантического инварианта в разных способах дискурсивной репрезентации тьмы.

Но начнём всё-таки с физики в её связи с физиологией. Самое непосредственное воздействие тьмы на нас — лишение способности видеть. Видеть — значит, различать: только свет даёт возможность постигать границы предметов, в том числе мою собственную границу. Тьма предполагает безграничность окружающего мира, но не в позитивном смысле — как беспредельность, широту, а в негативном — как слипание вещей, отменяющее их невозможную без границ индивидуальность и конкретность. Слипание разрушает структуру мира, предполагающую упорядоченность и смысловую соотнесённость вещей друг с другом и с пространством как их вместилищем. Мир превращается в недифференцированное ничто.

Потеря вещами границ влечёт исчезновение форм: форма как таковая видна только на границе вещи, а не в её сердцевине. Собственно, именно форма задаёт границу, наделяя вещь уникальным внешним образом как антитезисом сущности. Поэтому во тьме вещи без-образны, и так тьма стала не просто прибежищем всего безобразного, а его породительницей. Тьма — это общее, а вещь — конкретное, отделяющееся от общего при помощи света.

Поэтому тьма есть первичный и предвечный хаос, пребывающий в состоянии перед творением. Только луч света совершит акт творения, превращающий возможное в действительное. Действительность есть то, что смогло оформиться, а всё пока ещё возможное, но не обретшее формы и не отлившееся в границы со своим уникальным образом, пребывает во тьме в ожидании. Отсюда диалектика света и тьмы есть диалектика возможного и действительного, в которой любое рождение конкретности есть отрицание безграничности ничто. И с этой точки зрения человек, включающий свет в тёмной комнате или зажигающий свет разума во тьме незнания, есть всё равно что Бог, творящий мир. А сотворённого, раз и навсегда созданного мира не существует. Творится всегда фрагмент, и даже тот мир, который представляется нам целым, есть лишь часть, выступившая из тьмы.

Творение мира означает его последующее познание, потому что познание мира и есть в некотором смысле его творение. Но если творится всегда фрагмент, то человек познаёт мир по частям: нет такого источника света, который осветил бы мир без остатка. Тьма умеет прятаться по закоулкам, оставляя возможному шанс на проявление, иначе мир раз и навсегда отлился бы в омертвевших формах, и познание было бы завершено. Но, к счастью, человеческий свет принципиально фрагментарен — это касается и разума, и тем более зрения.

И вот мы каждый раз творим новый Эдем, маленький сад опредмеченной новизны, ждущей различения и именования. А когда инвентаризация этой области ведомого заканчивается, мы срываем плод с древа познания, чем совершаем очень человеческий жест: включаем вещно-материальную структуру познанного фрагмента мира в априори данную ценностно-этическую матрицу. Выхваченное светом у тьмы есть добро, оставшееся во тьме — пока ещё зло. Сотворённый, размеченный и поименованный мир стал больше, а тьма… Уменьшилась ли тьма?

Наверное, тьма всегда будет больше, шире света, ведь она не только спереди, куда мы ещё не добрались, но и сзади, откуда мы по каким-то причинам уже ушли. Наконец, она — ещё и внутри. Когда новизна перестаёт удивлять, когда гаснет огонь страсти к жизни, когда теряются смыслы и забываются слова… Тогда вещи снова блёкнут, линяют и слипаются; они словно устают находиться на своих местах в вещно-материальной и ценностно-этической структуре и стекают вниз, в Ад, в Тартар, где по-прежнему прячется непобеждённая и непобедимая магма первородного хаоса — антитезиса света. Мир, который пока не нужен человеку, пребывает во тьме. Мир, который уже не нужен человеку, возвращается во тьму. Люди, которые не нужны другим людям, становятся без-образны.

Эволюция хаоса

Что на самом деле мы имеем в виду, когда говорим, что область хаоса, или, выражаясь метафорически, тьмы, находится не только вне вещей, но и внутри них? Хаос — это область непроявленного возможного, пока ещё не ставшего действительным. Это пространство потенциальных конфигураций реальности, постигаемое логически, а не эмпирически: если что-то в мире в принципе может появиться, то перед появлением оно пребывает в своего рода виртуальном пространстве, объектами которого мы можем оперировать благодаря постижению логики и причинно-следственных связей действительного мира и знанию граничных условий его существования. Поэтому появление есть, на самом деле, проявление. Хаосом же это логическое пространство мы называем потому, что как таковое возможное ещё не обрело ту упорядоченную структуру, которую обретает, проявляясь в действительности. Пространство возможного — это царство максимальной энтропии.

Однако когда мы спускаемся от постижения хаоса в целом на уровень хаоса внутри отдельных вещей или систем вещей, то пространство возможного начинает сужаться и упорядочиваться; мы даже можем выявить его элементы и оценить вероятность их проявления. Что касается систем, то роль хаоса в их развитии описана уже довольно детально: этим занимается такая отрасль знания, как синергетика. Возможных состояний системы, видимо, не бесконечное количество — число путей её развития ограничено. Эти потенциальные состояния называют аттракторами, и до выбора системой своего пути они и составляют содержание её собственного, пребывающего «внутри» неё хаоса. Видимо, чем сложнее система, тем больше у неё аттракторов и тем менее структурированно они пребывают в пространстве возможного.

Можно ли в этом случае говорить, что эволюционирует не только система, но и сам хаос? Да, если под его эволюцией понимать непрерывную смену одних пребывающих в его логическом пространстве аттракторов другими с сопутствующей этой смене трансформацией их вероятностной иерархии. То потенциальное состояние системы, вероятность реализации которого становится нулевой, на время или навсегда выбывает из пространства возможного. И напротив, повышение вероятности реализации аттрактора ставит его на вершину иерархической структуры хаоса. Так вероятность становится его количественным ограничителем и структурирующим принципом.

Представим, например, простейшую систему взаимодействия монеты и стола, в которой монета непрерывно подбрасывается и падает на стол. У неё есть три возможных способа упасть — орёл, решка и ребро. Зависнуть в воздухе при стандартных условиях она не может, поэтому в логическом пространстве возможного такого варианта развития системы нет — его вероятность равна нулю. А иерархия остальных вариантов-аттракторов зависит от вероятности их реализации. Соответственно, эволюция хаоса в этой системе возможна только в случае изменения условий её функционирования: если, допустим, она перенесётся в космос с отсутствующей гравитацией, то в пространстве хаоса не просто появится новый элемент — зависание в воздухе, но и станет во главе вероятностной иерархии элементов.

Таким образом, зависимость возможного от условий, в которых существует уже проявившееся действительное, позволяет говорить о наличии двусторонней каузальной связи между двумя пространствами — логическим и реальным. А также о взаимообмене элементами. Отсюда вопрос: можно ли говорить, что система есть некий единый и целостный объект, если её эволюция представляет собою последовательную смену только что проявившихся из хаоса состояний-аттракторов? В хаосе все пребывающие там аттракторы не составляют единого объекта, они есть просто разные варианты одного и того же объекта, один из которых в силу лидерства в вероятностной иерархии временно перешёл из логического пространства в реальное. Тогда система, вещь и вообще любой объект — это некий конгломерат всех своих возможных и действительных состояний, множественный объект, частично пребывающий в хаосе.

С этой точки зрения посмотрим на отдельные материальные объекты, взятые вне системной связи со средой, но сами выступающие в качестве системы для своих возможных компонентов. Пожалуй, наиболее сложным из таких объектов является живое тело. Очевидно, оно находится в непрерывном процессе эволюции как смены состояний. Но что конкретно здесь можно называть состояниями и их сменой? Любое изменение тела? Но их в каждый измеримый момент времени осуществляется бесчисленное количество — на уровне всего тела, на уровне органов, тканей, клеток, молекул, атомов и т.д. Формально каждое такое изменение, независимо от уровня, есть процесс перехода элементов логического пространства возможного в реальное пространство действительного. Но где найти такую оптику, чтобы охватить этот процесс в его целостности и единстве? И насколько же сложным должен быть хаос «внутри» тела, эволюционирующий параллельно самому телу?

Возможно, здесь могут помочь математические образы. Можно представить своего рода «единицу эволюции» тела на логически минимальном уровне в виде бесконечно малой точки. И тогда эволюция тела становится дискретной, т.к. состоит из точек и логической пустоты между ними. Можем ли мы тогда говорить об эволюционирующем теле как целостном, едином объекте? И если да, то в каком смысле? Видимо, только в том, что оно является интегрированным объектом, подобно тому, как какая-нибудь криволинейная трапеция разбивается на бесконечно малые сегменты, в которых кривизна пренебрежимо мала, а затем снова интегрируется в единую фигуру по формуле Ньютона-Лейбница.

Но достаточно ли нам такого «интегрирования» бесконечно малых, чтобы объявить дискретное непрерывным, а множественное — единым? Думаю, что нет, потому что интегрируемая таким вот образом функция должна быть непрерывной, а значит, наша «интеграция» как объединение точек оставляет в стороне всё логическое пространство возможных, но пока не реализовавшихся бесконечно малых изменений состояния тела, — они продолжают пребывать в разрывах функции. Интеграция объединяет в некое подобие единства только те из них, которые уже проявили себя в виде бесконечно малых точек изменения тела, а логическая пустота ускользает от такого объединения. Поэтому тело — это множественный объект, бывающий условно единым только в бесконечно малый момент времени: так как изменение состояния тела есть приход нового неизменного состояния вместо предыдущего, то в эти бесконечно малые моменты времени тело пребывает неизменным, как бы готовясь к новому изменению как переходу некоего потенциального состояния в реальное, приходящее на смену предыдущему.

Из этого следует, что внутри тела как множественного интегрированного объекта наряду с логически наименьшими изменениями и бесконечно малыми периодами неизменного состояния есть и пустоты, в которых содержатся все потенциально возможные будущие состояния тела. Те состояния, одно из которых станет осуществившимся после перехода тела через логическую пустоту, да и то только на бесконечно малый момент времени, зафиксировать который можно только логически, но не эмпирически. А затем — новая пустота, в которой обитает внутренний хаос с его бесчисленным количеством состояний-аттракторов. Хаос, уровень упорядоченности которого зависит от сложности множественного объекта, в котором он пребывает, и который ограничен только вероятностью перехода этих состояний из возможных в действительные при нынешних условиях существования объекта.

Эволюция хаоса есть творчество новых порядков в логическом пространстве возможного. Это вероятностная иерархия аттракторов, проявление которых «изнутри наружу» есть залог движения объекта из прошлого в будущее. Наконец, эволюция хаоса — это принципиальная множественность объектов, для конструирования логического единства мира требующая самого всевидящего и всеобъемлющего «интегратора» из возможных. Такого, который в своём видении мира способен объединять пребывающее во тьме потенциального и на свету реального как одинаково бытийствующее. Может ли таким интегратором быть человек?

Порождение мультиверсума

Когда мы говорим о логическом пространстве возможного, возникает вопрос, где и как оно «существует», проще говоря, каков его онтологический статус. Мы называли это пространство областью тьмы, поскольку для познающего разума оно, в отличие от действительности, пребывает не на поддающемся эмпирическому восприятию «свете». Но тьма — это лишь образ, метафора, возникающая из невозможности дать ясное и чёткое описание этого пространства и решить вопрос о степени реальности его существования. Между тем, вопрос этот имеет давнюю историю, проходящую через тысячелетия развития философии и науки.

Что такое, например, платонизм, как не учение о реальном существовании возможного в качестве неких интеллигибельных идей, воплощающих все возможные формы и состояния вещи, и реализующейся в одной из множества конкретных, несовершенных, но узнаваемых воплощений? Узнаваемых в том смысле, что по несовершенному воплощению мы можем узнать совершенный идеал, существующий вне эмпирически данного мира. Другой вариант — средневековый реализм, постулирующий надмирное существование общих понятий — универсалий. По сути, тех же идеальных форм вещей, зафиксированных в их понятиях.

И в этом смысле идея вещи, содержащая её форму и зафиксированная в понятии, — это множественный интегрированный объект, образующий целостность, единство благодаря вмещению в себя всей совокупности возможных состояний вещи или системы. Но в нашем мире в данный момент времени воплощено только одно из её возможных состояний, а остальные скрыты где-то далеко вовне его — в том, что мы называли хаосом. Идея — как многогранник, повёрнутый в наш мир всегда только одной гранью, но там, в невидимых глазу сферах, состоящий из множества граней, единство которых и образует многогранник как таковой. Хотя эта аналогия неудачна тем, что грань многогранника сама по себе не является многогранником. Поэтому для более верного уяснения сути дела нам лучше обратиться к самоподобной фрактальной фигуре, каждая часть которой повторяет целое в миниатюре.

Но что если представить, будто логическое пространство возможного не является прибежищем хаоса, а существует в полном смысле этого слова, т.е. всё гипотетическое и правда является реальным, но не в нашем, и даже не в сугубо интеллигибельном мире, а в каких-то похожих на наш, но параллельно существующих мирах? Тогда получится, что существует некое количество миров — от двух до бесконечности, — в которых находят своё одновременное воплощение все возможные состояния вещей или систем. Теория мультивселенной появляется неизбежно, стоит нам представить гипотетическое реальным, а всё возможное — одновременно действительным. Например, в теории Хью Эверетта системы в своей эволюции не выбирают для реализации один из множества аттракторов, а реализуют их все сразу. Как если бы витязь, оказавшийся на распутье, не выбирал один из трёх путей, а пошёл по всем трём, и в тот же момент где-то вовне нашей реальности создалось два дополнительных мира. Сколько возможных развитий событий — столько и миров. Сад расходящихся тропок…

Интересную версию многомирья представил в романе «Анафем» Нил Стивенсон — поликосм. В книге описана философия протесизма, согласно которой существует некое пространство чистых идеальных форм — так называемый Гилеин теорический мир, оказывающий причинное влияние на наш, а точнее, мир романа. В этой философии «умственные понятия» рассматриваются как несовершенные отражения идеальных форм Гилеиного мира. Для разработки протесизма Стивенсон использовал математический платонизм, развиваемый Гёделем и другими философами и математиками. Но, в отличие от настоящего платонизма, протесизм не делит всю реальность только на две области — мир чистых форм и мир их несовершенных воплощений: строго говоря, доказать, что мира всего два, не проще, чем то, что их двадцать или миллион. Поэтому протесизм допускает существование неопределённого множества миров, причинное взаимодействие между которыми можно представить в виде ориентированного ациклического графа. Информация «течёт» по этому графу от одних миров к другим, и нет оснований утверждать, что наш мир последний в этой цепи. Да, на предыдущий мир, выступающий для нас источником форм, мы не можем оказывать обратного влияния (поэтому граф ациклический), но для какого-то следующего мира наша действительность вполне может быть областью чистых форм.

Соответственно, для передачи информации от одного мира к другому и для её восприятия на принимающей стороне обитатели миров должны обладать некой воспринимающей способностью, иначе объяснить появление в нашем сознании абстрактных идей из другого мира затруднительно. Поэтому вовсе неслучайно Стивенсон в качестве одного из источников своих идей о механизмах восприятия упоминает физика и математика Роджера Пенроуза и его теорию об активности мозга как квантовом процессе. И уж тем более неслучайно, что сам Пенроуз тоже, как и Гёдель, считает себя математическим платоником — видимо, апелляция к Платону неизбежна для любого мыслителя, признающего реальность идеальных объектов без обращения к религии.

Хотя, конечно, здесь может возникнуть обвинение в парадоксальности: называть идеальные формы реальными — значит, противоречить самому себе, ведь если форма, идея или понятие воплощены в реальности, они по определению уже не идеальны. В «Анафеме» эта проблема решается путём введения иерархии между мирами: есть миры более «Гилеины», и есть менее. Это значит, что чем дальше от начала ориентированного графа, тем форма более конкретна и, соответственно, несовершенна. В каком-то смысле эта конструкция похожа на теорию сотворения мира путём эманаций, к которой, помимо прочих, пришли неоплатоники в стремлении логически развивать учение Платона в сторону космологии. В эманационистской картине мира каждая следующая ступень света, проистекающего из божественного первоисточника, теряет в идеальности и совершенстве по сравнению с предыдущей.

Эманационизм в данном контексте хорош и тем, что показывает разные ступени движения света (иными словами, содержащей идеальные формы информации) в их единстве. Последняя, самая несовершенная ступень, которой обычно полагают нашу эмпирическую действительность, есть такая же часть единого, как и исходная — самая совершенная. И поэтому по сотворённому — природе — можно постичь творца так же, как по части самоподобной фрактальной фигуры можно постичь её саму. Весь вопрос в глубине, совершенстве, истинности постижения. В контексте неоплатонического и любого другого эманационизма мы тоже можем говорить об интегрированных объектах, полная картина которых более-менее складывается благодаря «собиранию» их конкретных проявлений на разных ступенях объективации. Иными словами, интегрированный объект есть целокупность его объективаций, и такой объект представляет собою единое, способное к внутренней дифференциации на некое логическое множество проявлений — например, степеней абстрактности, или совершенства форм, или стадий эволюции. Но не лучше ли тогда такое множество называть не многообразием (в математике это практически синонимы), а многоединством?

Танелорн, или Возрождение хаоса

Итак, из наших рассуждений следует такая картина: существует некая сущность, некий объект, который представлен в разных мирах мультивселенной одновременно, но в разном виде. И в каждом из этих миров реализуется одна из гипотетических возможностей бытия этого объекта: то, что реально в нашем мире, в другом будет гипотетическим, и наоборот, то, что нам в нашем мире представляется гипотетическим, в другом мире будет реальным. От мира к миру объект внешне различается, хотя в глубинном смысле представляет собою одно и то же. Если представить, что главное различие — степень абстрактности и конкретности объекта, то мы встаём на позиции платонизма, конструирующего как минимум два мира (другой вариант — один мир, но с большим количеством измерений). Но возможен и вариант, когда объект в разных мирах одинаково конкретен, но с некоторыми особенностями конкретизации.

В этом смысле представляет интерес мультивселенная британского фантаста Майкла Муркока. В его произведениях показано множество миров, существующих параллельно, но сложным образом связанных друг с другом. В большинстве произведений Муркока действует Вечный воитель — герой, принимающий в разных мирах разные обличья и имена — Эрекозе, Элрик, Корум, Хоукмун и т.д., — но выполняющий одну и ту же функцию. Воитель — это герой, защищающий свой мир от вторжения всякого зла, и мир не может существовать без своего героя, он как бы порождает, актуализирует его. Поэтому понять происхождение и суть Вечного воителя проще всего со структурно-функциональной точки зрения, подобно тому, как философы-структуралисты (например, А. Ж. Греймас) рассматривали вслед за В. Проппом морфологию волшебных сказок в поисках структурных инвариантов. И находили их.

В мультивселенной Муркока Вечный воитель — это инвариант, связывающий миры, точнее, показывающий их структурно-функциональную общность. Кроме того, это множественный объект, между конкретными проявлениями которого существует загадочная связь. Например, каждый герой в своём мире может видеть картины воспоминаний другого героя или слышать его зов о помощи. И для объяснения этой связи может пригодиться теория Роджера Пенроуза о мозге как квантовом воспринимающем устройстве, ведь воители связываются с иными мирами не при помощи каких-нибудь магических кристаллов, а непосредственно — картины и голоса возникают у них в мозге без их усилий. Таким образом, Вечный воитель — это единство, распадающееся на множество проявлений, бытующих раздельно, но связанных друг с другом, возможно — благодаря квантовой структуре мира.

Но есть у Муркока ещё одна сущность, связывающая миры, но сама по себе не распадающаяся на отдельные проявления, — это город Танелорн. Он существует вне времени и пространства, выведен из–под действующих в мирах законов, будто бы мультивселенной, уставшей от собственной полиморфности, понадобилось «пронизывающее» миры и эпохи пространство покоя. Но попасть в Танелорн труднее, чем просто путешествовать между мирами, что умеют многие обитатели мультивселенной. И не случайно герои альбома «Где-то далеко вовне» группы Blind Guardian, посвящённого творчеству Муркока, озабочены поиском этого загадочного места. Обретение Танелорна означает чаемое прекращение бесчисленных воплощений в мирах, выход из цепи актуализаций. В этом месте, поёт группа, можно наконец-то «найти самого себя».

Что значит обретение самого себя в контексте наших рассуждений? Полагаю, что финальную интеграцию множественного объекта, собирание воедино его разбросанных по мирам воплощений, тождество логического и реального, возможного и действительного. Ни в каком из миров такого быть не может. Но как существует этот Танелорн, каков его онтологический статус? Имеет ли он сам реальный характер, или только логически-гипотетический? И почему герои песен Blind Guardian, обретя его, снова теряют? С одной стороны, Танелорн зовёт их, но, с другой, они «должны уйти — в любой мир, в любую жизнь».

Как видим, эти вопросы отбрасывают нас в самое начало наших рассуждений: возможно, Танелорн — это «первичный и предвечный хаос, пребывающий в состоянии перед творением». В него попадают после многотрудного бытия в одном из воплощений, и пребывают в собственном многоединстве, включающем всю полноту возможного. Но вот творение происходит, и каждый герой вынужден снова покинуть Танелорн, возвратясь в мир — очередной фрагмент мультивселенной, на структурном уровне нуждающийся в собственном герое. Ведь, как писали мы ранее, «творится всегда фрагмент, и даже тот мир, который представляется нам целым, есть лишь часть, выступающая из тьмы». Как выступает из тьмы и наша фрагментарная экзистенция, тоскующая по обретению целостности в таинственном Танелорне.