Речь пойдет о философской проблеме насилия, а не бытовом насилии повседневной жизни, с которым мы постоянно сталкиваемся и ежедневно практикуем сами. Проблема насилия ставится на уровне обоснования ее идеи («идеи не-чистого разума») — сама ее непредставимость, невозможность для разума в смысле подчинения ему измерения «духовного», сознательного и истинного, указывает на их одноприродность. Почему, к примеру, идеи свободы, справедливости, добродетели или бессмертия считаются вполне легитимными в рамках метафизики, а насилие рассматривается преимущественно в рамках юриспруденции, психологии или, в лучшем случае, этики и философии права? Ведь, фактически «бог», «свобода», «справедливость» — понятия релятивные, субъективные и перманентно оспариваемые в виду личной заинтересованности участвующих в их определении граждан: справедливое для одного, несправедливо для другого и т.д. В отношении насилия, напротив, существует консенсус, несмотря на апоретичность и преимущественно негативный характер его понятия. В отличие от «хороших» идей — истины, красоты и всяческого добра — насилие исключается, репрессируется уже на уровне собственного понятия, хотя и не сводится к сакрализации и «освящению» насильственных практик в истории. При этом ему присуща собственная “метафизическая тайна”, отмеченная квазихайдеггеровским забвением. Предположительно, по обратной аналогии с «добрыми» и «разумными» понятиями, в насилии предано забвению нечто связанное с истиной бытия и сущностью человеческого существования. В истории метафизики насилие зачастую выступает как двойник, непризнанный брат-близнец или бастард разума-сознания, и отнюдь не только в рамках политической, моральной и практической философии.

Говоря о концептуальном уровене проблемы, мы исходим из того, насилие во многом задает сами правила нашего мышления, его логику и методологию. Философская традиция критики насилия в XX в. пришла к открытию, что сама мысль, сам разум носят насильственный характер. Но тогда мы лишаемся рациональных средств выхода из наметившегося здесь круга. Парадокс состоит в том, что ученые, с одной стороны, хотят рассчитывать на универсальный или объективный характер своих суждений, а с другой, сплошь и рядом вынуждены признавать определяющие научную истину порядок насильственного бытия, по отношению к которому мышление предстает лишь легитимирующей и даже усиливающей его инстанцией, или функцией. Поэтому требуется своего рода психоанализ — аналитико-антропологическое исследование основных философских и научных дискурсов, который позволил бы добраться до природы насилия, до смысла его понятия и проследить возможности его модификации в истории и принципиального устранения в общественной жизни, не сводимых к моралистическим концепциям ненасилия, пацифизма и правозащиты.

Таким образом аналитическая антропология насилия не является всего лишь частным кейсом морально-юридической или правозащитной проблематики. Сверхдетерминированное, функционирующее в режиме двойного исключения понятие насилия выступает скорее заваленным входом в современную философию, стремящуюся вернуть себе неподчиненный, неутилитарный, по настоящему суверенный характер концептуального мышления и письма.

Но на пути решения этой благородной задачи философия должна ответить на каверзный вопрос — насколько она сама очищена и свободна от утилитарных задач выживания и господства на уровне используемого ею языка, концептуального аппарата, самих способов выражать свои «чистые идеи». То есть критическая философия насилия первоначально ставит перед собой квазикантинскую задачу — отчета в собственных средствах анализа и выражения, как выяснения условий невозможности воспроизводства насильственных моделей природно-социального бытия, в рамках которого это мышление всегда уже подчинено целям осуществляемого за ним, помимо него, или даже в нем самом мифопоэсиса.

Главная проблема состоит в том, что само понятие насилия, которым мы некритично пользуемся, сформулировано в языке власти, его репрессивными институтами и идеологическими аппаратами, стоящими на страже наших тел и любых запросов суверенности. — Приватизация насилия органами исполнительной власти, означает в этом плане не простое ограничение и лишение нас индивидуального насилия, но подмену самой его природы и трансформацию сущности, через придание ему субстанциальности (resp. квази-субъектности), и закрепление в качестве вечного порядка, оправданного юридическими целями и легитимными средствами. Соответствующее мифическое насилие, однако, лишь манифестирует бытие неких неназванных суверенов, их как бы «естественное» право выступать в качестве насильников, но не чью-то субъективную волю. А оно само предстает таким образом формой системного государственного притеснения и репрессии, общественной педагогики и контроля тел.

Поэтому, как уже было сказано, аналитическая антропология не может ограничиваться лишь междисциплинарным рассмотрением проблемы насилия, предложением общей логики и методологии ее изучения, чтобы «одомашнить свои недоумения, относительно столь крайнего и исключительного действия, пытаясь его объяснить» (Jörg Baberowski). Мы должны также ввязаться по ходу в принципиальную полемику с другими дисциплинами (биологией, социологией, психологией, юриспруденцией и т.д.) за очищение (или даже «спасение») этого концепта, хотя, возможно, не феномена.

В рамках специальных наук насилие предстает в виде индивидуальных, случайных, и одновременно связанных с природным происхождением человека эксцессов, аффектов, рудиментов животной агрессии и т.д., якобы никак при этом не затрагивающих и не компрометирующих логического статуса соответствующего знания. Т.е. насилие допускается в традиционной науке и обыденном сознании как некая непроблематичная в себе, по умолчанию принимаемая предпосылка, оправданная естественными целями выживания по отношению к которым оно выступает как вынужденное средство. Вопрос о социальном содержании и историческом происхождении этого понятия оказывается при этом в забвении.

Обыденное представление о насилии как проявлении «злой природы» человека, субстантивируемое в рамках религиозно-идеалистической картины мира в образах олицетворения зла или идеи свободного выбора, легитимирует любые его проявления, носящие в основном теологический или юридический характер. С другой стороны, вульгарно-материалистическая постановка проблемы насилия фактически поддерживает этот же тезис, связывая насилие только с животным происхождением человека, по отношению к которому сознание или разум выполняют роль законодателя, судьи или надсмотрщика. Эти два слабо философских представления о природе насилия сходятся в идее перевоспитания или постепенной гуманизации человека в истории.

Философская критика насилия отличается от перечисленных подходов прежде всего тем, что не пытается объяснять этот феномен объективно, отчужденно, а тем более априори оправдывать в рамках избранных этических или моральных доктрин, подбирая ad hoc благие цели и оправданные средства. Напротив, она хочет проследить насколько далеко может заходить взаимодополнительность разума и насилия, то есть изначально рассматривает его как амбивалентное явление, связь которого с разумом позволяет насилию выживать в истории человеческого общества, принося в жертву своей королевской поступи все новые избранные жертвы. Разум здесь используется инструментально, но привычка мыслить насилие субстанциально и не оставляет ему иного выбора.

В отличие от перечисленных подходов мы хотели бы вернуть насилию позитивный характер, хотя возможно и не в том смысле, в котором вы подумали. В конечном счете наша задача состоит в конституировании его негативной (апофатической) гносеологии, онтологии и антропологии. При этом место регулятивных идей чистого разума и постулатов разума практического должны занять их кентаврические двойники: Бог-ложь, свобода-насилие, бессмертие-абсурд, то есть такие вещи-в-себе по преимуществу, которые только и способны аффицировать человеческую чувственность, выступая помимо источников восприятия и познания, причиной бесконечных исторических агоналий, войн и повседневных конфликтов.

В результате такие респектабельные философские понятия как бытия, субстанции, субъекта и т.д., оказываются в нашей исследовательской стратегии под подозрением, но не в привычном смысле обнаружения за их концептуальным фасадом некоторой подлинной социальности, истины политического, воли-к-власти, сексуальности или «капитала», а, напротив, имманентного процесса самоочищения философии от следов насилия в контексте десакрализации политической метафизики, как версии истории секуляризации ритуальных языковых практик, носящих неявный насильственный характер.

Отдельной трудностью для нас остается то обстоятельство, что в перспективе подобного очищения, философия должна будет скорее всего обратить на саму себя рефлексивный акт своеобразного языкового и ментального насилия, стараясь одновременно избежать повторного заражения.

Что касается самих политических, социальных и этических проблем, то они выступают здесь лишь в качестве проблемных тематических блоков — живых метафор собственно философских («метафизических») проблем современности.

Темы занятий:

1. Введение: От мифа к трагедии — от насилия всеобщего к учредительному. Принуждение и свобода в жертвенном ритуале: биологические и антропологические концепции насилия в природе и обществе.

2. Роль агрессии и насилия в антропогенезе: становлении государства и индивидуального самосознания. Апологии насилия в истории философии.

3. Теории происхождения и критики насилия: Насилие божественного несуществования в «К генеалогии морали» Фр. Ницше и «К критике насилия» Вальтера Беньямина. Виды и функции насилия: а) насилие правоустанавливающее и правоподдерживающее; б) грабительское насилие и ненасильственные средства улаживания социальных конфликтов; в) чистое («божественное») и мифическое насилие; г) политическая (буржуазная) и всеобщая пролетарская забастовка как примеры полицейского и чистого насилия; д) еще-небытие справедливого человека и «голая жизнь»; е) бытие, свобода и «врата справедливости».

4. Насилие в психоанализе. Садизм и мазохизм как культурные идеалы и психические перверсии.

5. Насилие в контекстах еврейской мистики, католической теологии, протестантизма и русской религиозной мысли. Этика ненасилия и парадоксы пацифизма.

6. Моральное оправдание зла и этика «левого» насилия: от марксизма к фашизму.

Романтизация насилия и эстетизация смерти в политико-правовых дискуссиях 20-х -30-гг. XX в. Концептуальные затруднения консервативного мышления —

К. Шмитт, Э. Юнгер.

7. Лево- и праволиберальные версии критики насилия: Х. Арендт, М. Фуко, П. Слотердайк, П. Вайбель, С. Жижек.

8. Насилие и метафизика: насилие дискурса, этика Другого, деконструкция и философия различия: Батай-Деррида-Левинас.

9. Ведьмы, монашки и проститутки: место насилия в феминистских теориях и современных гендерных исследованиях (М. Фуко, Д. Батлер, Ю. Хальберстам, Р. Коннелл, Л. Эдельман).

10. Образы насилия и фигуры исключения в актуальной политике и их отражение в массовой культуре, медийной философии и современных междисциплинарных исследованиях. Репрезентация и анализ насилия в авторском и массовом кинематографе: призраки, вампиры, оборотни и зомби.