Крушение, деструкция, руины

Данный перевод является фрагментом работы «Темный Делез», опубликованной в 2016 году в издательстве University of Minnesota Press и являющегося своего рода манифестом темной стороны философии, в том или ином смысле объединяющим разрозненные проекты, маркирующие себя как темные. Благодаря данному тексту очертания противостоящих сторон становятся предельно отчетливыми и приобретают политический смысл асимметричного внутрифилософского противостояния двух непримиримых сторон — радостной [joyous] и темной стороны.

Скорость: побег*, не ускорение

«Акселерационизм» Делеза и Гваттари слишком запятнан, он уже не сможет восстановиться. Ник Лэнд доработал эту концепцию, будучи в конце 1990-х харизматичным лидером Группы исследования кибернетической культуры в Уоруикском университете. Делез и Гваттари уповали на «ускорение процесса» капиталистической детерриторизации, которое, по их раскладам, должно будет привести к революционному прорыву. Лэнд же, отталкиваясь от этого соображения, предположил, что так капитализм сможет «достичь своего “момента импульса”» и станет единонаправленным, неуязвимым для внешних вмешательств — перейдя на процессы космического масштаба, слепые к человеческой культуре [Жажда уничтожения, 80]. По Лэнду, набирающая обороты скорость капитализма ведет к одному неотвратимому финалу: «расширяющийся в бесконечность вихрь распада, в центре которого — виртуальный ноль безличного городского накопления», швыряющий человеческое животное «в новую наготу, потому что все устойчивое этот шторм постепенно разрушит» [80]. Изложив свои соображения, Лэнд оставил их и только сильно позже развил в неореакционный проект «Темное Просвещение». Проект темен, поясняет Лэнд, потому что уверенно осваивает пугающую смесь когнитивного элитизма, расистского социал-дарвинизма и автократию Австрийской экономической школы. Лэнд осуждает левых, называя их теологами «Церкви», основанной на «кафедрах Рассмотрения жалоб в университетах Новой Англии». По Лэнду, их обращения к антирасизму, демократии и равенству — просто еще одна вариация авторитарного богословия.

Позже, комментируя #Accelerate: Манифест акселерационистской политики Уильямса и Шрничека, Лэнд высмеивает левых, благосклонно относящихся к разрушительным силам капитализма, как «условных акселерационистов»* [conditional accelerationists] [#Accelerate с комментариями, №3]. Их позиция, говорит он, отличается от его собственной только пустым морализмом, не оказывающим на процесс никакого реального влияния. Вероятно, в этой критике Лэнда есть доля истины. Например, в части принятия скептицизма маоистского толка по отношению к традиции и энтузиазма по поводу производительных сил, социал-демократического проекта новой гегемонии или интеллектуальной миссии «нового рационализма». Все это попытки смягчить восприятие разрушительных тенденций капитализма, не предлагая никаких собственных шагов для осуществления альтернативного будущего. Обосновывая свои доводы, Лэнд продолжает: «на капиталистических рынках фьючерсов не-актуальное — это реальная валюта», то есть «не „воображаемая“, а неотъемлемая часть виртуального капитала», участвующая в «практической реализации будущего» [#Accelerate с комментариями, №2b]. Соответственно, «в то время как будущее капитала становится все более плотно реализованным, его левые враги предлагают только его манифестированную симуляцию» [там же]. Проблема обоих типов акселерационизма* в том, что они не задумываются о процессе достаточно глубоко; точнее говоря, всякий акселерационизм условен, потому что изначально недостаточно радикален в своем выходе к внешнему. Лэнд приукрашивает фашизм, выдавая его за своего рода спортивное достижение, но скрывая свою трусость — он защищает сильные стороны существующего миропорядка: суд разумности, авторитет рынка и религиозную веру в технологии.

Истинно темный путь уничтожает все, из чего состоит этот мир. Предлагая «ускорять процесс», Делез и Гваттари следуют рецепту, выписанному Р.Д. Лэйнгом — предписывавшего повышать уровень безумия в наши «реально Темные Века» [Анти-Эдип, 131]. Лэйнг выступает на стороне безумных в превращении «разрушения, направленного на них» в деструктивную силу против «отчуждающей точки отсчета» нормальности. Это метод взлома изнутри, «углубления в себя» в результате «прорывания дырой, озером, пламенем, ураганом, взрывом», так что внешнее затопляет все внутри [132]. Такой разрыв может принять одну из двух форм: или крушение [breakdown], или прорыв [breakthrough] [239, 132].

Лучший прорыв — это остановка. Делез любит повторять слова Черной Пантеры Джорджа Джексона, когда тот пишет из тюрьмы: «да, я обращаюсь в бегство, но пока я убегаю, я ищу оружие» [Пустынные острова, 277]. Тут он говорит не только о своем реальном сроке в Сан-Квентине. Он хотел освобождения от американской капиталистической системы расового угнетения, и именно она убила его в последнюю попытку побега (через одиннадцать лет годового срока, превратившегося в бессрочный-пожизненный — за грабеж заправки на 70 долларов). Необходимость владения оружием должна быть очевидна всем. Даже самая страшная номадическая военная машина не может конкурировать с государством, называющим свои операции «поддержанием мира» (как говорил Фуко в лекциях «Нужно защищать общество» и других). Я пишу в 2015, когда мы снова погружаемся в кровавую резню белого шовинистического насилия. Но ведь и протесты против полицейского расизма все слышнее. Джексон дает понять: революционная линия ускользания всегда должна быть активна. Революция не является системным эффектом, хотя капитализм, как «система, просачивающаяся повсюду», создает условия для «революционного побега» (например, машина пропаганды может быть использована для работы заговорщиков или правовая система может поставлять юристов, контрабандирующих подрывные объекты в контролируемые пространства) [Пустынные острова, 270]. Блестящий партизан Че написал алгоритм одного такого танца — менуэт: партизаны окружают продвигающуюся колонну и разделяются на несколько позиций с достаточными расстояниями друг между другом, чтобы исключить окружение себя [Гевара, Партизанская война, 58-59]. Одна пара выходит и начинает танец, в это время другая пара партизан атакует и вовлекает врага, после чего выступающие удаляются, и в дело вступают следующие. Цель здесь — не уничтожение, а обездвиживание и усталость.

Бегство (escapism) — великий предатель побега. Одно дело — просто «удалиться от общественного», другое — «разъедать [социальное] и пронзать его», повсеместно встраивая «заряды, которые подорвут то, что должно быть взорвано, сбросят то, что должно пасть, увлекут за собой то, что должно ускользнуть» [Анти-Эдип, 341]. Та же разница наблюдается между двумя моделями автономии: временными автономными зонами и зонами наступательного затемнения (zones of offensive opacity). Временные автономные зоны — это мгновенные вспышки карнавальной энергии, которые, по словам их сторонника Хакима Бея, «исчезают, оставляя пустую шелуху», как только прибывают силы определения [Временная автономная зона, 100]. Делез и Гваттари, вопреки ортодоксальным марксистам, считают, что общества различаются способами управления путями побега [paths of escape] (а не способами производства) [Тысяча плато, 435]. Соответственно, «психотопологическая» дистанция, создаваемая временными автономными зонами, не создает разрыва, достаточного, чтобы раскрыться во что-то большее — и тем самым схлопывает побег в бегство. Тиккуновские зоны наступательного затемнения — шаг вперед, в той мере, в какой они противостоят широкой сети кибернетического управления — без того, чтобы вкладывать максимум интенсивности в один-единственный аспект [Аноним, Кибернетическая гипотеза, 334-38]. Затемнение — это первый принцип, который Тиккун извлек из длительной традиции автономистов и анархистов, чьи самые воинственные фракции отказываются от всяких контактов с парламентской политикой, трудящимися, профсоюзами и средствами массовой информации. Наступательная ориентация — вторая основа, хоть и смягченная знаменитой строкой «Интернационала» «la crosse en l’air» — поднимем выше приклады наших ружей: мы знаем, что можем вести войну и захватить власть — и отказываемся. Тиккун в курсе сложной истории антигосударственного терроризма Черных пантер и Фракции Красной армии, выбор сделан: сопротивляться милитаризации, чтобы не стать армией и не быть ликвидированными. Преимущество этого «стратегического отхода» — автономия, что особенно важно, когда качественным ориентиром становится коммунизм. Он выбран для самоопределения от обратного: Тиккун принимает весь социальный аппарат захвата как свой антипод — они противятся любому соблазну задействовать социальное, несмотря на все становящиеся доступными ресурсы — так возникает запрос на параллельное пространство коммунизма.

Потоки: прерывание, не производство

Шизофрения мертва! Да здравствует шизофрения! Шизокультура привлекает общество, охваченное послевоенной потребительской скукой. «Разве мы не можем произвести что-то еще, а не только тостеры и автомобили? Как насчет свободы слова, свободы образования, свободной любви, свободного стиха!» Можно без преувеличения сказать, что события мая 68-го были вызваны ситуационистской нетерпимостью к скуке («Скука всегда контрреволюционна», — говорит Ги Дебор [Плохие старые дни закончатся, 36]). Со времени публикации «Анти-Эдипа» в 1972 году капитализм аппроприировал собственную шизофрению через неолиберализм. Она превратилась в перверсивную одержимость ницшеанского Последнего человека. Все увеличивающийся поток объектов порождает субъектов, способных удерживать все меньше и меньше желания. Это хорошо видно на примере стагфляции японского Потерянного десятилетия, когда растущая популярность разнообразных извращений совпала с эпидемией самоубийств. Доминирующими чувствами сегодня являются, вероятно, беспокойство или депрессия [План В, Нам всем очень страшно]. Они проявляются как уязвимость в пространстве повсеместно распространенной травмированности, как постоянное наличие стресса и всеобщая подверженность непредвиденному. Это значительный сдвиг: «иди поиграй на улице» звучит как глоток свежего воздуха для скучающего, но ничего не меняет для депрессивного. Неолиберализм превращает страдающего депрессией в параноика — проявляя его, разворачивая субъекта и обнажая новые поверхности для проникновения. Несмотря на это, негативный проект процесса шизофрении («прорывание трубы с нечистотами») необходим как всегда [Анти-Эдип, 341]. Но так же как Ленин объявил революционное утверждение «Всю власть Советам!» через некоторое время контрреволюционным, пора отправить в отставку лозунг «Освободить потоки!»

Милитантные обсуждения инфраструктуры, блокировок и прерываний освежают: с тех пор как первые «свободные» рабочие бросили в машину башмаком, саботаж стал важной тактикой сопротивления. Но в эллиптической динамике капитализма, создающего для себя пределы только для того, чтобы с прибылью преодолеть их, прерывание не может быть самоцелью [230-31]. Каждая экономическая система — это «система прерываний», работающая средствами разрушения [36-37, 151, 192]. Чтобы понять почему, нужно посмотреть за пределы старой социал-демократической критики продуктивизма. «Даже загрязнение, сигареты, тюрьмы, лесозаготовки, напалм и ядерные боеголовки засчитываются в валовый внутренный продукт» [Кеннеди, Заметки в Университете Канзаса]. Антипроизводство, систематически препятствующее конкретным способам реализации стоимости, тем не менее «составляет внутреннее ядро производства, обуславливая его» [235]. Потлач и ритуализированная война — автохтонные средства антипроизводства, они препятствуют накоплению, приводящему к деспотизму [Маус, Дар; Кластр, Общество против государства]. Блистательные аристократические растраты гарантировали, что все принадлежит правителю [Батай, Понятие расходов]. Маркс напоминает, что капиталисты пользуют свои запасы капитала, снижая вложения в воспроизводство, но издержки на «политико-военно-промышленный комплекс» гарантируют плавное развитие системы в целом [235].

Какое прерывание может считаться революционным? Шаблон был задан Марксом, предложившим «экспроприацию экспроприаторов» [Капитал, глава 32]. «Прямое действие в точке производства» вмешивается в аппарат захвата, в котором земля, деятельность и объекты первоначально кодируются государством как территория, работа и деньги или декодируются капитализмом как потоки земли, труда и капитала [Тысяча плато, 437-60]. Но если «общества определяются их способом антипроизводства (а не способом производства)», то действие должно быть предпринято в точках капиталистического антипроизводства [Диалоги 2, 135]. Развивая эту линию аргументации, авангард посмеивается над миром: «капитализм победил традиционные общества, потому что он был более захватывающим, чем были они, но теперь есть кое-что еще более захватывающее, чем сам капитализм: его уничтожение» [Корпорация Бернадетт, Избавься от себя]. Эта позиция осуждается ленинистами как инфантильное левачество, но она — осуществление делезо-гваттарианской критики терапевтической культуры: врачи говорят, что человек вырастает из депрессивной позиции, усваивая амбивалентность баланса любви и ненависти и, соответственно, научаясь откладывать удовлетворение [Джозеф, Проективная идентификация, 99]. Но разве это не отчуждение рабочего от плодов его труда, протестуют Делез и Гваттари, разве это не фундаментальное отделение желающего субъекта от его средств удовлетворения [Анти-Эдип, 70-75]? Вспомним старую немецкую рок-песню «Сломайте то, что ломает вас» («Macht Kaputt, Was Euch Kaputt Macht») Тона Штайна Щербена — анархокоммунистической группы, связанной со сквот-сценой и Фракцией Красной армии (до их ухода в подполье). Как бы дешево это ни звучало, возможно, лекарство от депрессивной пассивности — это возбуждение от «разрушения того, что разрушает вас».

Субстанция: политическая антропология, не технонаука

«Наука не мыслит», — сенсационно утверждает Хайдеггер в своей лекции 1952 года «Что зовется мышлением?». Годом позже Гастон Башляр делает противоположное скандальное утверждение в «Рациональном материализме»: «наука не получает той философии, которую заслуживает» [20]. «Что науке действительно нужно, — рассуждает Башляр, — это наука, создающая объекты для размышлений». Один из таких подходов — «номадическая наука» из «Тысячи плато», прямой ответ на вызов Хайдеггера: «мы все еще не мыслим» [Мышление, 6]. Номадическая наука ставит вопросы, пытаясь прояснить, что происходит на самом деле[Что такое философия, 155-62]. Предлагая лучшие варианты проблематизаций, а не решения, наука открывает возможность целого ряда потенциальных путей развития [80-83]. «Скорее компас, а не карта» — последняя может быть полезна только тем, кто хочет тратить время на изучение местности. Людям свойственно коэволюционировать вслед за появлением новых технологий, или можно даже сказать, некоторые технологии производят новые типы людей [Тысяча плато, 404-15]. Соответственно, помимо постановки вопросов, номадическая наука — это антропология (или даже география). Здесь стоит вспомнить мысль Делеза в «Ницше и философии» о паскалевском пари: что это не вопрос теологии, а антропологическое исследование о жизни без бога. История ученых-номадов, так же как их двоюродных братьев кузнецов, — по большей части, история внимательного отношения к особенностям материала. Хайдеггер говорит о том же: думающий столяробратит каждый сучок и деформацию дерева в свою пользу.

Вскрытие Эдипа Делезом и Гваттари показало необходимость антропологии. Их метод аналитически ясен: произвести анализ изнутри, используя психоанализ, а затем снаружи — инструментами антропологии. Первый метод показал только то, что Эдип незаконнорожден — та еще тайна. Только последующее историко-материалистическое объяснение возникновения Эдипа помогло сместить его с трона. Мы заслуживаем новой антропологии, особенно если планируем восстание против всего мира. Она не будет рождена новым Просвещением. Отец антропологического Просвещения Кант скрестил антропологию с географией и получил первую научную классификацию расы (и белого расового превосходства) [Бернаскони, Кто изобрел концепцию расы?]. Потом в течение 40 лет он читал лекции по этой теме (1756-97) и опубликовал основополагающий текст «Антропология с прагматической точки зрения» [Эз, Цвет разума]. Даже антисемит Хайдеггер знал, что реорганизация философии в соответствии с развитием психологий в истории человечества — это грубейшая ошибка, пусть даже его собственная негативная антропология оставляет открытой дверь для диковатых феноменологических спекуляций Агамбена, Стиглера и Вирно [Балибар, Субъект исубъективация, 2-9]. Нам нужно вернуться к структурализму, пусть даже по той простой причине, что американская антропология никогда не была (пост-)структуралистской. Эта провокация — вовсе не ретро, а отказ от постмодернистского «рефлексивного поворота», приведшего к тридцати годам бессмысленного наблюдения за пейзажем [Вивейруш де Кастру, Каннибальские метафизики, 98-100].

Почему бы не структуралистская политическая антропология? Вивейруш де Кастру предлагает первым делом упразднить антропологию как «зеркало общества» — передвинуть прицел с психоанализа на антропологию и написать «Анти-Нарцисса»* [Каннибальские метафизики, 40-45]. Есть несколько делезианских антропологов, которые до сих пор серьезно воспринимают структуралистский проект изучения другого: в числе прочих, это Филипп Дескола, Эдуардо Кон, Патрис Маниглер и Эдуардо Вивейруш де Кастру. Только с их помощью мы можем перевернуть способ производства, научившись нужному, возможно, даже у каннибалистской «метафизики хищничества» Аравете и Тунинамбы [Каннибальские метафизики, 142-44]. Но и этим антропологам следует выйти за рамки натуралистического импульса — желания простого каталогизирования всего, что они видят. Потому что даже они поражены постколониальной виной своей дисциплины и довольствуются изображением путей становления своих наблюдаемых в коннективистском «обобщенном хроматизме»– всего в нескольких оттенках от продуктивизма [45, 161]. Примерно как Делез и Гваттари, говорящие о Фрейде как о Мартине Лютере и Адаме Смите психологии, эти антропологи остаются в тюрьме своей ситуации. Пока они не произведут тело и его вскрытие, «Анти-Нарцисс» будет только куклой для битья. Без критики он слишком похож на «причудливую смесь онтологии и антропологии, метафизики и гуманизма, теологии и атеизма» [Ницше и философия, 183]. Наш заговор требует большего, чем просто знания о том, как другой обуславливает себя своими врагами, даже если это знание о том, как поедать друг друга. Речь о коммунизме, который хочет поглотить плоть и кровь всего космоса.

Номадизм: варварство, не пастораль

При первом, смущающем знакомстве кочевничество видится пасторальным. Работы Делеза составляют один огромный вестерн — кони появляются больше, чем в половине его опубликованных работ. Один-единственный вопрос разгоняет его одержимость: на что способны кони? Это аффективное исследование их способностей, не смыслов:

возьмите коня, этого зверя апокалипсиса, в качестве примера: конь, смеющийся у Лоуренса; конь, выглядывающий в окно и смотрящий на вас, у Кафки; конь–«солнце» у Арто; или даже осел, говорящий «И-а», у Ницше — это все фигуры, образующие множество символов путем наращивания сил, соединения разных составляющих власти [Критика и клиника, 134].

Делез критикует Фрейда за то, что тот представляет страх Маленького Ганса перед лошадьми как страх перед образом отца, тогда как это просто желание убежать на улицу [Критика и клиника, 64]. Кони появляются как первое оружие, чья скорость критически необходима для установления асимметричных отношений между номадами и государством [Тысяча плато, 396]. В соединении с некоторыми изобретениями, такими как стремя или фотография, лошади производят необычное движение скорости через обездвиженность — вспомните недвижимое путешествие рыцаря, спящего на своем коне, или «Лошадь в движении» Майбриджа [Диалоги 2, 74-75; Кино 1, 5-6]. Лошади могут быть причиной безумия, а особенно в случаях их избиения — это сильно повлияло на Достоевского, а Ницше совсем выпал из связи с реальностью [Тысяча плато, 257]. Но в онтологическом плане конь не имеет особого веса; чтобы замедлить его посредством «искусственной ретерриторизации», нужна «земля» — и только так у некоей конкретной лошади может появиться «конкретная субстанция содержательности, специфический код речи, явственный предел становления, конкретное ориентирующее настроение времени (настоящее, прошедшее, будущее) [Критика и клиника, 72]. Поэтому боевой конь гораздо больше похож на волка, чем на рабочую лошадь — младшую сестру быка [Тысяча плато, 256-57]

Номады, которые растворят капитализм, — не ковбои, а варвары. Это не самоопределение, а очернение: термин «варвар» был изобретен древнимигреками как звукоподражание болтовне тех, кто не владел их языком [Падген, Падение естественного человека, 16]. Варвар, как образ того, кто неспособен рассуждать, используется для изображения определенных иностранцев как совершенно черных, не имеющих достоинств. Но не все посторонние демонизируются гражданами империи. У варваров есть две определяющие характеристики: они отказываются от воспитания на языке полиса и ведут себя как дикари, не принимая границ уместности [Криссо и Одотео, Варвары, 40-42]. Первое закрывает для них привычное логоцентрическое признание, дающее право быть человеком [Падген, Падение естественного человека, 16]. Второе изгоняет их в нецивилизованное царство зверей, которым не хватает воспитания, этикета и сдержанности [17-18].

Номадов вполне удовлетворяет этот односторонний подход. То, что поначалу видится как оскорбительное изображение их ограниченных способностей, — это метод избежать пленения. Варвары могут продолжать осаду, пока любители Гегеля, этого «честного субъекта прусского государства», никак не понимают «полностью автономную, суверенную, бескомпромиссную оппозицию — множественность, которая удерживает от вписываемости в какой-либо синтез» [Криссо и Одотео, Варвары, 14]. Варвары обитают снаружи новой «социально-осознанной» экономики и так избегают либеральной ловушки толерантности, сострадания и уважения. Единственная опасность для них состоит в том, что их свирепость может ослабнуть, а страсть — утихнуть.

Перевод и примечания: Елена Клабукова, Никита Сазонов

Примечания:

1) Несмотря на возможность перевода escape традиционным «ускользанием» или «убеганием», в этом переводе было решено оставить «побег».В английской традиции переводов работ Делеза существует разделение перевода слова fuite, встречаемого в таких выражениях как point de fuite или lignes de fuite,на версии escape и flight. В российской традиции существует устоявшийся уже перевод fuite как «ускользания», закрепляющий за ним французскую однозначность в отличие от английской двойственности. В этом тексте, однако, фигурирует в основном слово escape и его производные, что может говорить о том, что Эндрю Калп в определенном смысле сел на крючок двойственности и фактически произвел существенное смысловое смещение по отношению к оригинальному концепту. Фактически, мы имеем здесь дело с производством нового концепта, попытка фиксации которого и была осуществлена при переводе (прим. Н.С.).

2) Развиваемое дальше обвинение в условности может быть еще рассмотрено как обвинение в условности самоназвания акселерационистов. Последнее подразумевает возможность как прямого действия на процесс, так и возможности контролируемого ускорения и увеличения его мощностей. Лэнд настаивает на радикальной внешнести процесса и его самоакселерации. Можно сказать, он призывает переделать первое слово названия акселерационистского манифеста из активного залога в пассивный — т.е #accelerate в #accelerated. Не «ускорять» как лозунг и программа новых левых, а «ускоренное» –хтоническими Древними, а также прочими персонажами лэндианского внешнего, безразлично управляющего человеческой историей и ведущего ее к апокалипсису (прим. Н.С.).

3) Калп здесь следует уже сложившемуся в мейнстрим различению на правый и левый акселерационизм (см., напр., статью Accelerationism в английской Википедии), которое если и служит новым способом сегодня «определиться с лагерем», то не является полностью корректным в отношении маркировки Лэнда как правого акселерациониста. Как в силу ретроспективности этой маркировки, так и в силу условности этого философского движения для самого Лэнда, отрицающего возможность какой-либо антропоморфной активности по отношению к внешним силам акселерации. Об этом см. прим. выше. (Прим. Н.С.)

4) Одной из главных задач «Анти-Нарцисса», согласно де Кастру, является устранение своебразного политико-эпистемологического рефлекса современной антропологии, пребывающей в своего рода постколониальном травматическом шоке. Последний заставляет ее излишне недооценивать Другого, превращая его в хрупкий объект, разрушительный для западного гегемонистического взгляда, связанного намертво «репрезентацией» и «изобретением». Данный жест Запада напоминает нарциссический синдром: «полагая, что за маской другого всегда оказываемся только “мы”, созерцающие сами себя», мы так или иначе вскрываем подлинный объект нашего исследовательского желания, которым являемся «мы сами» (Каннибальские метафизики. P. 41.) (прим. Н.С.)