Она шла сегодня на прием к своему последнему в бесконечном списке доктору. Он должен был посмотреть на измятые по краям, поломанные по линиям сгиба бумажки, усыпанные мертвой мошкарой букв, кое-где прижатых к листам поплотнее расплывающимися цветными штампами, посмотреть на своего пациента, послушать ответы на свои не относящиеся, как всегда, к делу вопросы и вынести это последнее, по сути и замыслу, видимо, должное всё разъяснить, заключение.

Она боялась войти в длинный коридор с недосягаемым белоснежным потолком, потому что в коридоре этом не было нормального воздуха, весь его заместили лекарственные пары. Она боялась подойти к непропорционально широкой белой двери, которая своим видом утверждала, что гораздо охотнее распахнется для носилок, чем для идущего на своих двоих. Она ощутимо дрожала, войдя в кабинет с высоким двойным окном, перехваченным, как ножки римской девушки — ремешками сандалий, многочисленными деревянными переплетами. Стараясь двигаться, как можно тише и незаметнее, она присела на самый край огромного неудобного стула возле докторского стола. На стул ей указала напоминавшая бабочку-капустницу, молоденькая девушка в белом халатике. В руках ее мелькали чьи-то тонкие белые истории болезней, переносимые из одной части кабинета в другую.

Доктор сидел за столом, за его спиной в высоком окне, как в тюрьме, сидел летний день. Лето выдалось не то чтоб очень славное — прохладное, облачное, но тюрьма — это уж слишком, и она сочувствовала этому лету.

— Итак, мадам, Вы все сделали, как мы договаривались? — она понимала, что он заговорит, но все равно слегка подскочила на своем краю стула. С некоторой задержкой она кивнула, но он не смотрел на нее, глядя в протянутые документы, а потому снова спросил:

— Так как? Все нужные мне результаты — в этих бумагах?

— Да.

Прошло несколько времени. Мадам старалась не издать никакого звука, по крайней мере, ничего громче, чем шумное ее дыхание. Она старалась смотреть себе под ноги, но иногда поглядывала украдкой в окно на заключенного по имени лето. Доктор поднял взгляд, и ей стало казаться, что на нее надели свинцовый фартук, который надевали обычно перед рентгеном. Его хриплый голос был строг. Он заговорил, поправляя на столе бумаги, обыденные жесты никак не вязались с морозным его тоном:

— Мы с Вами понимали, что не получим результатов оптимистичных. Мы их и не получили. Вы себя стали чувствовать хуже в последние недели?

— Немного.

— Ясно. Болезнь прогрессирует. Я боюсь, Вам придется сказать своим родным, что скоро за Вами необходим будет уход.

Она слабо кивнула. Уже давно не было у нее никого, кому она могла бы передать его предсказание. Она прожила всю свою жизнь почти одиноко. И теперь, сидя тут, она впервые за все время болезни испугалась. Не самой болезни, а ее неизвестности и ее бесконечности, провала в нее и беспамятства в ней. Навечно. И этот страх дал ей силу, и она, комкая свою маленькую тряпичную сумочку, тихо, но твердо спросила:

— Как долго за мной нужен будет уход?

Доктор вдруг потеплел, глаза его посмотрели усталым долгим взглядом на эту усохшую, почти уже мумифицированную мадам, напоминавшую ему истлевший, бурый с серыми дырами, лист, перезимовавший под метровым слоем снега и совершенно напрасно дождавшийся следующей, не своей, жаркой и юной весны. Он увидал ее глаза, тускло-серые, полные ужаса перед его возможным ответом. Внезапно он понял, что именно боится она услышать, что именно должна и имеет право узнать.

Легко толкнув крутящуюся на петлях с готовностью, почти самостоятельно, дверь, и выйдя из кабинета, она спокойно и уверенно прошла весь длинный, настоянный на медицинском спирту и травах коридор. Пройдя по улице совсем немного, по привычке осторожно ступая, она остановилась, улыбнулась и повернула в другую сторону, прочь от дома, в сторону старого парка.

В парке она не гуляла очень давно. Он изменился, обзавелся новенькими скамеечками, и молодым выводком голубей. Он и сам помолодел; поигрывая кустами, которые теперь были ухожены и подстрижены, как усы франта времен ее юности, поблескивая моноклем чистого пруда, парк звал ее на мостик. И она пришла. Перегнувшись, она стала рассматривать темную воду, вспоминать, как в этом вот месте, лета и лета назад, тысячи недель назад, десятки тысяч дней назад, она купалась. И была у нее тогда прекрасная нежная кожа…

Темные шелковистые волосы, стройная гибкая фигура. И была она легкой, как тростинка. Плавала славно, ловко. День был тогда жаркий, солнечный. Пруд был чистый, дно песчаное. А в одном из глубоких мест, с другой стороны пруда росли кувшинки. Она никогда до них не доплывала, потому что не любила плавать среди водорослей, но в тот день добралась и сорвала одну кувшинку. Прикрепила ее в волосах за ухом. А с этого самого мостика за ней наблюдал молодой человек, разглядеть которого она не могла и видела только его силуэт. Мешало слепившее солнце…

Потом она ушла с мостика, села на скамейку и сидела, улыбаясь и глядя на деревья и кусты. Благостное выражение на ее лице попытался было смыть теплый жемчужный дождик, но она, закрыв глаза, подняла лицо к небу и глубоко и довольно вдохнула влагу и свежесть лета.

-Спасибо Тебе, — выдохнула она сквозь улыбку, — Спасибо Тебе за всё.

Вечером ее на чай ждала обеспокоенная подруга:

— Что тебе сказал доктор?

— Все будет хорошо, — улыбаясь, ответила Анна.

— Тебе же хуже, я же вижу, — недоверчиво проговорила подруга. — Что он сказал? Я не меньше тебя ненавижу неопределенность, ненавижу и боюсь.

Анна помолчала немного, вспомнив, как доктор вдруг понял, что врать ей не нужно. Как осторожно исправился, выказав неуверенность в том, что дело дойдет до только что упомянутого необходимого ухода за ней. А потом, снова посмотрев ей в глаза, еще спокойнее и мягче сказал, что скорее всего у нее осталось в запасе несколько недель. Точнее он сказать не может. Она теперь снова ощутила приятную волну спокойствия, катящуюся мягко по телу. Теперь она знала. Это совсем скоро закончится. Совсем скоро. И быстро. Почти моментально.

— Он кое-что рассказал мне о течении болезни и выписал другие лекарства, но самое главное, он сказал, что все будет хорошо.

— Что это значит? — насторожилась собеседница. — Что ты имеешь в виду?

— Это наша с доктором тайна. — Анна улыбалась и с удовольствием пила чай.