В субботу 13 декабря, в 19 00, в книжном магазине Циолковский состоится презентация книги публициста Ивана Овсянникова «В защиту большинств» (Свободное марксистское издательство, 2015). Книга открывает серию Новые красные, в которую войдут рефлексии современных социалистов о радикальном политическом субъекте после Occupy, Таксима, Майдана, о взаимосвязи левой и демократической повестки, об исторических, социальных, интеллектуальных основаниях нового политического проекта левых в России, рождающегося в борьбе с имперским консерватизмом, ультраправой национал-демократией и либеральным западничеством. Кирилл Медведев задал автору несколько вопросов о его политической биографии.

Иван, когда-то ты занимался поэзией, твои стихи до сих пор помнят и цитируют в левой среде. Как и почему ты закончил с этим, каким образом активизм и ангажированная публицистика стали для тебя главным делом?

На самом деле, ангажированной публицистикой я стал заниматься примерно с того же возраста, с которого начал стихи писать, то есть лет с 16-ти. Эти стихи никогда от левой публицистики не отделялись. В конце 90-х в Ярославле у нас сложился кружок друзей, которые писали эпатажные (с точки зрения местных консерваторов) стихи, увлекались Кропоткиным, Троцким и Ги Дебором, дзэн-буддизмом, декадансом. Тогда же мы начали заниматься политическим активизмом, который поначалу принимал форму арт-провокаций. Собственно говоря, прием, которым мы пользовались, состоял в том, что мы в формы классического стиха, цитировавшего язык символистов, вкладывали откровенно политические, даже агитационные смыслы. Тогда, на фоне подчеркнутой аполитичности и снобизма культурной богемы, это смотрелось свежо. Примерно то же самое делали Александр Бренер и Барбара Шурц, Алексей Цветков, которых я читал запоем. Например, однажды мы пришли на встречу с редактором консервативного толстого журнала, где собралась старая местная «интеллигенция», которую мы презирали. Специально, помню, привели туда панков, и когда он начал что-то брюзжать про соборность и плохой май 68-го, я встал и прочитал стихотворение, которое называлось «Гимн бездуховности». Скандал был жуткий. В другой раз Сергей Козловский на каком-то фестивале поэзии стал читать свои стихи, которые показались очень безнравственными подвыпившим литераторам-традиционалистам. Его просто стащили со сцены и побили, выкрикивая матюги. А когда Сергей (он тогда учился на первом или втором курсе) рассказал об этом инциденте прессе, то на него подала в суд редакторша газеты «Ярославская культура», именовавшая себя не иначе как «ученый с мировым именем». В отместку мы ночью расписали граффити редакцию и помещение Союза писателей. Никогда не забуду, как Наташа Ключарева (которая одна из нашей тусовки стала профессиональной писательницей, и потом опубликовала отличный роман «Россия, общий вагон») выводила на стене: «Лучше вступить в говно, чем в Союз писателей», а Ярослав Алешин придумал отличный слоган: «Ростропович, Лихачев? Нет, Бакунин, Лавров, Ткачев!». В общем, все это было очень весело, круто, но это была игра. В итоге так сложилось, что нам всем пришлось выбирать между литературной или научной карьерой и левым активизмом — непосредственным, прямым, серьезным политическим высказыванием. В какой-то момент я понял, что выше стеба, игры, эпатажа, ангажированной публицистики в форме куртуазного маньеризма, я как поэт не могу подняться, что мои стихи воспринимаются публикой как еще один вариант постмодернистского позерства. Думаю, что-то подобное пережили и Сергей с Ярославом, которые сейчас состоят в РСД, также как и я.

Вдохновляют ли тебя какие-то поэты сегодня? Или писатели?

Я очень мало читаю современной российской художественной литературы, к сожалению, и довольно плохо в ней разбираюсь. В юности на меня большое впечатление произвел сборник Бренера и Шурц «Апельсины для Палестины». Ну, и, наверное, я не буду особо оригинальным, если скажу, что я большой патриот группы «Аркадий Коц». Еще я очень люблю стихи и пьесы Жени Бабушкина, особенно когда стихи он поет. Его песню про «революцию в отдельно взятом теле» можно слушать бесконечно, как и вашу — «Занимайся политической борьбой». Конечно, это тоже можно объяснить партийным патриотизмом.

С чем было связано твое превращение из анархиста в социалиста? Недавно ты — кажется в шутку — написал, что собираешься вернуться обратно. Откуда такие настроения?

Последнее, конечно, шутка — по большей части. Я действительно был анархистом с 1998-го по 2004 год, был участником «Автономного действия» в первые годы его существования. Почему я перестал быть анархистом и почему я продолжаю им не быть — это немного разные вещи. В 2004-м я вышел из АД после того, как они приняли резолюцию о невозможности сотрудничества с «большевиками» и не проявили интереса к обсуждению теоретических вопросов. При моих неизменных симпатиях к анархизму и анархистам, я как тогда, так и теперь не могу ответить на вопрос, каким образом можно совершить глубокие, системные, общественные преобразования, не пользуясь таким инструментом, как политическая власть. Словосочетание «государственное принуждение», конечно, очень непопулярно в левой среде и меня могут закидать гнилыми помидорами, но я не представляю, как можно иным образом очистить авгиевы конюшни, в которых дерьмо копилось веками. Естественно, я никогда не фетишизировал советский опыт, но я также не считаю, что революционная демократия должна быть безвольным, мягким и компромиссное правлением, как «демократия» либеральная. Как марксист я, безусловно, выступаю за бесклассовое и безгосударственное общество, что совпадает с анархистским идеалом. Но я не смотрю на это как на утопию или абстракцию. Мне кажется, что отмирание новой, возникшей в результате революции, власти будет выглядеть как постепенный процесс сужения ее репрессивных функций, когда управленческая деятельность перемещается в сферу организации хозяйства и, соответственно, государство перестает функционировать как аппарат политического насилия, превращаясь в систему общественного самоуправления. Но чтобы подобное произошло, нужно, чтобы были сняты социальные противоречия, которые порождают необходимость в государстве. А еще нужно, чтобы социалистическая республика, о которой мы мечтаем, изначально включала в себя пространства и механизмы прямой демократии, демократии участия, т.е. максимум либертарных (не либертарианских) элементов. Вот здесь, как мне кажется, возможен не только компромисс с анархистами, но и подлинное единство.

Радикальный активизм всегда балансирует между двумя крайностями — с одной стороны, догматическая вера в определенные рецепты и механическое воспроизводство соответствующих им практик, с другой стороны, продвинутый интеллектуальный анализ, часто приводящий к полному практическому бездействию. Есть ли у тебя рецепт, как держать себя в тонусе, не впадая ни в догматизм, ни в апатию?

Мне кажется, что не существует разрыва между теорией и практикой. Плохая теория порождает дурную практику. Если утонченный интеллектуальный анализ приводит к бездействию, значит что-то неладно в этом анализе. Эпоха общественной апатии не может дать хорошую теорию. Сектантство — это консервированный, атрофировавшийся в период реакции марксизм. Сегодня российские левые с трудом пытаются переварить противоречивый опыт Болотной и Майдана. Лучшие из них приходят к осознанию того, что штампы и приемы сектантской мысли просто не работают, сталкиваясь с новой политической реальностью. Худшие — выдумывают различные формы интеллектуального эскапизма. В общем, чтобы не впадать в апатию, нужно изжить догматизм, но при этом постараться не утратить веру, как бы мракобесно это ни звучало.

Можешь ли ты объяснить, что именно, какое сочетание личного и исторического опыта сделало из тебя непримиримого антикапиталиста?

На самом деле, я не помню. Это было очень давно и произошло не совсем понятным для меня образом. Я вырос в интеллигентской, очень культурной семье, которая в 90-е годы временами переживала периоды нищеты. В детстве меня окружала типичная перестроечная атмосфера. Я даже помню, что в детстве не хотел вступать в октябрята по политическим соображениям. Ну, а в конце 90-х окружающая действительность была настолько красноречивой, а ельцинский режим вызывал настолько всеобщую ненависть, что было трудно не полеветь. От нацбольства меня спасло антифашистское воспитание (я несколько раз вырезал анкету в газете «Лимонка», но каждый раз рвал), сталинизм всегда вызывал отвращение, либерализм ассоциировался с коррумпированной властью. В результате я стал анархистом, а через анархизм пришел к антиавторитарному марксизму.

Способен ли ты объяснить левые идеи своим близким, будут ли они читать твою книгу?

Моя мама всегда с большим интересом читает все мои публикации. Не сомневаюсь, что, по крайней мере, некоторые тексты ей понравятся. Ну, а все остальные близкие мне люди — не знаю, к сожалению или к счастью — это мои товарищи. Я очень рассчитываю на конструктивную критику с их стороны.

Есть ли у тебя ощущение какого-то позитивного развития левого движения, среды за 15 лет, если да, в чем именно?

Да, несомненно. Оно, может быть, не стало более массовым, но, безусловно, продвинулось вперед. Оно завоевало определенные позиции в кругах интеллектуалов. Называть себя марксистом больше не стыдно, на тебя не смотрят как на советское ископаемое. Оно получило серьезный опыт участия в новом профсоюзном движении, которое сегодня в значительной части является левым. Антифашистское движение, созданное левыми, является редким в путинскую эпоху примером настоящего героизма. Я надеюсь, что развивающееся в последние годы феминистское движение тоже будет преимущественно антикапиталистическим. Наконец, левых, при всех допущенных ими ошибках, невозможно вычеркнуть из истории «болотных» протестов. У левых, безусловно, есть огромный потенциал, но лишь при том условии, что мы не будем впадать в контрреволюционное отчаяние и интеллектуальную лень.