Примечание: эссе было впервые опубликовано 31 октября 2022 года на телеграм-канале автора и на платформе Medium. На платформе «Сигма» публикуется повторно лично автором.

Пытаясь объяснить концепцию Лакана «Сексуальных отношений не существует», Славой Жижек в своём эссе «Альфред Хичкок, или можно ли снять хороший киноремейк?» приводит следующий пример[1]. На фоне массовых репрессий в Камбодже времён красных кхмеров, когда была убита чуть ли не треть всего населения страны, возник острый демографический кризис, который в обязательном порядке необходимо было как-то решить. Тогдашнее руководство не смогло придумать ничего лучше, кроме как заставить женатые пары, которые в остальное время жили раздельно и каждый день по 14 часов вынуждены были работать на рисовых полях, заниматься сексом каждый первый, десятый и двадцатый день месяца. Место, которое отводилось им для копуляции, представляло из себя маленькую кабинку, вход в которую был прикрыт полупрозрачной бамбуковой занавеской. Выстроив множество подобных кабинок в ряд, солдаты красных кхмеров исправно патрулировали сакральные места рабоче-крестьянской революции, предназначенные для решения созданной ими же проблемы. Безумно устававшие для соития и при этом чётко осознававшие риск того, что, будучи не в состоянии исполнять свой (теперь уже государственный) долг, их могут обвинить в пособничестве контрреволюции и в подрывных действиях, супружеские пары в конечном итоге притворялись, что занимаются любовью: фальшивые стоны и движения — всё для того, чтобы убедить стороживших их солдат в том, что они верны Пол Поту и идее неизбежного коммунизма. Короче говоря, не могло идти и речи о том, чтобы получать удовольствие от процесса соития — сам акт половой страсти являлся ничем иным, как постановкой, театральной представлением, единственным зрителем которого была непосредственно всепоглощающая, невидимая сущность; Большой Другой, через призму которого мы воспринимаем себя и удовольствия которого являются безусловно нашими удовольствиями.

И ведь задумайтесь: сам по себе секс не является целью. Мы не занимаемся сексом ради того, чтобы найти удовольствие непосредственного в самом процессе. Само соитие никогда не возбуждает нас так, как возбуждает некая черта в партнёре, некий таинственный центр гравитационного притяжения внутри него самого (этим может быть что угодно, начиная с «одухотворённой» улыбки и взмаха ресниц и заканчивая нашими собственными фантазиями, направленными непосредственно на некий спроецированный образ-суть партнёра). Именно поэтому, как утверждал Лакан, «сексуальных отношений не существует», ведь они есть наша иллюзия, проекция самых потаённых, непристойных желаний, которые есть всегда подсознательны и истоки которых потому неизбежно просматриваются в Большом Другом, могущественной сущности невидимой для нас постольку, поскольку ей отказано в доступе в чертог Реального. Из этого же проистекает, как мне кажется, ещё более радикальное утверждение, которое аналогично можно обозначить как «Политических отношений не существует»[2].

В самом начале активной фазы российско-украинской войны, начавшейся 24 февраля 2022 года, я около недели был в плотном контакте с одним моим хорошим другом, который волею Истории оказался по сторону физических баррикад (но ни в коем случае не по ту сторону баррикад символических). Его реакция на почти мгновенное решение украинской власти начать переговоры показалась мне неоправданно пессимистической: то, что Украина так скоро объявила о готовности начать переговоры, говорит в первую очередь не о стремлении к столь желанному миру, а скорее о попытке скрыть собственные неудачи на фронте. Моё скептическое отношение к столь провокационной мысли позже подтвердилось тем фактом, что сами переговоры не дали должного результата. Зайдя в глухой тупик, они возымели эффект (на этот раз уже через посредников) только второго мая. Именно тогда официально объявили об эвакуации гражданских, до этого пребывавших в подвалах «Азовстали» и находившихся под массированными бомбардировками российской авиации. Однако к чему тогда было начинать этот процесс, если он имеет смысл только в момент, когда «все карты уже на руках»? Задам вопрос несколько по-другому: кому нужны эти переговоры, когда очевидно, что самим участникам они мало чем интересны? И здесь я не имею неких более сильных «мировых игроков», которые, участвуя в «большой игре», дёргают остальных «участников» за ниточки, словно марионеток, пытаются выиграть в очередной партии компьютерной игры-стратегии… как минимум не в плоскости Реального. Точно также, как замужние пары в Камбодже в период правления красных кхмеров имитировали половой контакт для кого-то Другого, точно также и эти переговоры имеют в глазах их участников ту же смысловую магнитуду. Им не нужны эти переговоры так, как некоему невидимому Большому Другому, желания которого напрямую определяют желания субъектов, которые существуют до тех пор, пока их озаряет Его вездесущий Взгляд.

В случае с Украиной всё понятно: безнадёжно забуксовавшая, неповоротливая объединённая Европа, уже долгое время находившаяся в подвешенном идеологическом состоянии и оттого испытывавшая неподдельный Страх (Angst), и оказалась тем самым Большим Другим, который определяет саму жизнь, само пространство фантазии и, соответственно, реальности. Украине было необходимо инициировать эти переговоры для того, чтобы тем самым как бы доказать своё собственное существование на онтологической плоскости ценностей Западной цивилизации. И доказать существование именно для Европы, к символическому членству в которой украинская нация стремилась так долго и упорно. Да, сами по себе переговоры ничего не решают, однако только в этом случае утверждающий Взгляд Другого озарит наш неприкаянный край, до этого как бы стёртый из дискурса Западной цивилизации. Однако здесь важно и другое. Согласно Лакану, Большой Другой находится непосредственно в зоне влияния Символического, являясь не только самим символическим порядком и Законом, но и субъектом, точнее неким его (субъекта) образом-проекцией, которая видна только на экране определённого символического порядка. И этот порядок способен меняться, адаптироваться к тем потрясениям, которые оказывает на него Реальное. Так, вскоре (спустя несколько недель после безуспешных попыток добиться от Европы «закрытия неба») стало понятно, что наша проекция, точнее сам символический экран пошатнулся: нерешительность Европы, её обличающая изнанка разрушили для Украины ту самую символическую связь между нашими собственными фантазиями о неком демократическом, западном идеале цивилизации и реальным объектом, но не разрушили сами фантазии! Иными словами, само желание, в основе которого лежит непосредственно стремление к самой способности желать («желание желать»), в очередной раз доказало свою собственную природу «скольжения», природу невозможности достичь удовлетворения. То, что мы порой называем удовлетворением от достигнутого, является не более, чем иллюзией этого процесса замещения символического, ведь после этого «удовлетворения» наше сознание не останавливается на достигнутом, оно находит всё новые и новые стремления, новые векторы развития желания (точнее само желание находит продолжение своему собственному развитию) в новых означающих, тем самым продолжая до бесконечности эту символическую цепь и ретроактивно эту же цепь реинтерпритируя в плоскости нового проекционного экрана. Оттого это символическое желание, определённый социально-политический идеал внутри каждого украинца в момент разрушения символического экрана был всё также жив. «Если нас не хотят видеть в НАТО, то мы создадим собственное НАТО для защиты Украины». Именно так можно охарактеризовать тот посыл, который президент Украины Владимир Зеленский попытался донести до своего народа (истинного нового Большого Другого, возникшего в новосформировавшихся звеньях той самой символической цепи) после испытанного им разочарования. И народ поддержал его. Все всё поняли, испытав неподдельный jouis-sense от его слов. Более того, то, что мы видим сейчас, на девятый месяц войны, оказывается ещё более радикальным жестом. Когда Зеленский отказывается признавать Путина участником политических отношений, он берёт на себя миссию полного его (Путина) стирания из общего нарратива. Зеленский отнимает у Путина ту власть, на которую он претендует, а именно — отнимает у него, как у своеобразного Большого Другого для Западной цивилизации, возможность определять символические цепи означающего-означаемого, «извращает» его тщетные попытки создать для РФ некий политический вес, попросту игнорируя саму возможность наделения Путиным самого себя статусом Взгляда, который подтверждает существование всего, находящегося в Его поле зрения.

Европа при этом оказалась в несколько странном положении. Будучи до этого в центре вселенной, сейчас она оказалась в зависимости от тех, кто до этого видел в образе объединённой Европы Большого Другого. Раздираемая неразрешимыми противоречиями (левые оказались не в состоянии убедить народ Европы в верности их пути, представив всеобщему обозрению своё идеологическое лицемерие, но и правый фланг был ни в коем случае не выходом!), находясь в состоянии идеологической ангедонии, Европа наконец-то нашла в Украине тот самый субъект, который «должен знать (как желать)», как это сформулировал Лакан. Совершенно внезапно до того вечно медливший с решением ЕС разразился немедленной и «действенной» реакцией в виде как уже успевших всем надоесть осуждений, так и символически «громких» санкций. Опять-таки, вопрос об отказе от российских энергоносителей откладывался непростительно долго (что ещё раз свидетельствует о том, насколько глубоко в Бездне без-идеологического оказалась Европа, будучи не в состоянии мгновенно противостоять зависимости от российских нефти и газа), но важным было именно то, что Европа перешла от слов к действиям. Символическим, но действиям, которые были предназначены для Взгляда Большого Другого, которым в этот раз была непосредственно Украина, испытывавшая небывалый до этого духовный и идеологический подъём, какой мир испытывал в последний раз разве что во время Второй мировой войны. Связано это в первую очередь с тем, что сама Украина сумела «изменить правила игры», изменив само определение политической власти. В то время как Европа утратила своё влияние на политической арене, уступив[3] в производстве насилия исключительно Америке, перестав быть классическим веберовским государством, именно Украина сумела ввести новое определение власти, которое ещё в своей статье «Европа: исчезающий посредник» предложил французский мыслитель левого толка Этьен Балибар. По его искреннему убеждению, будущее развитие глобальных геополитических отношений должно:

«[…]пойти по совершенно другому пути, где власть не предшествует действию, а скорее является его результатом, в том смысле, что она зависит от целей, которых человек хочет достичь. Именно действие, или деятельность, порождает степень и распределение власти, а не наоборот. Как объяснял Мишель Фуко, деятельность — это «власть, действующая на власть»»[4].

Опять-таки, не это ли мы видим в случае с Украиной, у которой до войны отсутствовал какой бы то ни было «политический вес» на мировой арене? Сейчас Украина как держава за счёт искреннего действия, чётко направленного позитивного вектора сумела обозначить начало перехода в новую политическую реальность, где непосредственно действие определяет политическую власть. Именно это самое действие позволяет нам не только противостоять более сильному противнику, но идти дальше этого — обличать его, заставлять его вновь и вновь беспомощно сталкиваться с Реальным, оказываясь за пределами его фантазматического верховенства. Ведь не это ли произошло с российским режимом? Будучи в роли Большого Другого, они, тем не менее, не пожелали остаться «неназванными». Их не устраивала негласная роль, и потому они захотели в авангарде собственной экспансии. Экспансии виртуальной (информационной) и реальной (физической). При этом была совершена огромная ошибка, когда фронт этой экспансии вышел за пределы Символического и оказался в чертогах Реального, где у Большого Другого, как и у порождаемого Его же влиянием Закона, нет абсолютно никакой власти! Таким образом Россия вновь и вновь обречена оказываться стёртой из нарратива, покуда она и дальше намеревается продолжать поддерживать образ былой иллюзии власти над ЕС и США.

Самым главным в данном случае для Украины — не кидаться сломя в голову в крепкие объятия и не поддаваться на сладкие речи европейских политиков, которых одолевает искренний экзистенциальный страх (Angst) от того, что они могут в какой-то момент времени исчезнуть как закостенелый рудимент эпохи, идеологически политический пережиток прошлого, и которые потому под маской дружелюбия будут пытаться апроприировать украинское достижение в идеологической плоскости, выдав его за исключительно своё.

Больше всего вопросов в этих вульгарных взаимоотношениях вызывает Россия, как определённо участник этих самых отношений. (Здесь мы можем также попытаться изобразить эти отношения в виде треугольника, вершинами которого в основании являются Украина и Россия, в то время как венчает[5] фигуру сама Европа.)[6] В своём посте на канале «Киты плывут на вписку с ЛСД» умеренно правый российский философ и политический обозреватель Михаил Пожарский объясняет позицию России с точки зрения Сартра, точнее с позиции Другого, каким его понимал французский экзистенциалист. Здесь стоит вспомнить, что Сартр, вдохновлявшийся идеями Хайдеггера, различал два вида Бытия: etre-en-soi (Бытие-само-по-себе) и etre-por-soi (Бытие-для-себя). Иными словами, Бытие-само-по-себе представляло из себя Природу, весь окружавший нас видимый и, соответственно, потому поддававшийся осознанию мир. Бытие-для-себя есть, однако, непосредственно человек, его абсолютно анти-природная внутренняя сущность, невидимая для всех остальных. Для Сартра категория «невидимости» последнего предполагала, что для мира осознаваемого, эмпирического наша внутренняя сущность, наше сознание «не существуют», а потому является определённо Ничем (le néant). Значило ли это, что отныне мир оказался воистину разрушен? погружён во всепоглощающую доонтологическую Бездну, вечно смотрящую в нас своим не-существующим, нигилистическим Взглядом? Отнюдь. Сартр предполагал, что это самое Ничто является в первую очередь предпосылкой для осознания той тотальной свободы, которая определяет человечество (как бесконечное множество, выражаясь терминами Бадью), и потому выводил из собственной диалектики понятия Другого, который не-мы, который является непосредственно анти-нами, так как именно мы оказывались ответственными за конструкцию этого самого образа-иллюзии в нашем собственном сознании. Короче говоря, не существовало единой личности, которая была бы чётко определена неким диктатом Мысли; она лишь видна в той или иной степени (под тем или другим углом) через восприятие таких же Других, каковой является сама личность через призму Других личностей.

Как вы видите, уже здесь мы можем увидеть предпосылки к радикальному анархизму, под вилянием которого Сартр находился на позднем этапе своей жизни, однако необходимо сделать небольшое отступление и обозначить тот факт, что сама диалектика подводит нас непосредственно к осознанию определённого парадокса. Из выше сказанного можно сделать вывод, что Сартр предполагал абсолютно вольное наделение смыслом всего того, что нас окружало. Иными словами, наше восприятие субъекта напрямую зависело только лишь от нашей воли, которая в теории чётко и очевидно подчинена нашей личности. Тем не менее, этого не происходит именно потому, что восприятие зависит не только от нашей фантазматической трактовки мира, но и от того, как именно мы пытаемся сопоставить Бытие-само-по-себе с Бытием-для-себя. Короче говоря, Сартру недоставало того самого символического моста между Реальным-Недостижимым (также Реальным-Невозможным) и абсолютно непристойным миром Воображаемого; моста, принцип которого наиболее полно и чётко вывел в своих семинарах Лакан. Именно это противоречие впоследствии привело Сартра к импульсивному эссе «Экзистенциализм — это гуманизм», в котором вывел ставшую крылатой формулу[7]: «существование определяет сущность»[8] («l’existence précède l’essence»). Посему мысль Пожарского (о том, что Россия стремится доказать своё собственное существование посредством идентификации себя Другим во Взгляде прочих коллективных политических субъектов (в частности США) и т. д. и т. п.) хоть и имеет под собой логическую основу, я бы рискнул радикализировать эту мысль и развить её ещё дальше, высказав предположение Лакана, что Другой ни в коем случае не есть осознанным (сознательным), а только лишь всегда неосознанным (подсознательным).

Истоки заимствования термина «другой» самым рьяным последователем Фрейда противоречивы — было бы глупо предполагать, что Сартр и Лакан проявляли взаимную неосведомлённость, живя в одно и то же время. Вместе с этим концепция Другости в том или ином виде встречается у Фрейда и непосредственно у Гегеля, у которого Лакан мог позаимствовать понятие «другого» во время посещения с 1933 по 1939 годы курса лекций неогегельянца Александра Кожева. Как бы там ни было, введя изначально понятие «другого» для обозначения просто постороннего субъекта, уже в 1955 году Лакан чётко разделял Другость на маленького другого (autre, a) и Большого Другого (Autre, A), где:

a — это непосредственно проекция собственного Я, наша собственная личность, воспринимаемая нами самими со стороны в момент возникновения нашей имманентности в виде «зеркального отражения»,

тогда как:

A — это безусловно страж Символического, Закон и некий субъект-образ, через который есть возможным определить сам символический порядок.

Здесь стоит уточнить, что, хоть Большой Другой, на роль которого Россия выбрала США, и определяет нас и наши желания, это определение ни в коем случае не является утверждением. Большой Другой — это точка отсчёта, область вездесущей референтности, от которой мы лишь отталкиваемся в поисках самоопределения. То, что происходит непосредственно с Россией, с её попытками бросить Другому вызов (иными словами вступить в прямой контакт с сущностью собственной символической референтности), с её стремлением к беспрекословному принятию того образа, который «навязывает» ей Америка (поголовно носящие шапки-ушанки, пьющие беспробудно водку и скачущие при этом на медведях люди), указывает на то, что сама Россия как политический субъект находится в глубочайшем кризисе. Не потому, что она с гордостью принимает на себя роль сартровского Другого/стремится к этой роли как роли-объекту, а потому, что Россией движет не желание, а влечение.

Как мы уже раньше говорили, желание есть неразрешимый конфликт Символического. Продолжая эту мысль, можно утверждать, что влечение есть состояние обратное желанию — вместо вечного стремления, вызванного невозможностью удовлетворения самого желания, влечение находит разрушительное удовольствие в самом себе. Иными словами, возникает своего рода кольцо, вектор, который окружает собой конкретный объект-причину желания (objet petit a) и находит в этой осаде вечную и истинную удовольствие-пульсацию, которая возникает непосредственно из себя самой. Схематически оба этих явления можно представить в следующем виде:

Из этой дихотомии вытекает также иное утверждение, а именно: в отличие от желания, которое является непосредственно желанием Другого (а значит служит моменту собственной идентификации, так как «опирается» на нечто извне), подобное невозможно в случае влечения, которое безнадежно замкнуто в/на самом себе, лишая субъект всех возможных точек референтности. Именно это состояние мы и могли наблюдать непосредственно у России, которая освободившись от оков аморфной атомарности СССР, встала на путь поиска самой себя, но так и не сумела полностью освободиться от травмы прошлого, а потому начала «ускользать» от самоидентификации. Оно и понятно, подобно Норману Бейтсу из «Психо», оказавшегося в заложниках желания матери, Россия оказалась не состоянии самостоятельно преодолеть центростремительную силу влечения, которое мутацией вылилось из противостояния СССР и США времён Холодной войны. Иными словами, нарушилась последовательность: в какой-то момент Россия упустила тот определённый момент, когда зарождалась, говоря терминами Жижека, «изначальная метафора», позволившая бы нации и стране начать ту самую символическую цепь желания. Вместо этого России было «отказано» в этом праве на символическое желание, определённо существующее в границах Закона, который также есть продукт Большого Другого. Оттого, в каком-то смысле, и произошло полное замещение Большого Другого (Символического) в виде США маленьким другим (Воображаемым) — эгоцентричной и замкнутой проекцией собственного Я, удивительным образом вытекающей из одержимого поиска Большого Другого. Здесь стоит понимать, что рассматриваемые наши взаимоотношения не являются противостоянием. Это не противоречие, но это и не тождество, определяющее обе части уравнения. С точки зрения топологии то, как мы могли бы выразить эту самую формулу, регулирующую психотические процессы России, представляет из себя ленту Мёбиуса, две поверхности которой (изнанка и поверхность) представляют из себя одну: стоит продвинуться достаточно далёко вдоль этой ленты, как изнанка сменится поверхностью. (Продолжив движение, мы вновь окажемся непосредственно на изнанке ленты.) В виде изображения данную связь можно представить следующим образом:

При этом заметить момент перехода от желания к влечению порой оказывается крайне сложным. Так, например, участие российского военного командования в вооружённом конфликте в Приднестровье в 1992 году уже можно считать влечением, или это всё ещё желание к самоопределению как альтернативного (Америке) политического полюса? А конфликт в Абхазии и Южной Осетии? А в Крыму и на Донбасе в 2014 году? Безусловно, граница становится очевидной коллективно уже постфактум. Точно также, как Шиллер утверждал, что невозможно испытать «влюбление», ты можешь только лишь понять, что «уже влюбился», так и в этом случае осознание преодоления желания/влечения происходит слишком поздно, точнее уже в момент осознания неосознанности совершённого действия, в момент, когда мы вновь сознательно рефлексируем на счёт главенства нашего собственного подсознательного.

[1] Жижек, С. Киногид извращенца : Кино, философия, идеология: сборник эссе / Славой Жижек ; предисл. А. Павлова ; пер. с англ. — Екатеринбург : Гонзо, 2019. С. 68–69

[2] Что ни в коем случае не означает отсутствие политической сферы, как таковой.

[3] Сделано это было в безуспешной попытке изменить определения власти за счёт тактики «оцивилизовывания» мира, а не его насильнического «убеждения» посредством милитаризма. К сожалению, это оказалось неэффективной стратегией в том смысле, что она не сумела (и не стремилась) изменить идеологическую структуру современной политической теории, нацеленной на всевозможные экспансии и эксплуататорские апроприации.

[4] Balibar, É. & Swenson, J. (2010). We, the people of Europe? : Reflections on Transnational Citizenship. Princeton University Press.

[5] Следует при этом уточнить, что нахождение на вершине пирамиды вряд ли можно охарактеризовать в положительном ключе. Занимая иллюзорно-доминирующее положение в данных отношениях, Европа поразительным образом зависит от своих, как ей самой кажется, более слабых партнёров: как показывает практика, стоит убрать хотя бы одну вершину, неизбежно связанную с другой, из основания, как разрушится вся пирамида. Парадокс при этом заключается в том, что даже отказ от отказа одной из вершин неизбежно означает отказ от противоположной. Так, например, нежелание немедленно прекратить поставки российских нефти и газа привело к тому, что до этого как бы невидимая Украина внезапно оказалась на вершине пирамиды, когда выяснилось, что около 60% всего мирового экспорта подсолнечного масла (и 10% всего мирового экспорта муки) приходится именно на эту страну — дефицит соответствующих продуктов и нарушение логистических цепочек (в одно конкретном регионе) привели к неизбежному росту цен на все продукты.

[6] Более того возникает непреодолимый соблазн провести параллели с лаканианским триумвиратом Реального, Символического и Воображаемого, роли которых в зависимости от перспективы и матрицы символического порядка могут занимать все участники этих отношений, доказывая крайне хрупкое и флюидное состояние «реальной», «объективной» картины.

[7] Безусловность парадокса отметил Хайдеггер в письме к Жану Бофре, указав на то, что «инверсия метафизического утверждения всё равно остаётся метафизическим утверждением».

[8] В той или иной степени данную формулировку можно встретить и в трудах более ранних мыслителей. Например, подобное формулировке Сартра утверждение встречается у Маркса в предисловии к «К критике политической экономии» в следующем виде: «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание». При этом стоит отметить, что самому Марксу удалось избежать сартровской ошибки, чётко обозначив неразрешимый конфликт индивидуального сознания и коллективного, независимого от невидимого Взгляда etre-pour-soi, Бытия-Субстанции, которое напрямую влияет и манипулирует «свободным» человеческим сознанием, загоняя в ловушку вечной рекурсии: «Кто определяет кого/что?». Последний вопрос также можно было бы обозначить в виде: «Определяет ли меня кто-то другой или же меня самого определяет то, как я определяю других?»

Подписывайтесь на телеграм-канал: https://t.me/art_think_danger

Подписывайтесь на инстаграм: https://www.instagram.com/hortusconclusus1587/

Подписывайтесь на Medium: https://medium.com/@hortusconclusus