Перевод главы книги Карин Юханниссон «Ностальгия. История чувства». Карин Юханниссон — исследовательница культуры повседневности, историк медицины, писатель. В 2011 году на русском языке вышла ее книга «История меланхолии. О страхе, скуке и печали в прежние времена» (М.: Новое литературное обозрение). «Ностальгия» — более раняя работа Юханниссон, посвященная истории ностальгии и ее отражению в культуре и обществе. Перевод со шведского — Клим Гречка.

Введение

«Когда молодой, еще не достигший зрелости юноша вынужден выполнять свой воинский долг и утрачивает надежду вернуться в целости и сохранности на свою возлюбленную землю, его охватывает чувство горя особого рода, — пишет Леопольд Ауэнбрюггер, лекарь XVIII столетия. — Таковые молодые люди становятся молчаливыми, апатичными, замкнутыми, задумчивыми, много вздыхают и испускают горестные стоны, чтобы в конце концов стать совершенно бесчувственными и безразличными к самой жизни. Болезнь сия зовется ностальгией, тоской по дому. Ничто не в силах помочь им — ни медицина, ни увещевания, ни обещания или угрозы наказанием. Тело хиреет, в то время как всё их «я» обращено в это тщетное чувство. Мне довелось вскрыть немало тел умерших от этой болезни…» [1]

«Весьма примечательно, какое воздействие дух оказывает на тело, — докладывает шведский военный лекарь в 1820-е годы. — Когда французская армия вошла в Берлин, ей показали Панораму, представлявшую собою вид Швейцарского тракта. Когда швейцарский полк, бывший на службе Франции, увидел ее, узнав свои родные деревни… и услышал знакомые звуки… солдаты были охвачены тоской по дому (Ностальгия), а некоторые решились расстаться с жизнью, а посему изображения и сия очаровательная музыка тотчас же оказались под запретом. Утверждают, что шотландские солдаты, стоит им заслышать звуки волынки, разражаются слезами и дезертируют, дабы вернуться в свои затерянные среди скал и гор дома, и в случае, если затея не увенчалась успехом, умирают от горя». [2]

Болезнь и склонность к самоубийству от ностальгии?

У чувств тоже есть история. Ностальгия принадлежит к числу тех чувственных наименований, что входят в наш эмоциональный репертуар, весьма вольно связанным с его первозданным смыслом.

Начиная со своего изначального пространственного измерения — тоска по конкретному месту — это чувство переместилось в измерение временное — тоска по прошлому. Состоявшая некогда в родстве с состоянием меланхолии, тревоги и клаустрофобии, она была заново определена — из медицинского диагноза превратившись в горестно-сладостное чувственное состояние. Не вписывающаяся в рамки проекта современности XIX века, она определялась как сентиментальность или низкий уровень способности к адаптации. И вернулась в новой роли с извезнувшим в XX веке сильным осознанием минувшего. Мы одержимы прошлым, говорить Сьюзен Беннетт в книге Performing Nostalgia. Симптомом становится современная эпидемия: ностальгия. Прошлое, а не будущее, становится современной точкой отсчета. Становится ли эпидемическая ностальгия знаком культурной нищеты, действительности, замещаемой копиями, настоящим, подменяемым воспоминаниями? Это критика цивилизации, утопия, побег — что именно? [3]

История ностальгии указывает на постоянное движение, изменение смысла и постепенный дрейф от однажды заданных медицинских, психологических и социальных связей. Немногие сегодня опишут ностальгию как тоску по дому. Едва ли кто-то назовет ее смертельной болезнью. И уж точно никто не упомянет ее в качестве мотива для детоубийства.

Современный анализ ностальгии воспринимает ее как вызывающий, двусмысленный культурный феномен, культурную болезнь. То ли превращает он ее в тоску по прошлому как форму самоудовлетворения, то ли в ложные мечтания о «лучшем прошлом». Рассмотренная таким образом, ностальгия характеризуется отсутствием именно той аутентичности, которую она должна воплощать. Она превращает историю в фальшивку, скрывая прошлое под покровом чувствительности и мутных миражей. В классической книге Давиде Ловенталя Прошлое — чужая страна (1895) ностальгия предстает вызовом любой достойной связи с историей. В политическом вокабуляре конца ХХ века ностальгик вдруг возникает вместе с прочими двусмысленными характерами, такими как «реакционер» или «идиллик». Они столь сильно цеплялись за прошлое — но еще сильнее идеализировали то прошлое, которого никогда не было.

Страх будущего у ностальгика — это одновременно страх правды о прошлом. Страшащийся изменений, он жил в иллюзии об утерянной стабильности. Ностальгия не утратила своих болезненных обертонов. Основа ее не только в фальшивой картине действительности, а в невозможности — природном отвращении к ненадежному и неупорядоченному, сложности и подвижности современной жизни [4].

Итого: для политиков, историков и социальных психологов, для интеллектуалов и ученых ностальгия в своем лучшем виде предстает в форме эскапизма, в худшем — незаметной болезнью общества. В обоих случаях она становится отражением проблемы куда более значительной: коллапса веры в будущее. Подобные позиции приемлемы и плодотворны. Однако они равноудалены от исходного «я» ностальгии. Ностальгическое переживание, чувство, когда-то принадлежавшее истинным ностальгикам, — ранимым, лишенным корней, тоскующим, — становится чувством украденным.

Я хочу найти другой путь, который позволит отыскать то самое чувство, обозначаемое словом «ностальгия». Стало быть, это попытка восстановить чувство в правах. В более или менее общем смысле она повествует о том, как отдельные чувства становятся современными или выходят из моды. Какие чувства, когда и почему выносятся на поверхность? Какие чувства допустимы, а какие выходят из употребеления? И как выглядит сам процесс этого исключения?

Чувства, в точности как и болезни, имеют свои биографии. Они обретают имена, делают карьеру и могут исчезнуть, потому, что, может статься, не воспринимаются как полезные, потому что получают новые имена […].

Ностальгия — пример именно такой истории. Ее можно рассматривать как объяснительную модель для солдата-дезертира, отчаяния девушки-подростка или бездонного горя брошенного ребенка. Однако внутри переменчивых смыслов слова и исторических модификаций остается неповрежденное ядро, которое можно назвать словом «тоска». Ностальгия — это чувство тоски, тоски по чему-то утраченному. Она выражает разлуку.

Тоска эта, в свою очередь, имеет несколько определенных свойств. Частью она связана со временем — временем, которое лежит позади нас. Она предполагает определенную связь настоящего и прошлого. Ностальгия — это не нейтральные воспоминания, но памятные моменты, отобранные настоящим. В общем и целом она строится на контрасте — или искусственном контрасте — настоящему. Реальность прошлого отражается посредством настоящего.

Связана ностальгия и с личным опытом, с тем, что кроется в нашей собственной биографии. Причиной ностальгии могут стать только личные переживания, но никак не места, в которых никогда не бывал, или опыт, которого никогда не было. Ностальгия — не тоска по античному пасторальному счастливому состояннию, не мечты о библейском рае, не путешествия романтиков в минувшие эпохи, викторианский культ прежнего стилистического идеала или игры конца ХХ века по воссозданию истории с помощью ролевых игр — она существует в недавно минувшем миге нашей собственной жизни. Ностальгия, если можно так выразиться, непрестанно возвращается внутри своей собственной истории.

И наконец: ностальгия ощущается совершенно особым образом. Она обладает своеобычным двойным привкусом: боль, перемешанная с желанием, меланхолия, окрашенная каплей сладости. Горькая сладость. […]

Прошлое, которое она пытается отыскать, существует лишь как память, а потому прошлое это всегда — отсутствующая возможность воплощения каждой исполненной желания мечты о возвращении. Желание через отсутствие.

Но одновременно с этим — смертельная болезнь. […]

ИМЯ

Для нас, людей, многие вещи не существуют, вне взгляда, лишенные своего имени… Когда чувство оказывается в силах облечь себя в слова, для нас оно обретает ясность, чрез которую оно способно оказать более глубокое воздействие на наши взгляды и поведение. [1]

История чувств должна совпадать с теми именами, из которых она исключена. Доступны лишь чувства, имеющие языковое выражение.[2]

Имя распространяет свою магию на нескольких уровнях. Это означает, что, во-первых, определенный чувственный опыт фиксируется и подтверждается одним и тем же образом — равно как опыт болезни подтверждается постановкой диагноза. Стоит только чувству обрести имя, как оно начинает работать формой, упорядочивающей и создающей смысл субъективного переживания. Не последним делом становится авторство имени. Религия, медицина и наука обладают большим авторитетом, однако привилегия поименования постоянно разделяется между ними. Во время первой мировой войны было отмечено, например, что язык, которым военные корреспонденты рапортуют о фазах боевых действий, накладывает отпечаток на слова, при помощи которых солдаты описывают свои чувства. Имена структурируют действительность; без них индивид обращается в чужака в хаотичном мире. Если имя меняет значение, то и чувство меняет свой смысл. Представление об аутентичности за гранью языка, о чувстве как чем-то неподдельном и исконном, чем-то потаенном, забытом или искаженном, превращается из подобного исходного пункта в иллюзию. Для других имя означает, что субъективное чувство истолковывается и определяется в контектсте внешнего культурного пространства. Чувства зависят от того, какие имена мы им даем, но также и от того, какую они имеют культурную ценность. [3]

Поименованные чувства отражают нормы и ценности, а потому могут быть подвергнуты историзации: они создаются, достигают пика своего развития и сходят на нет — чтобы исчезнуть или затаиться до тех пор, пока новые культурные коды не создадут им новую или вернут утраченную идентичность. В-третьих, имя означает, что чувство способно распространяться и репродуцироваться. «Существуют люди, которые никогда бы не влюбились, не услышь они о любви», — писал Ла Рошфуко. — «Существуют недуги, подобные нынешнему сплину, которые распространяются потому, что о них говорят. Слово вызывает их к жизни и служит переносчиком». [4]

Имя также формирует внешнее выражение чувства, его мимику, жестикуляцию и язык тела. Вызывает ли любовь восхищение, нежность, ласку, эротоманию или страсть, — четко определяется, каким образом их выражать и считывать. Имя может быть вписано в чувство в языке медицинском или юридическом как определение, объяснение, мотив или вина. Как причина преступления, безумия или самоубийства чувства фигурируют в самых сухих трактатах. Следовательно, можно сказать, что чувство существует между субъективным опытом и его выражением, обусловленным культурой и временем. Крайнее звено в процессе легитимизации — форма чувства столь отчетлива, что ее можно симулировать. Попытки отличить подлинное чувство от наигранного, притворного или подражательного столь заметны в медицине XVIII века, что также сообщают нечто о представлениях эпохи относительно способности индивида являть собственное «я» как составляющую телесной риторики. Для каждого медика, столкнувшегося с ностальгией, важным было умение отличить симуляцию от истинного. […]

Но можно и изменить перспективу. Чувства связаны с «я», словно легко привидевшийся опыт — существуют мириады безымянных чувств. Стало быть, ностальгия не есть имя, заполняемое чувствами, но чувство в поисках своего имени. Слово «ностальгия» покрыто густыми слоями горестных и тоскливых состояний. […]

Следовательно, слово отделяется от исходного чувства. Слова наполнены содержанием, которым, как мы решаем, они должны быть наполнено. Они могут претерпевать изменения и смысловые подвижки, перевоплощаться и означать что-то новое и другое. Слова — не солидарны, они беглецы. Они кидаются прочь, когда им взбредет в голову. Однако почти все научные термины — даже самые абстрактные — имеют свои корни в повседневном и подручном, каждый для доступного обозначения чувства.

А потому я бы хотела вернуться к истокам.

Слово «ностальгия» было создано в 1678 году 19-летним студентом-медиком Йоханнесом Хофером в не блещущей идеями, но быстро обросшей слухами Dissertatio medica de Nostalgia oder Heimwehe. Слово было контаминацией греческого «nostos», возвращение домой, и «algos», боль. [5]

Стало быть, ностальгия означает болезненное (вызывающее боль) желание вернуться домой. Для случаев, граничивших с помешательством, Хофер припас слово «ностомания». [6] Он определял ностальгию как «боль, которую испытывает больной, поскольку он находится вдалеке от своего дома или же боится никогда более не увидеть его»:

Особливо подвержены сему недугу юноши, что находятся в чужих землях, а среди них в особенности те, кто дома жил жизнью одинокой, без близких сношений с прочими. Оказавшись среди чужих людей, они не в силах приспособиться к новым обычаям и неспособны забыть материнскую заботу. Их гложет беспокойство, и единственной радостью для них становятся сладостные мысли об отчем доме. В конце концов они начинают испытывать отвращение к новой стране, день и ночь размышляя о том, как вернуться домой. Ежели их прервать, они заболевают.

Латинское наименование и болезнь должны, следовательно, быть изобретены для того, чтобы получить признание в обществе и статус феномена, который ранее воспринимался как часть повседневного опыта. Отправной точкой Heimweh стало диалектное швейцарское слово, определяемое как «тоска по утраченным приятствиям отчего дома». [7]

Отныне появилась граница между научным и народным наименованием. Народное название тоски по дому существует также во французском (maladie du pays), польском и русском, в отличие от иврита, греческого или латыни.

Новообразования — как английское homesickness или шведское hemsjuka вошли в обиход в середине XVIII века и исключительно как название болезни. […]

В известном каталоге XVII веке о меланхолических состояниях чувств англичанина Роберта Бёртона The anatomy of melancholy (1621) меланхолическая тоска по дому была припасена для тех, кто находится в заключении, рабстве или прочих состояниях несвободы, однако собственного имени не удостоилась.

Ностальгия означает не просто тоску по дому, но тоску столь сильную, что она вызывает болезнь. Ностальгия способна разрушить тело и довести его до смерти. Она способна превратить цветущего юношу в иссохший кокон или хныкающее дитя.

Наиболее близки в плане чувств к ностальгии эротомания, или любовная болезнь; обе отличаются сильнейшей тоской по объекту любви, который утрачен или недоступен. Симптомы были почти идентичными: бледность, утрата аппетита, глубокие вздохи, галлюцинации, телесная слабость и в довершение всего коллапс. Однако эротомания имеет историю более древнюю и означает широкий спектр меланхолических или отчаянных состояний, причиной которых служит неразделенная любовь. [8]

Больные образовали два основных типа. Некоторые отличались сексуальной экзальтированностью, активностью, но и фрустрацией, спутанностью и ошибочными представлениями в отношении возлюбленных. Прочие испытывали страдание по причине безнадежной любви, мучились от депрессии и страдали скорее от безответной, чем от спутывавшей чувства любви. «Страдалец изолирует себя, плачет, непрестанно разглядывая объекты, что напоминают о возлюбленном — портрет, письмо, кольцо, локон волос — и говорит с ним вслух». [9]

Эротомания представляла собой нечто иное, чем диагнозы, связанные с неестественно большим сексуальным аппетитом (нимфомания, сатириаз). Линней перевел — с неподражаемой точностью — эротоманию как […] «любовников робкие желанья».

Ностальгия и эротомания, следовательно, обе напрямую соотносятся со смертельными последствиями разлуки. Однако ранее никто не описывал болезнь, вызываемую отсутствием места, пространственного измерения.

Тоске по дому противостоит стремление прочь. И для этого чувства было создано специальное название — аподемиалгия, или болезненное стремление сбежать прочь из своего дома. [10]

Определение гласит: «непреодолимое желание и жгучая тоска покинуть родной дом и сбежать в другие страны» (Hinausweh, impatience du lieu). Если больному не удается быстро осуществить желаемое, в скором времени развиваются те же симптомы, что и при ностальгии. Эта тоска по дальним странам охватывала прежде всего любознательных юношей, не имевших возможности поступить в университет. (Состояние это обрело множество позднейших наименований и было тематизировано в бесчисленных вариациях, вплоть до современной романтики road movie. Дом — клаустрофобическое пространство, откуда необходимо бежать. [11])

В качестве диагноза болезни ностальгия тотчас же обрела succé. Она была быстро введена в различные медицинские классификационные системы XVIII века. Линней поместил ее в класс «Ментальные заболевания, подкрепленные аффектом» — то есть душевные болезни характеризовались чувственным переживанием. Это роднит ее с эротоманией, но также с такими состояниями, как булимия («болезненное обжорство/ненасытимое желание еды»), бешенство («желание быть и кусать ни в чем не повинных») и anxietas («тоска/отвращение к повседневным вещам»).

Он перевел ностальгию как hemsjuka и определил в качестве «тоски по отчему дому или родственникам» [12].

(Ностальгия неоднократно возникает в работах Линнея, все более оторванная от своего места в научной систематике, все ближе к собственно чувству. В конце концов определение, обнаруженное на обрывке бумаги, и записанное дрожащей старческой рукой, сцеживается до внутреннего пространства детства: «НОСТАЛЬГИЯ — Стенбрухульт». [13])

Прочие систематики Европы также оказались скоры на руку, отведя место ностальгии. В своей гигантской Nosologia methodica — насчитывающей 2400 заболеваний — Франсуа Буассье де Соваж располагает ее в классе «Безумств, отличающихся расстройством воображения, разума или воли», в рубрике ”Bisarrerier” вместе с заболеванием пика («желание поедать несъедобное»), булимией, паническими атаками, фобиями, а также нимфоманией и сатириазом. Заболевание описывается как фантазия о возвращении домой столь сильная, что больным овладевает глубочайшая тоска, следствием которой становится потеря сна, анорексия и ряд прочих серьезных симптомов. [14]

В Англии ностальгию ввел в обиход Уильям Каллен (William Cullen). Он также рассматривал болезнь как форму мании, однако определял ее место не среди расстройств разума, а в рубрике «Неверно направленные или анормальные желания» c, помимо прочих, булимией, полидипсией («неестественное желание пить»), пика, сатириазом и нимфоманией. Ностальгию он определял как «неугасимое желание отсутствующих дома вернуться туда». [15]

Френологи, влюбленные в бесчисленные классификации, создали свои собственные хитроумные градации ностальгии. Было выделено три основных типа. Первый связывался с «желанием крепкого дома» (habitativité), второй — с «желанием преданности» (affectionnivité) и третий — с «силой привычки» (habitudivité). [16]

В рамках множества энциклопедических проектов Просвещения ностальгия анализировалась, кроме многих прочих, Жан-Жаком Руссо. Он видел в болезни выражение с одной стороны тоски по свободе, с другой — тоски по детству, экзальтированное состояние чувств, часто утишаемое музыкой. [17]

В Encyclopédie méthodique статья о ностальгии написана легендарным Филиппом Пинелем, «освободителем безумцев» из парижских заведений в годы французской революции. Он исходит из перспективы, до крайности обусловленной сильнейшей эмпатией, и дает болезни широкое определение различных состояний тоски, в том числе и у маленьких детей, разлученных со своими родителями [18].

Первейший немецкий медицинский авторитет К.Ф. Хуфелянд использует сходные определения. В числе чувств, способных стать причиной смертельных заболеваний, он упоминает «разбитое сердце и глубокую неутолимую тоску по предмету любви (к числу которых принадлежит тоска по дому, Ностальгия) … доводилось видеть мне даже и детя, скончавшееся от тоски по разлучённой с ним матери». [19]

XIX век внес ряд уточнений и квалификационных признаков в определения ностальгии. В эпоху романтизма оно получило широкое применение в отношении трех отдельных сфер: небо, природа и детство. В религиозной литературе ностальгия преобразовалась в тоску по небесам.

”Блаженны те, что имеют тоску по дому, ибо им суждено обрести его вновь” — так начинает немецкий мистик Юнг-Стиллинг свой примечательный роман воспитания Hemsjukan. [20] Здесь тоска не по прошлому, а по будущему, не по земному пространству, но по пространству небесному. Тоска по дому — утопия спасения, рожденная между изгнанностью из первичного райского состояния и воссоединением с Господом в грядущем. (В современных некрологах выражение «возвращение домой» и «дорога домой» имеют именно этот смысл.)

У романтиков — таких, как Новалис и Генрих Гейне — понятие ностальгии сдвигается в сторону содержания, определяемого экзальтированным природным чувством, «общим чувством» и горько-сладким осознанием поглощающего накала чувств.

Субъективная философия романтиков открыта также психологизированному толкованию: ностальгия суть тоска по утраченной невинности детства, — пространству не внешнему, но внутреннему. В этой связи Иммануил Кант приводит радикально новое толкование, отстаивая постулат о том, что ностальгия представляет собой состояние, которое невозможно облегчить возвращением. То, по чему тоскует человек, есть не место для детства, но самоё детство. Стало быть, тоска эта направлена не на «туда», а на «тогда» — утрата абсолютная. Утраченное время не вернуть никак [21].

Таким образом, для романтиков ностальгия была базовым экзистенциальным состоянием, окрашенным меланхолией, имеющим непосредственное отношение к бренности всего и вся, постоянно происходящей утрате. И это было решающей вехой в истории ностальгии. Осязаемое и подвластное завоеванию пространственное измерение уступает место абстрактному и окончательному пространству временному.

Подобная перемена происходила, само собой, не в безвоздушном пространстве, а отражала более крупные изменения: новый концепт времени, возникший в последней половине XVIII века. Проще говоря, прежнее, статично-цикличное, почти пространственное восприятие времени заменяется линейным, то есть картиной времени как направленного вперед процесса. Прошлое, настоящее и будущее в этом смысле различались тем, что человек не ожидал повторения прошлого. [22]

Время также изменяет пространство. Поэтому возвращение чревато двойным риском: с одной стороны, напоминанием о забытом и вытесненном, с другой — тем, что станет очевидно: минувшего более не существует.

Из всех этих предпосылок формируется представление о ностальгии в XIX веке, воплотившееся в ряде смешанных, литературно-медицинских форм. В литературе путешествий тоска по дому неизменно повторяется как состояние, которое может ослабить любую способность пережить что-то новое. «То была тоска по дому, возведенная в степень столь высокую, что превратилась в болезненную тягу», пишет одинокий и бедный швед-путешественник во время своего пребывания в Париже. «Никогда прежде не воспринимал я истинное значение слова “hemsjuka” в качестве настоящей болезни. Она существует наверное, нервная лихорадка… Мысли словно намертво приколоты булавкой… не могу думать ни о чем другом, хожу по кругу, непрестанно возвращаясь к исходной точке, — дому» [23].

(Постепенно ностальгия путешественников интересным образом заместилась современными чувствами, возникающими при встрече с новым: нервозностью, экзальтацией или повседневным унынием). В поп-культуре, художественной литературе и в не меньшей степени мемуарах содержание сентиментализировалось как тоска «я» по аркадийским лугам детства. «Я тоскую по дому. Я тоскую по местам, куда ходил, — но не по людям! Мне недостает земли, я тоскую по стенам, в которых играл ребенком», — пишет Вернер фон Хайденстам в нескольких счастливых строках, сконцентрировавших язык и чувство, и многие идут по его стопам. В своем исходном значении ностальгия играла определенную роль в медицине на протяжении значительной части XIX века. Здесь она имеет призвук смерти и разрушения. Определение в Der grosse Brockhaus (1877) гласит: «Тоска по дому (ностальгия) — неудовлетворяемая тоска по дому или домашней обстановке, связанная с меланхолией, ослабляющая телесное здоровье и могущая привести к смертельному исходу». [24]

Тогдашний французский словарь описывает ностальгию как «жесточайшее желание вернуться на отчую землю… не болезнь, но весьма сильный повод к болезни, которая может привести к смерти». [25]

В эпоху смены веков, в 1900-е ностальгия переживает кратковременный, но бурный ренессанс как научно определяемое чувство, а теперь как психопатологическое состояние, дефект в необходимой способности индивида к адаптации, иногда с криминальным налетом, особенно связанный с пироманием и детоубийством.

На сломе веков в шведских книгах обнаруживается отчетливый след подобного толкования, как, например, в Nordisk familjebok (1914): «Ностальгия, зачастую изматывающая, с утратой аппетита и веса […] может развиться у тех, кто оказался на чужбине или не способен приучиться психологически к новым обстоятельствам. Подобное состояние может быть первой стадией начинающейся болезни, а потому определенно представляет интерес для судебных психиатров… ибо жестокие преступления отмечены печатью ностальгии» [26].

Даже в медицинском терминологическом лексиконе 1940-х годов можно обнаружить ностальгию как болезненную, в редких случаях смертельную тоску по дому. [27]

Однако после Второй мировой войны слово «ностальгия» постепенно выходит из обихода. Этим подтверждается взаимная связь между именем и феноменом: когда имя теряет почву под ногами, слабеет чувство; когда чувство отвергается, имя исчезает. Уже с послевоенного времени ностальгия более не согласуется с современными культурными кодами. Если слово это вообще оказывалось в книгах и специальной литературе, то определялось оно в терминах отрицательных — как состояние недостачи или включалось в буйно разросшееся толковательное поле психоанализа (ностальгия либо как сублимированное либидо, либо как тоска по матке, «возврат в единственно истинное состояние счастья»). [28]

Чувство утрачивается, претерпевает изменения и деградирует. Оно не является ни определенной болезнью, ни внушающим уважение состоянием духа, но предстает как остаток досовременной эпохи, а в худшем случае как политическая провокация. […] [29] Кому придет в голову оборачиваться назад, когда будущее лежит в будущем? Кому охота копаться в слезоточивых воспоминаниях? Даже и медицина перерезала толстую нить, на протяжении более трех столетий легитимировавшую тоску по дому в качестве диагноза. В Западной Германии на протяжении 1950-60-х годов публиковались отдельные работы, в центре которых были проблемы акклиматизации беженцев. Однако волны военных беженцев и полные драматизма переселения народов в первую очередь анализировались как политические и социальные проблемы — или в качестве носителя военной травмы. Появлялись сообщения и заметки о так называемой «депрессии отрыва от корней». Чарлз Цвингман, служивший врачом в послевоенном лагере для заключенных, был одним из тех, кто связал ее с прежними представлениями о ностальгии. Он определил ностальгическую реакцию как «постоянно возникающие картины покинутого места и желание вернуться туда». Недостаток умственной активности, изоляция и страх нового были провоцирующими факторами. Ностальгия была частью определенно болезненного, но в в целом нормального процесса акклиматизации [30].

Кроме того, первая послевоенная волна мигрантов-рабочих, в большинстве своем молодых людей, которым по экономическим причинам пришлось покинуть родной дом — ситуация, напоминавшая о насильственно рекрутированных мальчишках-солдатах из прежних времен — стимулировала определенный интерес к понятнию ностальгии. Кто-то подметил классические ностальгические реакции в виде депрессий и различных телесных симптомов у, кроме всех прочих, турецких гастарбайтеров. Однако в качестве собственно диагноза ностальгия была бесполезна в этой связи. Тоска по дому перебирается в область личного: в воспоминания и сны наяву, песни из дома, ритуалы, блюда и праздники. [31]

В 1960-е в США ностальгия пережила ренессанс с совершенно иным радиусом действия и значением. Здесь слово это сохранилось в повседневном языке как обозначение настроения, сентиментального состояния духа, связанного с символизированным прошлым. […]

В американской ментальности лежала скрытая, но так и не забытая романтическая тоска по временам героического строительства, когда все мнилось простым и ясным. Ностальгия питается подозрением, что успех в самой своей сути несет разрушение свободного общественного порядка, который был ядром американской мечты. Это своего рода культурный джетлаг, который позволил ментально просчитать эффекты великого модернизационного процесса. [32]

В подобного рода анализах ностальгия определенно рассматривается как субъективное переживание, однако в первую очередь как коллективный феномен. В 60-е годы последовал также ряд статей, диагностировавших ностальгию с точки зрения социологии. Критический подход был массивным. Многие определяли чувство как низкую адаптивную способность к переменам, социально-психологическое состояние недостачи. Другие видели в ностальгии невротически окрашенное беспокойство в отношении будущего. [33] Интонация была слегка терапевтической: ностальгия как анемичное отрицание современности. Утопия, лишенная своего жара. Болезнь с нехорошим прогнозом.

Однако в 1980-е годы дискуссии о ностальгии вспыхнули вновь с необычайной живостью. На сей раз примат толкования принадлежал не медикам или социологам, но историкам. Контекстом служили недавно возникшие дискуссии об утрате истории и историческом релятивизме — об истории, которая создает и сортирует память. И в этой связи ностальгия представала как феномен с легкой степенью угрозы, мастерская упрощения и фальсифицирования […] Вдохновителем чуткого к трендам рынка и производству вновь созданной истории (среда дикого запада, крестьянские идиллии, реплики, копии, ретро) был фетиш потребительской культуры […]. [34]

Итак: несмотря на различные модели толкования, долгое время оставалась смысловая связь между словом ностальгия и исходным чувством (тоска по дому). Когда слово освободилось от своего медицинского контекста, произошла смена содержания: от диагноза — к социально-психологическому феномену; от места / пространства — ко времени; от боли / страха — к сентиментальности; от узаконенной тоски по дому — к незаконному недостатку адаптивной способности.

В конце концов слово оказалось столь текучим, что утратило свою сущность. В последние годы ХХ века в шведских энциклопедиях слово «ностальгия» больше не значится. Нет его и в Национальной энциклопедии, — зияющее отсутствие.

Слово, которое исчезло.

Но сама тоска по дому никуда не делась, — пусть слово и предало ее.

Примечания автора

Введение

[1] Leopold Auenbrugger, Inventum novum ex percussione thoracis humani ut signo abstrusos interni pectoris morbos detegendi (Wien 1761), здесь цитируется по: Fritz Ernst, Vom Heimweh (Zürich 1949), 93–94.

[2] Magnus Christian Retzius, Försök till en handbok uti militärhygienen (Stockholm 1821), 7–9.

[3] Susan Bennett, Performing Nostalgia: Shifting Shakespeare and the contemporary past (London 1996), 3.

[4] Christopher Lasch, ”The politics of nostalgia: Losing history in the mists of ideology”, Harper’s nov. 1984, 65–70.

Имя

[1] Esaias Tegnér d.y., Hemmets ord: Hvardagsfilologi (Stockholm 1881), 3.

[2] Сравните со cтатьей Жана Старобински ”La nostalgie: Théories médicales et

expression littéraire”, в Studies on Voltaire and the eighteenth century, XXVII (Genève 1963), 1505–1518; dens., ”The idea of nostalgia”, Diogenes 54 (1966), 81–103. Старобински отмечает, что изучение ностальгии предполагает движение в нескольких областях: в истории ментельностей (которая демонстрирует, как проявляются чувства), истории социальных, этнических и демографических структур, истории знания (включающей медицинские и психологические теории), истории литературы (толкующей и отображающей чувства) и истории морали (которая демонстрирует, как мы морально оцениваем чувства). О теле и языке см. Iréne Matthis, Den tänkande kroppen: Studier i det hysteriska symptomet (Stockholm 1997).

[3] См. Arthur Kleinman & Byron Good, eds. Culture and depression: Studies in the anthropology and cross-cultural psychiatry of affect and disorder (Berkeley 1985).

[4] François de La Rochefoucauld, Maximer (1664; шв. пер. 1995), № 136. Вторая часть цитаты приводится по: G. Bolotte, ”La nostalgie”, Revue médecine Bourgogne 5 (1970), 469–484.

[5] Английский перевод — ”Medical dissertation on Nostalgia by Johannes Hofer”, Bulletin of the Institute of the history of medicine, 2 (1934), 376–391; латинский текст с параллельным переводом на немецкий — Klaus Jürgen Pfannkuche, Johannes Hofers dissertation ’De nostalgia’ (1678) und die zeitgenössige Medizin (Marburg 1978); краткое резюме на немецком — Fritz Ernst, Vom Heimweh (Zürich 1949), 63–72.

[6] Такие синонимы, как патопатридалгия, филопатридалгия, нострассия были менее успешными. Об этимологии терминов см.: Klaus Brunnert, Nostalgie in der Geschichte der Medizin (Düsseldorf 1984), 29–42.

[7] Friedrich Kluge, Heimweh: Ein wortgeschichtlicher Versuch (Freiburg 1901).

[8] О ранних определениях эротомании см.: Robert Burton, The anatomy of melancholy (1621, и более поздние издания); Jacques Ferrand, A treatise on lovesickness (1640), ed. Donald A. Beecher & Massimo Ciavolella (Syracuse 1990). Ср.: Stanley W. Jackson, Melancholia and depression: From Hippocratic times to modern times (New Haven 1986), 352–372.

[9] C.-G. Gaillardot, Considerations sur la nostalgie (Paris 1804).

[10] От греческих apo, прочь; demos, народ и algos, боль. См.: J. Zangerl, Das Heimweh (Wien 1820), 4; Julius Schlegel, Das Heimweh und der Selbstmord, I (Hildburghafen 1835), 97–98. J.G. Zimmermann, Von der Erfahrung in der Arzneykunst, II (Zürich 1764) использует Fernweh как синоним аподемиалгии.

[11] О путешествиях см.: Eric J. Leed, The mind of the traveller: From Gilgamesh to global tourism (New York 1991); ряд новых перспектив — в Richard Wrigley & George Revill, eds. Pathologies of travel (Amsterdam 2000); о двусмысленности путешествий см. увлекательную книгу Ian Hackings, Mad travellers: Reflections on the reality of transient mental illnesses (London 1998).

[12] Carl von Linné, ”Genera morborum (Sjukdomsgrupperna)” (1763), в Valda avhandlingar изд. Svenska Linnésällskapet, 7 (Ekenäs 1949), 15.

[13] Carl von Linné, ”Adonis Stenbrohultensis”, в Valda avhandlingar, 11 (Ekenäs 1951), Telemak Fredbärjs inledning, 10. — Стенбрухульт — деревня в Швеции, где провел све детство Карл Линней (прим.пер.).

[14] F. Boissier de Sauvage, Nosologica Methodica (1768); здесь — по фр. изданию Nosologie méthodique, ou distribution des maladies en classes, en genres et en espèces (Lyon 1772), 237– 241.

[15] William Cullen, A methodological system of nosology (Stockerbridge 1808), 142.

[16] J.B.F. Descuret, Passionerna uti deras förhållande till sjukdomarne, lagarne och religionen (Norrköping 1847), kap. 15, ”Hemsjukan”, 472–477.

[17] Jean-Jacques Rousseau, Dictionnaire de musique (Paris 1768), 314 f.

[18] Encyclopédie méthodique: Medecine, X, (Paris, 1821), 661– 665. Сравните со статьей ”Hemvé”, в Encyclopédie ou dictionnaire raisonné des sciences, des arts et des métiers, vol 8 (Paris 1865).

[19] C.W. Hufeland, Enchiridion medicum eller Handledning uti Läkarekonstens utöfning (Stockholm 1839), 420.

[20] Henrik Stilling (Jung-Stilling), Hemsjukan, I–V (1794–1796; шв. пер. Örebro 1815–17), I, 7.

[21] Immanuel Kant, ”Anthropologie in pragmatischer Hinsicht”, в Kant’s Werke, VII (Berlin 1907), 178–79; см. также его комментарий относительно тоски по дому в ”Physische Geographie”, IX (1923), 243–48. Ср.: Starobinski, ”The idea of nostalgia”, 94.

[22] Об этом изменении восприятия времени см.: Reinhardt Koselleck, Vergangene Zukunft: Zur Semantik geschichtlicher Zeiten (1979; Frankfurt a.M. 1995, eng. övers. Futures past).

[23] Anders Ramsay, Från barnaår till silfverhår (Helsingfors 1907), VIII, 157.

[24] Der grosse Brockhaus, 11. Aufl. (1866); 12. Aufl. (1877).

[25] ”Nostalgie”, в Dictionnaire de médecine, de chirurgie, de pharmacie (Paris 1865), 1014.

[26] См., например, M. Mike Nawas & Jerome J.Platt. ”A futureoriented theory of nostalgia”, Journal of individual psychology 21 (1965), 51–52.

[27] ”Nostalgie”, в Meyers neues Lexikon, bd 10 (Leipzig 1974); ср. также Dieter Baacke, ”Nostalgie: Zu einem Phänomen ohne Theorie”, в Meyers encyclopädisches Lexikon, bd 17 (Mannheim 1976), 449–52.

[28] Цвингман опубликовал ряд статей на эту тему в начале 1960-х годов. Щедрая документация — в Charles Zwingmann & Maria Pfister-Ammende, eds. Uprooting and after… (New York 1973).

[29] Ina-Maria Greverus, ”Heimweh und Tradition”, Schweizerisches Archiv für Volkskunde 61 (1965), 1–31; dens., Auf der Suche nach Heimat (München 1979). О тоске по дому и миграции также в Zwingmann & Pfister, Uprooting and after… Сегодня наблюдается незначительный ренессанс понятия ностальгии в связи с проблемой здоровья мигрантов. См., например, Marcela Bravo & Eva Britt Lönnback, Förebyggande psykosocialt arbete med invandrade familjer (Stockholm 1997), 19–23.

[30] Arthur P. Dudden, ”Nostalgia and the American”, Journal of the history of ideas 1961:2, 515–530. Еще одно определение на границе между медицинской и социально-психиатрической сферами, родственное ностальгии, вновь возникает в последние десятилетия ХХ века. Сюда относится, к примеру, аномия, авторство которой принадлежит Эмилю Дюркгейму — она определялась как психологическое состояние отчуждения, вызванного сильными социальными изменениями. Она вызывала у тех, кто оказался в зазоре между меняющимися системами норм и правил, чувство изоляции, отчуждения и беспомощности (См. Johan Cullberg, Dynamisk psykiatri i teori och praktik (Stockholm 1984), 144–147.) Сюда также относится исходно психиатрический термин алиенация — в значении отверженности, утраченной идентичности. Карл Густав Юнг ввел термин «невроз, вызванный утратой корней», но в 1960-х годах касательно термина ностальгия утверждал, что «феномен столь многозначный, что любая теория рискует оказаться несостоятельной. См. Charles Zwingmann, ”Die Heimwehreaktion …”, Archiv für Psychiatrie und Zeitschrift für d.ges. Neurologie 201 (1961), 445.

[31] См., например, Nawas & Platt, ”A future-oriented theory of nostalgia”. Дальнейший анализ — в Fred Davis, Yearning for yesterday: A sociology of nostalgia (New York 1979).

[32] См., например, Christopher Shaw & Malcolm Chase, eds. The imagined past: History and nostalgia (Manchester 1989); David Lowenthal, The past is a foreign country (Cambridge 1985); dens., Possessed by the past: The heritage crusade and the spoils of history (New York 1996); Christopher Lasch, ”The politics of nostalgia”, Harper’s nov. 1984; Renato Rosaldo, ”Imperialist nostalgia”, Representations 26 (1989); Paul Connerton, How societies remember (Cambridge 1989).