«Своего рода повествование это — исторгнутая изо рта юродивого словесная масса. И смешная, и страшная одновременно. И абсурдная и наделённая деталями, которые не позволят читателю усомниться в правдивости происходящего. Пусть даже в параллельном мире, непонятно в каком временном отрезке, но Пелагея Дмитриевна — центральный персонаж — болеет «срамной болезнью», а близкие — сын, внук, невестка, подруженька «крестовая» безногая Колодейка… — пытаются её вылечить самыми невероятными способами. Но речь, на самом деле, не о способах избавления от болячки. За этим просто интересно наблюдать. Через частную болезнь как бы раскрывается болезнь самой семьи в целом и даже всей деревни. По итогу же, я — автор — как демиург данной реальности, вылечил их всех…» (Михаил Сеньков)

Бабушкина болезнь

Бабушка проснулась рано — ещё не рассвело. Запекла фитилёк, подвязала ставни. Не спеша, умылась, рушником утёрлась, помолилась на красный угол, на скорую руку съела заварное пирожное, запила квасом.

Завидевший свет дворовая собака сначала загремел цепью и тут же истошно сипло завыл.

— У! Магарыч! — пробасила в нос старуха и вышла в сенцы.

Сидевшая в трёхлитровой банке лягушка, приготовленная ещё с вечера, вяло жалась бледной щекой к запотевшему стеклу. Огромная сухая муха мерно спала у неё на носу.

— Охос…усууу… — простонал в бреду младшенький Володя, тихо скрипнув печью.

Стараясь не шуметь, она ногой придержала дверь и, по одному выложила у печи поленья. Приоткрыла заслонку, чиркнула огнивом. Плоское чёрное пространство хаты вспыхнуло, погасло и тут же редко задрожало в алых всполыхах.

— Вот и буде… — выдохнула она.

Прихрамывая, прошла вдоль лавки, взяла с подоконника банку с лягушкой и поставила на стол рядом с лампой, развернула квадратом носовой платок с коробком, высыпала из коробка зелёный пепел. Комната наполнилась едва уловимым ароматом жасмина. Вобрав слюны, тяжело схаркнула и размешала пепел со слюной пальцем. Лягушка в банке очнулась и стала жевать муху.

Тишина комнаты на мгновение заполнилась вялым жужжанием и тут же прервалась грудным вздохом из–за перегородки — сынок Петрусёк с женою.

— Ну и ладно… — прошептала старушка и, дождавшись, когда вздохи утихнут, запустила руку в банку.

Схватила лягушку за бока. Бока провалились, и лягушка отчаянно задвигала лапками.

Уложив лягушку на спину, бабушка вспорола ей брюшко ногтем и замазала ранку получившейся из пепла кашицей. Разложив уже мёртвое тело на платке «звездой», она привязала каждую её лапку к конкретному уголку. Затем вынула из рукава ночной рубашки свёрнутую в трубочку, шириной с сигарету бумажку и развернула её перед собой на столе, края придавила засохшей ржаной осьмушкой по правую руку и медным пестом по левую. Продев ладонь лягушке под спинку, она растопырила пальцы.

Словно модница новую перчатку она покрутила получившуюся конструкцию перед собой, затем встала коленями на лавку, просунула лягушку под подол и крепко с благоговением прижала её раскрытым брюхом к анусу.

— Волшебный змей повелитель. — в пол голоса, морщась от боли, читала она по бумажке. — Прости, господи. — не заметно для себя перекрестилась. — Аист душегубец. Малк (1) ясноокий. Вседержитель болотный. Егорием чудотворцем, попирающим копьём змия порази ты бациллу болючую, молочая тело гибкое да сурепки колкое (2) извлеки ты из недр моих аки из землицы-прародительницы. Древним зверем проснись во длани моей, собакоподобным василиском войди в тело убиенного королевича бородавчатого, восьмипалым оскаридом вдохни жизнь в сию жертву дабы отсосала она мою гнойню, дабы отпила губками да прозрачными глиноподобную жижку мою. Забери зверь болотный мою болячку в землю лютую Самаркандскую, в землю топкую, в землю болотную, в землю вечную. Трижды заклинаю.

Она отняла лягушку от ануса, запеленала в её же платочек и закопала в огороде, а бумажку с заклинанием по возвращении в печи палила да приговаривала:

Шишки-ти гнойныя где?

Черви выточили.

Черви-ти где?

Гуси выклевали.

Гуси-ти где?

В кусты ушли.

Кусты-от где?

Девки вываляли.

Девки-ти где?

По хуям пошли.

Хуи-те где?

Все примерли…

А ближе к вечеру снова открылось кровотечение.

Пелагея Дмитриевна, всё в той же ночнушке лежала на печи, на боку, между ног был плотно зажат марлевый мешочек, набитый ракитой, перемешанной с зелёным чаем. Восково-жёлтые, в бледно коричневых пигментных пятнах ноги были на столько худы, что жидкие мышцы мешковатыми каплями свисали с них, обнажая рельеф кости. Бабушка тяжело и шумно дышала и, то и дело, сделав минутную паузу, заходилась в стоне.

— И всё воет, окоянная. Всю душу вилами переборонила. — Марфа, приземистая, с маленькой, как у хорька, головой женщина злобно покосилась на печь.

— Чай, не сахар так-то маяться. — глядя себе в брови, глухо молвил Петя.

— Сама виноватая. Нечо до ветру с крыльца ходить. Всё засрала. Что б ты на печи заблудилася, старая обезьяна! Палкой её бить что ль? Говорю ж: «Идите, мама, в уборную». Нет — своё всё гнёт: «Пойду, милая, как в другой раз назначит, пойду», «А сейчас ноги», говорит, «Болят». А ежели кто послизнётся? А ежели с крыльца ентого по говну съедет? «Вы думаете, мам, что делаете», спрашиваю.

— Ладно, не зуди, зуда. Ведро давать ей буду.

— Ведро?! — аж подскочила Марфа. — Это что б вонь по всей хате? Это что б красный угол на ейные срамоты глядел?!

— Да заткнись ты наконец! Мать моя всё-таки…

И Петя, ещё пуще нахмурив густые брови, в пол голоса дополнил:

— А вообще… чевой-то здесь не то…чевой-то темнит старуха.

— Так оно и ясное дело, что темнит. Ты на зенки её погляди: так и прячет их, так и прячет, как словно бусы от сороки.

— Вот и я о том. — уже сам себе сказал Петя и, сморщив лоб, в полный голос, что б все слышали, произнёс: — Мама сегодня на печи спит, нехай греется! А Володька в сенцах перебьётся!

Ближе к полуночи в дверь постучали.

— Иди-ка, Марфа, невестушка моя ненаглядная, глянь-ка, кого это ночью гонит. — слабым голосом простонала с печи Пелагея Дмитриевна.

Марфа, нанизывавшая у лампадки бусы, недовольно грохнула кулаком по столу, но смолчала и пошла открывать.

— Какую там нахуй тварь ещё приволокло на ночь глядя?!

— Швои. — прошипели за дверью. — Отворяй Марфушка, отворяй кудесница.

— Похоже, Колодейка подошла. — заокала Марфа.

— Ну, так пускай, пускай же голубаньку мою «крестовую » (3), Анну Максимовну-то золотую. — свесила бабка с печи седую голову.

Марфа сильным плечевым движением скинула пудовую петлю, достала из подола связку ключей, потрясла навесной замок, сняла рельсу. В дверях появилось белое в сизых растёртых на сале румянах щеках лицо старухи Колодейки.

— Ну и нашушила-а-а-а. — она длинными кряжистыми руками ухватилась за косяки и умело втолкнула свои пол тела в инвалидной коляске в хату.

Два залепленных глиной колеса перевалились через порожек.

— Чуть доехала, у Вязькинага двора така забуксавалася, така забуксавалася…думала, за подмогой кого снаряжать придётся…

— Здравствуй, Анна Максимовна.

— Доброго здоровьица, Пелагея Дмитриевна. На вареньице к вам вота решилась наведацца.

Марфа снова защёлкала бусами.

— Прям бяда с ентыми девками. — всплеснула руками Анна Максимовна. — Хоть самоя в борону становись. Ещё, слава тебе господи, земля не скамянела, да хвоща с молочаем с корнявищам драть можна. А то бязрукия, что внучка, что золовка, один хуй — небараки, токмо за закваской хлебной али за угольями для самовара посылать и то не сгодятся, растрясут. Добро, хоть Димид осек (4) загородил…

— Ой, Аннушка, неподъёмная я. — не дослушав, запричитала Пелагея Дмитриевна. — Твой царь болотный да вскладчину с царицей небесной не осилили мой недуг…Так страдаю, та-а-ак страдаю…

— А ты не стогни, не стогни, чай, не помираешь. Ащё побегаем с тобою, снопы пооколачиваем, вот поглядишь. — тепло увещевала Анна Максимовна. — Спасём твой недуг, принцесса ты моя ясноокая, и не такое врачевали. А зверь болотный очень он капризен, я тебе вещаю, оченя переборчив, не всякую девку возьмётся лечить, не то что…

— Уж ты-то точно побегаешь. — раздражённо прозудела Марфа и скрылась за шторой.

— А хоть бы и я! Молодая, а ядовитая, как тот мухомор. Мине, между прочим, Яков Сталевар за услугу одну ноги взялся состряпать железные. Во как. А ты, замест того, что б зубами крошить, божницу бы украсила. На во, со скрытых урочищ собрано. — и она бросила на стол пучки с разноцветными травами.

 — Прикати-и-ла. — не переставала зудеть Марфа. — Грязи вона насрала. Где токмо отыскала в суху такую. Токмо в утро пол с дресвой (5) отшаркала.

 — Э-эх ты. — укоризненно покачала головой Колодейка. — А мы с тобой ещё побегаем, подруга.

Старушка взяла в руки кисть Пелагеи Дмитриевны и стала гладить словно котёнка.

— Побегаем. Да так! Помнишь, Пелогеюшка, как мы, а? Помнишь? Не при детях будет сказано, день набегамшись, полсотни снопов обстучавши, уснули без сил на гумне. А в ту пору Ванька-кривой разживлять овинную теплину пристроилси. Ваньк-то хоть красотой и обиженный был, да вот силушкой мужской не обделённый. Тако дюжину овинов поизмяли, покамест не угомонилися. Ох, и влетело тебе от Матв…

— Постыдились бы, проститутки. — огрызнулась из–за шторы Марфа.

— Сама ты проститутка! Тайная! А она, тайна-то, яко семя ильняное, колглина, тяжело, темно, коричнево, але ж и склизко до неприличности — саму мизерну дырку в сусеке отыщеть да по миру прорастёт.

— Что ты клевещешь, оглобля споловиненная?!

— Куда нам до вас свинолапых?! — раскраснелась в споре Колодейка, подбродок её стал подрагивать.

— Охо-хо-о-о, а что же делать то мать настоятельница, чем его злодея та выкорчёвывать? — не выдержала шума Пелагея Дмитриевна.

— А ты не стогни, не стогни.

Колодейка, словно успокаивая саму себя, погладила её белую голову.

— Моя ты красавица, мы ще аглицкого сукна поносим, шелков китайских да по примерим…

— В гробу и примеришь, детском — половина гнилая. — колыхнулась штора.

— Эдак, подруга, с невесткой такой в другуизбу собираться не ровен час придсси, али на станок (6) переезжать. — зло покосилась на сидевшую за шторой Марфу старуха. — Как всё равно угар от тебя, Марфа, тяжёлая ты не по возрасту.

— Да полегче тебя половиненой буду.

Тут уже не стерпел Петя.

 — Как собака без кости ты, Марфа! — рявкнул он. — В толк не возьму — али я тебя ебу плохо?!

— Может и плохо!!! — выкрикнула Марфа и затряслась.

Петя молча-сердито зашагал по хате.

— Ну и болото же у тебя, Пелагея Дмитриевна, в доме — ни гати ни лядины (7). При Матвее Фомиче я такого не наблюдала. Ая-яй… — и невозмутимо продолжала: — У меня для тебя и ритуальчик ещё отыщется. Давай-ка пока, красава, покажи мне, чевой тама у тебя после зверя болотного осталася, а тама чаю с вареньицем пососём, страх, как я твоего клубничного уважаю.

Пелагея Дмитриевна, кряхтя и охая, свесилась с печи, нащупала ногой лавку, опёрлась.

— Идить, голуба, поможешь. — Анна Максимовна, как ни в чём ни бывало, обратилась к Марфе.

— Дадите вы мне работать?! — не выдержала та и разрыдалась.

— Чаво эта с ней? — испуганно прошептала Анна Максимовна, подняв жёлтый глаз на подругу.

— У них там с Петром чавой-т не ладится.

— Пусть Петьк помогает!!! — всё расходилась Марфа. — Дармоед, нахуй, сраный! Днями за печкой, нахуй, отсыпается, потома ночью спать не даёт!

Она зарыдала в голос, бусы посыпались на пол.

— Петруша-а-а…

— Петруша!

В один голос завопили старухи.

— Иди, подержишь, милый! Хорош бока-то отлёживать.

Из–за занавески вышел здоровенный косолапый парень, лохматый, в длинной, по колени, холщовой рубахе.

— Чего это вы тут замышлять вздумали. А? — недовольно пробасил он.

— Давай, подымай меня. — Анна Максимовна отстегнулась от коляски и задрала руки, словно собиралась уцепиться за перекладину. — Ну, давай, Петя, покажи свои силушки богатырския.

Петя поднял старуху, обхватив её под мышками.

— Погоди, доберуся я до вашего загавору. — бурчал он еле слышно себе в усы. — Погодитя…

— Чаво ента ты там мычишь? — старуха сумкой повисла на его покатых плечах, перебралась на спину.

— Эта корова твоя мычит, когда ебаться хочет, а я думаю и, имей на ум, всё понимаю.

— Вишь, Пелагея, какого мыслителя вырастила. — колко каркнула Колодея и с издёвкой пропела: — Как той сабак, что у тебя под забором околачивается: ест, как все, а брешет всё поносом.

— А ты, старая, мого мужа собакам-то не поноси, а то ухват-то он вона у самой печи аккурат приноровился!

— А ты, милая, помалковай. Не тебе меня ухватом стращать. Та-а-ак, ну, держи ж крепче, сейчас посмотрим, чиво у нас ту-у-ут.

Анна Максимовна задрала подруге подол и уставилась на разбухший от крови, прижимаемый немощной кистью марлевый пакет.

— Ну, убирай руку, я приму.

— Да он уж прикорел. — басил Пётр, брезгливо косясь на зад матери. — Мама, пускайте, не упадёт.

— Пускай, страдалица, я держу.

Пелагея Дмитриевна убрала ладонь.

Стеная и матерясь, претерпевая, пока Колодея отнимет прилипший, ссохшейся кровью тампон, старушка вцепилась в края лежака. Под тампоном прятался полу гнилой, сиреневый бутон из вздутых шарами вен, хлопья засохшего кала весели на розовых от крови волосах.

Казалось, бутон дышит…

— Эва его разнесло. — сморщился Петя. — И воняет како смрадно.

— Гнойницца, гнойницца, беспрекословно. — старуха пальцем отвела один наиболее выдающийся узел.

— У-у-у! — взвыла Пелагея Дмитриевна и закусила костяшки пальцев.

— А как жа ш ты срати ходишь, мамка? — Петя внимательно рассматривал струйку крови, мгновенно засочившуюся из трещины вниз к просаку.

— А так вота и сру, сынка! — выдохнула та, словно в родовых муках.

— Вот. А ты на мать наговариваешь. — с укоризной посмотрела на Петра Анна Максимовна.

Пётр виновато потупился.

Тут скрипнули полати, и меж веников высунулась лысая продолговатая в затылке голова.

— Володя, сыночичек мой, ясно солнышко! — подскочила к мальчику Марфа. — Выспался, мой сладкий? Молочка хочешь парного? Пеструха токмо с закатом дала…

— Отвали, мать. Башка раскалывается. — хрипло пробасил он, схаркнув на пол.

— Погляди, сына, кака у бабушки срамна болезнь.

Петя развернул Пелагею Дмитриевну к сыну задом

— Пиздец, старая. — по-детски непосредственно удивился тот. — Дай я сфотаю. — и полез в карман за телефоном.

— Давай тока быстрей — руки устали держать.

Одной рукой удерживая мать, Петя переложил Колодейку на другое плечо.

— Ты, ух-х, баба Аня, хоть и ополовиненная, да костьми, видать, тяжёлая.

— Жертва арабской агрессии… — закачала головой Анна Максимовна.

— Ну, скоро ты?!

— Всё уже. — Вова сделал снимок, сохранил.

— Ой, устала так виснуть, родненькие мои люди. — взмолилась, наконец, Пелагея Дмитриевна, крепче вцепившись в лежак. — Давай, Аня, быстрей доследуй.

— Не боись, и не такое на ноги подымали. — Анна Максимовна аккуратно подтёрла ей задний проход. — У меня ещё ритуал один припасен. Ставь, Марфа, самовар.

— Да ставни отвори, дура! Смердит, не чуешь?! — гаркнул Петя жене.

— Да, как будто покойник насрал. — демонстративно зажал нос Вова и выпустил газы.

— Сынок. — укоризненно погрозила пальцем Марфа и покорно поплелась к окну.

— Дезинфекция.

Вова снова выпустил газы…

Как самовар подоспел, семья и гостья потянулись к столу. Пётр, Марфа и маленький Владимир — расселись по лавам, Пелагея Дмитриевна, подбоченившись, стояла.

— Я, душенька Анна Максимовна, вота чего надумала. — с трудом выдавливая из себя слова, говорила Пелагея Дмитриевна. — Чай, весь день сегодняшний на печи пролежала, только с бока на бок кулялася, солому мяла, думала… Порча эта! — сказала, как каркнула она и тут же сама себя и испугалась.

— Пречистый-пречистый… — зашептала, вывалив глаза, Марфа и бегло перекрестилась на старый манер.

— По что звезду сатанинскую на себе малюешь?! — Колодейка зло стукнула Марфе по пухлым ручкам. — Чай, и тако вся в саже замазана, тока что бока белые. Как вижу белые, да сияють, аки нимб еврейскай.

— Я привыкшая так осеняться. — обиженно огрызнулась Марфа.

— Привыкшая ты с чужой головы мысли черпывать, да не отсеивать. Чёртаву звезду, говорю, не рисуй на себе — нашла, кому служить. Господе наш вседержитель. — и Колодейка, вмиг побелев, покрестилась на пятиступенный манер на образ.

— Погрызи меня моль — порча! — не унималась бабушка, даже не заметив вспыхнувшей перебранки.

— Меня дед тако учил! — аж подскочила на лаве Марфа. — И я память об нём блюду!

— От деда твого, мракобеса, смердело, как от верблюда!…

— Цыц! А ну… тихо. — Пётр привстал и опустил экуляры ушей на грудные вздымы. — Слышите?…

Со двора донёсся редкий, почти колокольный перезвон, тут же потонувший, не то в ветре, не то в собачьем вое. Вой перерос в хриплый, похожий на плач лай, который, также моментально стих.

— Как всё равно ветер с кладбища пёс твой воет. — в пол голоса произнесла Колодея и, задрав руку, что б покреститься, прислушалась к уличным звукам. — А что й энта у вас тама грухае. Слышите?

— Показалася тебе, инвалидка!

— То тебе запечный дедушко казался. — Колодейка брызнула слюною в Марфу. — Когда котофей на груди срал!

— Тише! Да тише ж вы! Как всё одно по поскотине кто долбит… — шёпотом произнесла Пелагея Дмитриевна.

Все замерли.

— Или, как идёт кто. — Колодея снова перекрестилась. — Топ. Топ. Топ. То…

— То ведро, видать, от ветру по ободу колодезному лупить. — оборвал её Петя. — Что ты старая страху тута нагоняешь? Дитё пугаешь. Да эта ещё со своей порчей.

— А мне давеча Савельева Оксана рассказывала. — в пол голоса вещала Марфа. — Что ночью с фермы ворочалась, да и видела, как по большаку воз порожний ехал… без извозчика и без… лошади.

— Да, чу! ты, дура! — стукнула по столу Колодейка. — Что мелешь?

— Это Захар Иванович… виноват. — Пелагея Дмитриевна облокотилась о стол. — Он мне хвоста та и накрутил, петлю накинул, в образ вогнал…

— Да что ты мама?! — забасил Петя.

 — Вот те крест! — она отхлебнула чаю. — Я, мои дорогие, как-то заприметила, что у нас в нужнике пахнет как-то чужески, нюхала я, нюхала, и, не знаю я, вся теряюся, чую, вродя аромат та и незнакомый, а вродя и знакомый. Из нас Мукомоловых отродясь никто так не срал. У деда покойного, Роберта, похожия спражнения были, да не сильно похожия, толька на чуть-чуть, такие сладковатые у него были, словно в маринаде и-и-и…китайщиной какой-то отдавали. А это-о-о…тоже сладкостью какой отдаёт, да сладкость эта какая-та карамельная, нугая какая-то, больше к жареному что ль тянет. И тут меня такмо паленом по темени шибануло: у нас в нужнике пахнет, как у него, у Захара, значицца. Я, когда на свадьбе у ейного Димы была, запах этот дуже уразумела. А теперь он у меня…

— Вы, мама, когда по нужде-то в нужник-то последний раз хаживали?! — звонко, с интонацией победителя взвизгнула Марфа. — Всё на крыльцо, да на крыльцо!

— И аккурат в эта же время болячка моя-то стала зарождатти. — сделав вид, что не заметила, продолжала шептать Пелагея Дмитриевна. — Может эта зараза от него?

— Не факт. Чего, мать, на старика наговариваешь?! Может у него яма забилася, или глиста какая завелась…

— И правда, Пелагея, человека славишь, может и в взаправду глиста.

— А может он боисси к себе ходить. — аж вспыхнула от интереса Марфа. — Я слышала, Джулия Самохина говаривала, что Галя покойница да него являться стала, а нужник у него вона где, почти в поле выкопан, да прясла (8) , почитай, нет — одни оглобли стлевшие.

— Даже ежели он к вам до ветру ходит, ента ещё не об чём не значит. — глубокомысленно прошамкала Анна Максимовна. — Он один живёт. Это он самовыражаться така может. А чтоб порчу…

— Да, мам, этути ты перегнула, дед Захар не такой.

— А вареньице та у вас скла-а-аднае. — решила переменить тему Колодея. — Ты, Пелагея, рецепту Марфуше переадресовывай, не затягивай, чай, уж не девушка. Ум-м-м-м, какая вкуснотища! Свят-свят-свят… Этакая вкуснища-а-а…

Она деревянной ложкой вливала варенье в беззубый рот и, вобрав до краёв, шумно сглатывала.

— С утра щи астраханские с хреном да княжицей парной, к обеду уши сибирские, лепные, в лопухах запеченные, к ужину пироги с морошкой и маслятами… Ой и продрыщуся я сегоння, девки!

Колодея молитвенно и, одновременно, игриво всплеснула руками.

— Не стращай ты меня, подруга! — включилась Пелагея Дмитриевна и тут же распевно, как плакальщица застонала. — Я уж и позабыла то время чудное, когда могла я аки и вы здеся присутствующие отрокоанусные, молодоанусные, зрелоанусные и ты, Анна Максимовна, дряхлоанусная, поливать закоулки поносом блаженным и лепёхами коровьими толстоколбасыми гряды унавоживать с проворностью девы непорочно-о-о-ой… — она запнулась и зло округлила свои мутные глаза. — Как злой болячки искалечитьс-я-я-я?!

— Не голоси, сладкая.

Анна Максимовна отложила ложку.

— Есть у меня этакое тайное знание самой Егорышной Заречной мне в узелке переданное. Глаголила она мне того дня, в напутствие к бумажке тайной, что шишка энтая жуть как камня нагретого боисси. Настои, глаголила настоятельница, каменюку плоскую, как ракушка акияньская на сонышке раскалённом, ороси ты ту каменюку волшебную мочицой своей бурлящей, аккурат, как тени от древ придорожных на сабили турецкие станут подобными. Приложи ты тогда боляку многоузлую кровоточащую к каменюке и сиди така покуда Ярило на сон не сподобится.

Все слушали, отворив рты.

— Так помолитися же отростки семени Мукомоловского господу нашему Ажену Вселенскому.

Все дружно стали креститься.

— А ты, Петя, как рассветёт, ходи на луг заливной, покличь там лешего Кима с пригорка, да гостинца ему не забудь поспеть, жуть он коровии лепёшки жареные уважает, попросишь у него камня плоского для бабы Ани Затворницкой, да на лепёшки-та не скупись, штук пяток изжарь, да сам по дороге не надкусай, жуть он как этого не любить.

— Добро, Анна Максимовна. Всё сделаю, как вы велеть изволите. Вовка, будильник мне завтра на четыре поставь.

— Это уже сегодня. — озадаченно почесался Владимир.

— Сегодня… — с надеждой выдохнула Пелагея Дмитриевна, и лицо её просветлело.

— Ну, спасибо за угощеньице, дорогие, посидела, пора и честь знать, пора и до дому колесить.

— Спасибо, спасибо тебе, единоутробная, преблагая, дорогая Анна Максимовна, приезжай завтра да вечере, будем моё исцеление поглощать.

Они тепло распрощались, и Колодея, ловко орудуя руками, выкатилась во двор…

Проснулась Пелагея Дмитриевна от невыносимого жжения в сфинктере. Потрогала марлевый пакет. Тот был твёрдый, как камень.

— Проснулись, мама? — Петя, довольный и радый хоть какому-то делу, смеющимися глазами глядел на мать. — Как у вас сегодня?

— Дай другую… — едва шевеля от боли языком, приказала она и протянула бесформенную багровую прокладку. — И пакет смени — смердить энтой.

Петя полез под лаву.

— А ты сынок, кака сходил давеча до лешего за каменюкаю?

— Сходил, мама! — довольно кричал он из–под лавы. — Аль не чуешь, как лепёхами коровьими-та несёць, всё утро пёк, а как сонца-то занялось, пошёл к лешему на поклон, так, мол, и так, тащи, говорю, камню плоскую для мамы. А он стра-а-ашный чертяка, как тот Цербер брешет, бровями своими травяными шулудит, а каменюку-то принёс здоровее-е-енную, пло-о-о-оскую, такую, как баба Аня требовала. Теперя тебе тока посикать на её осталося, да пиздой приложиться.

— А тени…тени как?…

— Тени… тени ещё не готовы, зреют ещё… — помял плечами Петя. — Спи, ма, мочи набирайся…

После обеда, когда тени пошли в рост, Петя с Вовой помогли Пелагее Дмитриевне слезть с печки. Марфа придерживала двери. Во дворе бабушка скинула с себя рубашку, Вова осторожно отодрал прилипшую к промежности прокладку.

— А где Анна? — загробным голосом просипела она и пустыми глазами обвела двор. — Анна…

Невдалеке за калиткой стоял седенький Захар, в наушниках слушал радио. Но наушники он, как обычно, подключить забыл, и теперь радио вместе с ним слушала вся деревня.

— Она в город уехала. — успокаивала её Марфа. — Вы не тревожьтесь, мама. К вечеру будет.

— А камень, камень где?

— Вот, вот, матушка.

Петя с Марфой повели её. Вова снимал всё происходящее на видео. Пелагея Дмитриевна развернулась к камню, повисла на плечах родных и раскорячилась.

— Мама, вы точно добьёте?! — перекрикивала рёв радио Марфа. — Может, ближе? Давайте ближе.

Но вместо ответа Пелагея Дмитриевна расплакалась — моча лениво поползла по дряхлым икрам.

— Быстрей, помогай же ей! — Петя стал надавливать матери на живот, а Марфа хватать мочу в ладоши и брызгать на камень.

Вконец обессиленная Пелагея Дмитриевна плюхнулась на раскалённую поверхность и завыла от боли.

Захар снял наушники…

Ближе к вечеру кровотечение усилилось.

В хате царил скорбный покой. Пелагея Дмитриевна, синяя лицом, лежала на обеденном столе, анусом к образам, между ног у неё торчал огромный кусок ваты. Петя сидел рядом на лавке и гладил её по голове.

— Ничего. — едва сдерживая рыдания, говорил он. — Скора Анна Максимовна пиедить, а тама и спасение. Ох, и будет у нас праздник! А нешто не поможет — мы на ужа пойдём. Я одного принёс, а ежели не хватит, то мы ещё одного отыщем…

Он поставил трёхлитровую банку с ужом маме у головы.

— За Мироном надобно посылать. — сказала в пол голоса Марфа.

— Мне вчерась Вера парнатовская повстречалася. — словно не слыша её, продолжал Пётр. — Помнишь, такая вся из себя господи прости, она ещё в девятом классе волосы в яркий энтакий закатный розовый выкрасила. Так мо она мне так сказывала, будто у ейнай прабабки такая ж свинячья болезнь приключилася.

Пока он рассказывал, под столом стала скапливаться густая лужа крови.

— Так мо она, ентая старушенция, первым же делом на ужа пошла. Обулася, подвязалася и в лес и пошла, а там ужа изловила и, аккурат, как ты энтого лягушка, к заду и приспособила. Только пастью к дупе. И, говорит, ровно три божьих деня поприкладывала, как и в святом писании сказывано, и как рукой и унесло. Всё высосал уж! Срацца, сказала, стала пуще прежнего, аж сортир трещал, так дрыстала, а гладкий анус стал так мо, что и подтираться не стало надобности. Во как. Ты слышишь, меня мама? Мама?!

Пелагея Дмитриевна не дышала.

В дверь настойчиво постучали.

— Мама!!! Вова, быстро отворяй! Анна Дмитриевна! Вова быстро, дверь!!!

Марфа бросилась к мужу, Вова — к двери, сбросил крючок, достал из рубахи связку ключей, открыл навесной замок, скинул рельсу. Дверь распахнулась и в хату ввалилась Анна Дмитриевна. Не успела она приземлиться на пол, как её голова разлетелась в брызги от выстрела. Двое в камуфляжных костюмах и в масках с прорезями для глаз, тут же с порога открыли огонь по присутствующим. Петя, с разорванной грудью покатился под стол, Марфе отстрелили половину лица и колени, и она упала ровно, как стояла, на свои подломившиеся ноги, маленький Вова, визжа, как подрезанный поросёнок, метался вдоль лавки, пока пуля не оторвала ему руку по плечо и не снесла лоскут с виска. Комната наполнилась едким фиолетовым дымом. Один из нападавших сразу подошёл к бабушке, сбросил её со стола и, задрав подол, быстро срезал с ануса шишечки, аккуратно положил их в пакетик и засунул в нагрудный карман, затем дулом подцепил образ, что висел в самом верху красного угла. Образ с грохотом упал на пол и разбился. Под ноги покатилась кожаная шкатулка. На пол пути она раскрылась, и по полу рассыпались аккуратно упакованные пачки долларов и золотые изделия. Быстро всё собрав, люди в масках удалились.

Порезавшийся о разбитую банку, но всё ещё живой, уж вяло клубился у Пелагеи Дмитриевны в волосах.

_____________________________________________________________________

(1) малк — царь (ивр.)

(2) молочай, сурепка — сорняки

(3) «крестовая» — ритуал: обмениваясь нательными крестиками девушки, как бы закрепляли дружбу

(4) осек — лесная изгородь, образующая прогон.

(5) дресва — крошка из банных камней.

(6) станок — шалаш лесника.

(7) лядина — лесное освоенное угодье.

(8) прясло — забор в поле.