Мы начинаем в нашем блоге печать рассказы современного художника и писателя Михаила Сенькова (А.Р.Ч). Рассказов будет пять (по сути это отрывки из романа)

______________________________________________________________________

Михаил Сеньков — беларуский современный художник и писатель, работает под псевдонимом А.Р.Ч. Родился в 1982 году в Жодино. Живет и работает в Минске.

"Помимо изобразительной деятельности многие годы занимаюсь прозой. Практически не публиковался, так-как процесс написания для меня важней факта публикации. В моей копилке девять романов: «Синяя книга», «Игры», «Бабушкина болезнь», «КОНЬ», «Alienа…», «Ялта», «СРУБ», «Cancer» и «Приобретённое уродство» (роман в трёх томах).

В большинстве своём романы мои состоят из историй, не связанных общей сюжетной линией, но объединённые общим состоянием. Но есть и цельные истории, например, романы «СРУБ», «Ялта» и «Cancer». Фрагменты из романов я публикую в виде рассказов на Самиздате или Проза.ру.

Единственный роман, который мне волей случая удалось издать, это «КОНЬ». Издательство Yam-publishing.

«КОНЬ — роман о любви, любви противоречивой, во многом неприемлемой. Любви к себе, к животному, к женщине, к мальчику, к Космосу… Роман в историях, пронизанных общим состоянием и чувством; четырнадцать историй — четырнадцать противоречий. «Жировоск», «Лисья бухта», «Улыбка матери», «Гроза»… — всё, как чувственная вивисекция для погрязшего в рефлексии хирурга. Роман в первую очередь является картой рефлексий и песней чувственному восприятию мира, его вибраций. Он будет одинаково интересен, как чеховскому читателю, так и поклонникам творчества таких писателей, как Владимир Сорокин и Илья Масодов" (Михаил Сеньков, 19 апреля 2023 г.)

________________________________________________________________________

«Улыбка матери»

Это история прежде всего о необратимости, о невозможности вернуть… детство ли, время, или просто воздух, которым дышал и, которым так тяжело дышать сейчас. А может просто хочется вернуть маму? Ту, какой она была в детстве, молодую и сильную, на том южном берегу, с ласточками и ракушками… вернуть улыбку, которой она улыбалась, склонившись над колыбелью, улыбалась тебе одному…

«Дождавшись, когда жир растопится, я положил мамино лицо на сковородку. То тут же зашевелилось, словно бы его затолкали сразу тысячи пальчиков, и заволновалось…» (Михаил Сеньков, 19 апреля 2023 г.)

______________________

Звонок я услышал не сразу — громко работал телевизор.

— Как поясняет заведующая отделом общественного здоровья Республиканского центра гигиены, эпидемиологии и общественного здоровья Лидия Воронова, шокирующие картинки явно отпугнут большинство тех, кто только собирается закурить. — вещал диктор.

Я убрал звук и поспешил в прихожую. В дверях стояла низенькая, как мне показалось, прозрачная женщина пенсионного возраста в солнцезащитных очках.

— Зина. — представилась она. — Я могу видеть Татьяну Сергеевну?

— Э-э-э. — я не мог сообразить, что ей ответить, и поэтому сказал первое, что пришло в голову. — Мама ушла в лес за черникой… ей там н-нравится. В смысле, маме.

— А-а. — разочарованно протянула та, озадачившись. — А вы не могли бы ей передать, что-о… Зина приходила и хотела ей хорошую новость о своём сыне рассказать. Э-э-э, ну, в общем, передайте, что у Алёшки всё получилось.

Уже четверть часа спустя, по-прежнему сидя перед телевизором, я вспомнил эту Зину — мама иногда рассказывала о ней.

— Настораживает одно обстоятельство: сегодня на законопроект наложили гриф «для служебного пользования». — вещал телевизор.

Снова раздался звонок. Я напрягся… я всегда делаю это на звонок в мою квартиру. Он тревожен… как набат.

— Нужно с общего балкона весь ваш мусор убрать! Мы за вами убирать не будем!

В дверях стояла пугающе рабочего вида женщина со скрученной, словно пергамент, ковровой дорожкой под мышкой. Мне сразу вспомнился замечательный советский фильм «Сладкая женщина». Химия, литые бока, животный взгляд…

То была соседка по блоку.

— Весь балкон захламили! Я тягаю этот ваш ящик чёрти с чем туда-сюда. Пройти по балкону невозможно! Во, все ноги в синяках!

— Мамы сейчас нет дома. Я ей передам.

Я закрыл дверь.

— Бермана, лично принимавшего участие в пытках, в декабре 1937-го наградили орденом Ленина, в 1939-м году расстреляли. — диктор сделал внушительную паузу.

Зазвонил телефон. Я не стал убавлять у телевизора громкость.

Это оказалась мамина младшая сестра из Мурманска.

— Мамы сейчас нет дома. Я ей передам.

— Передай, что я позвоню. Около девяти, н-нет, десяти. А как у тебя дела?

— Хорошо. Работаю грузчиком на Заводе Тяжёлых Штамповок. Скоро отпуск.

Я положил трубку и прошёл в кухню.

Всё оставалось без изменений. Труп мамы по-прежнему лежал на полу у распахнутого настежь окна. Без лица. Её полные ноги покрывали мешковатые неопределённого материала трико, розовая в крапинку рубашка топорщилась на плоской груди, волосы и шея были перепачканы запёкшейся кровью. Однажды мой попугай неудачно засунул голову в дверную щель. Дверь закрылась, отхватив ему львиную часть лица. Львиную с клювом. Львиную с правым глазом. Львиная с левым — осталась на изумрудном в пёрышках теле. Львиный попугай. Лев-попугай. Попугай-лев. Эта кровь на воздушно-мариновых перьях, этот оскал, красный закатный оскал маленького летающего льва. Эта смерть смертей.

Как счастлив я, что не видел этого никогда.

Открыв холодильник, я вынул тарелку с маминым лицом. Поставил на стол. Изжелта пепельное, кажущееся резиновым, вогнутое. Оно молчало. Холодом холодильника. Молчало прорезями синюшных век, искривлённым в дыру сфинктером рта, плоским подбородком без кости и лоскутом лба. Сквозь носовые отверстия можно было разглядеть незамысловатую заводскую роспись украшавшую тарелку.

Я стал готовиться. Аккуратно, чтобы не повредить упаковку, насадил вилкой кусок свиного жира. Размазал его по быстро накалившейся сковородке. Сладковатая вонь и скворчание быстро наполнили тесное пространство нашей с мамой кухоньки. Я движениями пахаря рассредоточил жир по сковороде.

Воспоминание о Милле возбудило меня…

Дождавшись, когда жир растопится, положил туда мамино лицо. То тут же зашевелилось, словно бы его затолкали сразу тысячи пальчиков, и заволновалось. Помнится, очень давно, мне ещё и десяти не было, мы всё лето жили с мамой в Феодосии. У неё были прекрасные каштановые волосы и апельсинового цвета платье. Меня тогда интересовали две вещи: ракушки и чайки. А ещё крепость на горе. Помню, всё помню, каждую чайку, каждую ракушку, каждую песчинку с того необратимого пляжа… Как вываривались эти самые ракушки, воняя на всю кухню. Как злилась хозяйка…

Лицо приподнялось в своём центре. Я придержал его вилкой. Аутовосторг захватил меня.

Я возбудился на Альберта Уотсона…

Уже заметно стемнело, и я вынужден был включить свет. Я сделал это, не отходя от сковороды. Просто. Протянув. Руку. При искусственном освещении мамино лицо показалось мне старше своих лет: незаметные ещё вчера рытвины морщин — от правой брови к левой, на седле носа, вдоль височной линии, между подбородочных бугров; редкие выцветшие брови, заметно прожарившиеся губы и глазные щели, пушок на щеках, выжженные перекисью усики…

Я надавил вилкой маме на лоб: тот как-то противоестественно вздулся, словно бы яичный белок, тот самый белок, который набухал на этой кухне много лет назад, когда я школьником чистил в ванной комнате зубки. «Миша, умывайся быстрее, яичница остынет!» — кричала тогда мама. И я испугался, что лоб может лопнуть. Как тот школьный белок. Шкгваркч-чвоск!

«Миша, умывайся быстрее…»

Сейчас мы вымоем ушки, вымоем носик… А чей это такой носик?…

Хи-хи-хи

А чьи это такие ушки?… Вымоем сейчас эти ушки…

Хи-хи

Эти пальчики и пупок.

Я помню и люблю. А также знаю и понимаю. Каждую песчинку, каждую чайку… Я способен к анализу. Моё сознание огромно, как Космос. «Чьи это такие ручки, чьи пальчики?…»

— Мои, мама.

Мама у меня хорошая с широким и большим лбом.

Постепенно жир стал выпариваться, лицо расправляться по сковороде и, пригорая, усыхать.

Я взялся отсчитывать секунды:

8 секунд: лобная мышца прожарилась и смешно сморщила лобик.

— Лобик моей мамы.

10 секунд: прожарились круговые мышцы глаз, самые жёсткие, — мама забавно сощурилась.

— Моя мама.

16 секунд: одновременно носовая и сморщивающая брови мышцы поджарились, и носик моей мамы сделался на сорок пять лет моложе.

— Мамин носик.

Со сковороды повалила едкая угарная копоть.

У меня проступили слёзы.

К 40-вой секунде у мамы подёрнулись уголки рта, так, чуть-чуть, еле уловимо, так играется малёк в дождь, затем нервно вздрогнула и по лошадиному вывернулась верхняя губа, щёки запеклись и обострились. Моя мама… улыбалась. В чаду улыбалась, в угаре! Улыбалась в последний раз. Улыбалась так, как улыбалась только мне и только до шести лет. Слёзы брызнули у меня из глаз. В дыму мне примерещилось, что это не я склонился над сковородкой с маминым лицом, а мама склонилась над моей колыбелью и бесконечно лучезарно улыбается мне, только мне, своей неповторимой улыбкой…

Лицо вспыхнуло, опалив мне брови.

…продолжение следует…