Дон Хартцфельдт — очень независимый и довольно влиятельный аниматор. Я вижу и ценю в нем мастера карикатурно преувеличить черты чудачества, изоляции и психоза (несомненные последствия травмы). Это предоставляет доступ к ним в чистом виде — позволяя узнавать по фотороботу этого врага.

Начало хождения по рисованным мукам см тут; там же содержится авторская периодизация творчества.

Здесь я расматриваю второй период высокого Хартцфельдта — период «Тоски к надрыву»

Включает следующие работы:

«Все будет хорошо» (Everything Will Be OК, 2006)

«Я так горжусь тобой» (I Am So Proud of You, 2008)

«Зубы мудрости» (“Wisdom Teeth”, 2010)

«Какой чудесный день» (It’s Such a Beautiful Day, 2011- 2012)

«Значение жизни» (The Meaning of Life, 2005) по стилистике и эмоциональной окраске я отношу к более позднему «космическому» периоду творчества Д. Хартцфельдта и, соответственно, рассмотрю позже.

Повторение мать мучения.

Напомним, что первый период (согласно моим хартцфелдоведческим построениям) охватывает по большей части студенческие работы Дона. Они хаотичны до лихорадочности, соединены воедино (насколько это возможно) эмоциональным дистрессом на все лады. И тем, что его перемежается в передышках. мультипликация Дона представляла собой несортированный поток явного физического насилия и сцепленного с ним чувства нависающей (и регулярно обрушивающейся на подопытных субъектов) угрозы. Угрозы физического уничтожения — прежде всего, но также пренебрежения и принуждения — когда первое надоедает. В действительности насилие и жестокость в отношении протагониста — главная черта творчества Дона; более того, протагониста я бы определял именно как объект насилия. Насилия полиморфного, насилия на себя — оно всегда рядом, переходя из одной формы в другое и благодаря этому местами «выдавая» то, что на мой взгляд является истинной незавуалированной «материнской породой» в основе этого насилия.

За исключением вспомогательного и побочного «Зуба мудрости», период соответствует тому, что полуофициально называется «Трилогия Билла».

Зубы мудрости (“Wisdom Teeth”, 2010) это небольшая разминочная лента, которую дон наскоро сделал, создавая эпопею билла («более важные дела» — субтитры). Подобное положение занимает небольшой, хоть и богато длл ролик «смысл жизни» — однако его я считаю эксклавом следующего третьего дай-бог-не-последнего периода своей творческой жизни и рассмотрю, соответственно, в третьей части эссе. Здесь же хочется отметить реалистичность (до известного момента и известно степени) происходящего. Человек хочет избавится от нитки в зуб при помощи товарища. Все время ролика продолжается из диалог на немецком — что, несомненно, художественный прием. Так вот, в наскоро сделанном мультике на скорую руку Хартцфельдт отыгрывает в голом виде то, что его симптоматически приводит (и возвращает) к творчеству. Происходит неуклонное нарастание негативного интенсивного переживания — чувства неотвратимой опасности, брезгливого не срабатывающего отчуждения — веревка из рта продолжает выгяьишаться, кровь продолжает течь. На высоте процесса мозг наблюдателя подплавляется, появляются какие-то напильники — какой никакой цвет, читай эмоция. И происходит желанное — насильственное разрешение выгорающей эмоции. Проблема разрешена, зуб вынут и оказался младенцем. Излюбленное коленце в основе юмора — обманутые ожидания, нарративный изгиб. Все стало хорошо. Тут бы и радоваться, но это не наш метод — сюжет заруливает еще в муки для каракулей, однако уже за пределом экрана.

«Трилогия Билла» это рисованная вполне себе повесть о горемычной жизни и избавительной и долгожданной — не то смерти, не то вознесении в небеса и космос Билла — сверстника вынашившего и создававшего его 6 лет на четвертом десятке лет Хартцфельдта. С Биллом вдумчивый зритель уже встречался — его мытарства начались в раннем ролике Дона «Шарик Билли» (1998). Здесь дошкольник и его товарищи безропотно воспринимают зверства таких милых и праздничных воздушных шариков. Здесь же я вижу насилие у самой поверхности — она потеряло предметную привязку, но ушло вглубь не далеко. За тычками и лицемерием шариков естественно дорисовать руку родителя, как в детской раскраске «соедини точки линией». Здесь заметен излюбленный прием Дона: в его мире [эмоционально] окрашено только интенсивно неприятное — в данном случае сами шарики.

Что за жизнь прожил Билл за самые воспетые десятилетия юности? Известно мало — предполагается скука, упомянуто непрерывное ожидание смерти. Трехчастное действие подается на фоне чувства обреченности и склона к бездне, возражений, в общем, не предполагая. И Билл, выходит, был создан Доном для страдания и мученической кончины — эта единственная его партия, все остальные теряются блекло на ее фоне.

Билл отчуждается от себя, своего тела (фигуры людей у Хартцфельдта вообще схематичны и имеют мало индивидуального, совсем не имеют мимики) и это носит довольно своеобразную форму. Я бы обозначил ее как нейроотчуждение (neuroalienation). Суть состоит в редукции личности самой себя к совокупности ощущений и воспоминаний (последние имеют очень большой вес) как процессов в мозге. Подчеркивается: слабом, тленном, бренном мозге, еще и всячески патологизированном. Мозге, занятом постоянной самодиагностикой, застревающем в рефлексии и рефлексии над рефлексией — с неизменным ударом по себе за дефект в качестве вывода. Получается своеобразный режим нервной деятельности. когда замкнутость такого рода и бедность внешних взаимодействий запирают его функционально: он не может менять себя и двигаться к новому.

Мозг Билла/Билл потеряли возможность адаптироваться и пребывают в перегретом режиме, из которого способны выходить через запредельное торможения — надрывы, выгорания. Kак тут не вспомнить Федора Михайловича Достоевского, именно в «надрывах» утончившегося и считавшего их наивысшим проявлением жизни. Нужна ли такому человеку внешняя жизнь? Хочет ли он общаться и развиваться? Федор Михайлович: «В эти пять секунд я проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит». Так и Билл отходит от себя на рефлексивную дистанцию чтобы так же ошарашенно и пренебрежительно взглянуть на себя, как ранее смотрел на мертвых лошадей и пакет на вершине палки. Высучиваясь из себя, из своего тела и своего непосредственного чувственного опыта, он рассматривает свой мозг и процессы в нем как свою жизнь, применяя это и к окружающим. Стоит ли удивляться порицания этих окружающих и "…общество потребления".

Три части эпопеи Билла носят очень эмоционально нагруженные названия: «Все будет хорошо», «Я так горжусь тобой», «Это такой чудесный день» — это, несомненно, фразы, использование которые не диктуется только происходящим в роликах либо их подобранностью по принципу контраста. Это фразы, которые ожидают от родителя в качестве сигнала одобрения и поддержки. Их использование, как мне кажется, определяется психотерапевтичностью на фоне мучительной хаотичной реальности, и это намеченный радикальный выход. Все они озвучиваются в разных местах трилогии голосом Дона (который выступает здесь также как актер озвучания), и окружены при этом эмоционально контрастирующим отрезком нарратива.

Итак, три примерно соразмерные главы вместе длятся примерно час. Содержание в отношении сюжета и художественных приемов несколько различаются, хотя повествование выходит несомненно единое.

«Все будет хорошо»

«Все будет хорошо» изображает предпосылки грядущей феерической катастрофы на фоне обломков не слишком-то и выстроенной жизни Билла. Здесь мир глазами Билла показан как совокупность круглых врезок-окошек, заставляющих думать о травматическом сужении поля зрения и дистрессированной сбивчивости. Мы видим бесконтрольное блуждание фокуса от одного неприятного переживания к другому человека, потерявшего себя и прилипающего взглядом, мыслью, движением к очередной негативной доминанте. Ум во враждебным мире, от которого он непрестанно отдергивается. ВОтще: отовсюду сквозит шум и боль, которые он проживает пассивно — они образуют поток, который несет и к которому (к потоку и к себе) он безучастен. От прошлого, которое мы не видели, здесь и далее вы видим «воспоминания, построенное на воспоминаниях» (эта фраза прозвучит позже) и сожаления о сожалениях. Классик нейронауки Шеррингтон уподобил мозг волшебному ткачу. Его задача — соединять, ассоциировать и интегрировать поступающие сигналы в единую картину. Мир Билла мне кажется сырым и слабо сотканным, если применить эту аналогию. Причина состоит именно в тяжелом дистрессе, этому препятствующему. Такой дистресс способен поддерживать и воспроизводить сам себя.

Хочется выделить деталь, разумеется одну из множества в спонтанном творческом потоке, иллюстрирующую говорящие детали. В истории первой части промелькнул крошечный сюжет о пещерном человеке. Билл по телевизору видит, как этого бедолагу нашли вмерзшим в лед. Ученые исследовали кишечник «и все остальное», разумеется — насилное и неловкое снова выливается в ту естественную фрейдистскую метафору. Билл отчужденно смотрит на пещерного — ситуация становится цветной и выпуклой от капель на стекле — любимого средства выразительности Дона в этом ролике. Снова я вожу в этом эмоциональное сгущение на фоне нагой карандашной техники. И в следующей короткометражке цикла Билла тот сам покоится после очередных истязаний в таком же расцвеченном положении. «Мог ли подумать пещерный человек, что такое может случиться с ним?» — уходит Билл в анфиладу рефлексии.

Билл ходит, смотрит по сторонам и телевизор, ездит на автобусе на работу, напоминающую наказание за административное правонарушение и вспоминает бесконечную череду того же в прошлом. Размышляет о возвышенном о физике и генетике местами — и возвышается несколько над обыденным при этом, что обозначено цветом, музыкой и видеорядом с небом Аустерлица. Но это все ни к чему, и настоящее предназначение Билла проступает с проявлениями его болезни. Болезни, слишком разнообразной, чтобы быть неврологически или как-то иначе связной. Все ее проявления — подергивания, постыдные неловкости, ощущение изменения окружающего мира и собственного тела, прилюдные унижения, бесконтрольные наплывы воспоминаний, галлюцинации и выпадение зубов — объединяет необходимость причинения Биллу эмоциональной боли. С этих позиций удивительная изобретательность и скачки симптоматики становятся понятны и даже стабильны.

Напряжение и боль сдавливают Билла, делают его несвободным, неудовлетворенным. Дискомфорт нарастает, на находя себе выхода до самого последнего предела и следует надрыв. Запускает обвал самая простая и человеческая картина в ролике. Билл смотрит на надпись «я люблю тебя», оставленную кем-то на песке. Он подумал что “это очень мило”. Тотчас после этого для него разверзся ад. Ад это, как известно, наказание за предшествующее. Чье-то кем-то — целенаправленное истязание. Очень естественная, резкая, а оттого и упорная универсальная метафора. Психотический взрыв все прочие насильственные удары поглощает и вся конструкция кончается эмоциональным выгоранием с последующим истощением. На высоте прорывается агрессия — как нечто, что просилось наружу все это время. пока искры ударяли по теперь сброшенной крышке люка. Что же следует за этим по сюжету, прикрываясь необходимостью для сюжета? Семья, мать и семья. Агрессия абортирована, загнана глубже даже чем была.

Отброшен назад, к бессилию, неловкости насильственного присутствия семьи и к матери. Мать введена в сюжета по казалось бы естественным основаниям — она необходима для заботы о больном, немощном и, по всей видимости, «опасным для себя и других» Биллом. На деле же, как я считаю, что причинная связь тут противонаправлена: приблизилась к поверхности первопричина, простая, детская и телесная первопричина того, что окружено психотическим и космическим (позднее). Простой и грубый фрейдизм просто и грубо (действенно) работает, и в этом случае тоже. Какова мать Билл? Вызывает ли она его любовь? Нет. Нежность? Вряд ли. Читается чувство сдавленной неловкости. Ну и вина, какая патологическая мать не вооружена виной. Рефлекс отдернувшегося Билла (тяжело больного, неврологически — по сюжету) в ответ на молчаливое приближение с ножницами со спины. Результат? Слова-золотой стандарт токсичной матери: «Как мог ты так со мной?» Доля секунды запустила лавину обвинения, ключевой момент, в который «материнская порода», из которой и на которой образовалось все вышележащие, выходит на поверхность. замученное до исповедального состояния, существо среди гротескных поводов для самобичевания выдало простую земную природу своих космических мытарств.

Образ матери (как мы видим ее в трилогии) очень ценен для понимания, хотя и прост. Изображенная в технике «по 10 линий на человека», она имеет всего две индивидуальные черты. Мать Била растрепана (3 пружины на голове смотрят назад), что вызывает жалость и умиление, и скорбно согбенна в своем телесном треугольнике-платье. Что делает ее еще более жалкой. Страдающее, заслуживающее сострадание существо, правильно? Это ее внешний облик. Как же она ведет себя на экране? Понуро страдает, бессильно раскачивается, проговаривая «ааа-ааа». Она сконструирована для того, чтобы вызвать жалость и останавливающее, примoраживаюшее участие. Раздавливающее умиление в ответ на запах, рефлекторную птенцовую реакцию. Дон вводит, ее определяя как в первые секунды как «официантку, которая часто пахла сыром и присыпкой». Привязанность без любви, насильственная приверженность. Что же она делает за кадром? Удовлетворяет свои потребности, эмоционально калеча Билла, приговаривая его к изоляции и потере адаптации — она хочет его безопасности и сохранениям чтобы «не потерять, как Рэндалла».

Любовь? Скопидомство. Помимо этого вскользь и без нажима становится известно, что за ней водились поступки вроде бросаться мясом и участие в сценах с оружием (как легко и ненавязчиво Дон показывает несомненно пулевые отверстия в потолке).

Начиная с первой части семья также обозначена кубаревидным дядей. Его присутствие не нужно и не приятно, он молчит или говорит претенциозным банальности. Но избавиться от него невозможно: его предстоит сносить и считаться с его присутствием. От подобных нош эмоционально выгорающий Билл не в состоянии избавиться.

«Я так горжусь тобой»

Начатая тема семьи широко разворачивается во второй главе. Мать влечет за собой всю генеалогию Билла, главным образом через коробку с фото и скарбом — несуразную и постыдную генеалогию, излагаемую впрочем довольно задорно голосом самого Хартцфельдта, описывающим священника-прелюбодея и детоубийцу (великое сочетание три в одном), и сумашедшую бабку с сервантом отрезанных кошачьих голов, о подобные им картиныЭнтузиазм особенно ярок в конструкциях вроде «в 8 лет она сгорела от желтой лихорадки и пожара» и неизменного заканчивающего движения. Здесь, на мой взгляд, как никогда близко к поверхности не только причина в виде детской травмы, но и решение простым вентиляционизмом — ненавистью и отторжением возбудителя всей проблемы. Хартцфельдт же продолжает, кромсая генетически предрасположенных к этому билловых родных поездом с совсем уж прозрачным энтузиазмом.

На своем пути Билл встречает некоторых людей, которые привлекают его внимание отличным от стандартного примерзающе-невротичного способа. Это билловы противоположности: 1) разговаривающий сам с собой и себе же улыбающийся старик с луковицей, 2) сосед с фантазиями о криогенных чудесах и роботах, пересказывающий Биллу свой сон (первая часть), а также 3) старик, одолживший карандаш к Билла и разговаривающий по телефону о чувствах не таясь: он возвращает несчастный карандаш Билла изящным игривым движением. Это люди не таятся, они живут в дружелюбном приятном мире — и наслаждаются — и миром, и собственным голосом, движением. Я вижу в них желанное для Билла и кажущееся ему недоступным. Покупаемыми при этом чрезвычайно просто, дармовой платой — любовью к себе. Эта тема желанной свободной спонтанной противоположности расколется в третьем периоде хартцфельдтианы — в виде Эмили, маленькой девочки в диалоге с вечно живущей, вечно умирающей в космическом контексте (до чего сходе с лейтенант Рипли из чужого) протагонистом — на сей раз женщиной. Клоном той же Эмили из далекого будущего. Билл с детства любил ракеты, и Дон вместе с ним. Космос, стало быть заодно с ними — и он станет местом действия последующих работ Хартцфельдта. В этом движении я вижу в какой-то степени разрешение, уход из насильственной жизни, но скорее адаптацию к ней, обживание своего угла. Не уход из него, не радикальную перемену. И, как ни грустно, уход молодости, страсти которой во многом оказались потерянными: мир будущего и мир будущего: груз чужих мыслей дон создавал в возрасте под сорок лет.

Билл жил в ожидании смерти и ее незримое присутствие (наряду с застреванием в незначащих мелочах и даже лучше — последующих сожалених) жизнь в значительной степени вытеснило. Он готовится к этому главному для него торжеству, как провинциальная невеста, заучившая с чужих слов: она, в общем, именно для этого и предназначена. Билла оживляет дыхание смерти, это оттеняет разрушение образов родственников (физически присутствующих рядом) «неврологическим» распадом. этом приговор самозабраковаывания вызывает лихорадочный и желанный восторг, и подогревается еще больше. забракованнность выходит за пределы его жизни: разбирая вещи своей матери, он выясняет, что той настоятельно рекомендовали никогда не заводить детей. Далее следует эмоциональный кивок в полное благополучие («у его доктора очень хорошие новости»: он по всем показателям как совершенно здоровый), который нужен чтоб обрушить бездну того глубже. За радость и веру в светлое и вообще будущее Билл жестоко наказан какой-то немыслимой неврологической катастрофой. Она даже не дала ему завершить фразу «Все будет хорошо», оборвав на полуслове. Кстати все три заголовка-желанные мантры произносятся в самой трилогии в довольно контрастирующем эмоционально (Хартцфельдт!) нарративном контексте.

Накопив достаточно напряжённого саспенса, хартцфельд принимается разрешать его доступными ему средствами. состояние Билла приобретает фатальный оборот, к чему ранее приводились предзнаменования.

Билл разгорается с тем чтобы сгореть- фатализм, к этому ведущий, возник ещё в мульт-приквеле “Шарик Билли”. Фатализм — пассивная и травматическая установка, звучит она как рождение «под злой звездой» или «со злым геном» разницы, в общем, не имеет. Поблуждав кругами (я бы их воспринимал не сугубо буквально) в мученическо-отрешенном состоянии, оторвавшись благодаря этому от бренного мира и бренным телом окончательно, Билл, а какой то момент начинает стремительно возносится ввысь. Вперёд к высокому и чистому, как давно хотелось его отчужденной голове — не так важно в ракете или на длинном стебельке. Наполненный запал, свой эмоциональный огонь он начинает выжигать в виде пожара — как целую дровню на зиму за раз. Этому в общем посвящен остаток трилогии.

Музыкальная интермедия. Хартцфельд и музыка.

Наш аниматор уделяет очень значительное внимание звуку в своих роликах. Голоса и всякий саундворк выполнены любовно и очень технично. Но особое значение здесь имеет музыкальное сопровождение. Оно живёт своей жизнью, как рука доктора Стрейнджлава: возникает, исчезает, сменяется на другую или на голые звуковые эффекты. Часто она разительно контрастирует с происходящим на экране. Музыкальное сопровождение по-хартцфельдски это прежде всего немецкая классика (Штраус, Вагнер, Бетховен, Чайковский) по большей части мажорная, бравурная, благостная — совсем не в тон событиям. Мелькают веселенькие детские песенки на немецком (подозреваю личные сентиментальные переживания) — того меньше в тон. Однако изобразительной силе хаотичность музыки и «отклееность» от видеоряда не только не мешает — в этом его потрясающая сила. Почему классика и немцы? В качестве неподобающего сопровождения кровавой резне человечком-огуречков и облачков можно выбрать многое. Полная несуразность, полярная отдаленность?. Да, а также ещё «мой отец (авиапилот — МО) постоянно слушал немецких композиторов».

На излете эпизода «Я так горжусь тобой» дух Билла упорно и ускоряясь стремится горе, как это показано вознесением его головы на бесконечной шее-макаронине. Почти как он хотел в первом эпизоде, создавая фантазию об отрезанной голове в маленькой ракете. «Предпочтительно, с маленьким иллюминатором». Тело же его идет на фантастическую, окончательную поправку, о чем напевают мажорные тона. И Билл полный надежд, думаю что наконец и для него все начинает складыва… в неврологическую катастрофу. Самую страшную сцены с реалистичным сдергиванием и ударом, ударов не только в медицинском смысле. Проблемы медицинского характера, слишком полиморфные, чтобы быть не только правдоподобными, но даже восприниматься буквально. Билл наказан жестоко, небывало. Это не случайность не медицинская рулетка. Это казнь, это кара высшего по отношению к Биллу разума. За радость и надежды, и короткий период без мучений. Высшее и лучшее сдергивает его из перечеркнутой жизни в психотический фейерверк, имеющий для него ровно одну приманку. Воспоминания, воспроизведение радости из прошлого, детских чувственных и непосредственных радостей. Вместе с ними выносит и поверхность необходимую для этого любовь — любовь к Биллу, его самого любовь. Нигде больше в творчестве Хартцфелдта она ны выходит настолько близко. Нынешняя радость Биллу (Дону? Дону) запрещена. A за короткий доступ к ее крупицам из прошлого очевидно нужно платить страданиями. Кому-то, кто в них целенаправленно нуждается.

«Какой чудесный день»

«Какой чудесный день» завершает историю Билла. Насилие в отношении Билла идет дальше, вызывая распад вплоть до ощущения что Билл — теперь лишь половина мозга. Ошарашенную выключенность, остановленность в тишину и даже лучше — а безмолвие — мозга Билла иллюстрирует самая богато украшенная сцена. Аниматор подобрал и звучные фразы, и цветные эффекты, а также лиричную и насколько это возможно приятную музыку (которая в этот момент «воссоединяется» с повествованием). Что предшествует этому не бывало счастливому эпизоду? Кошмарная и подготовленная как фатальная катастрофа с мозгом Билла, коего Билл от себя не отличает. Считая его реакции, тщательно изобличаемые как сугубо больные, дефективные, отвергнутые. Он следит за тем как пыль пересекает полоску солнечного света над его головой. И потом он снова засыпает. Радости исключительно пассивно-созерцательные, зависящие от слепого стечения обстоятельства и требует предшествующих страданий. Эстетизируется больница и выключенная созерцательность, прямо как история с великим грешником у Достоевского, который восхищался цветами за тюремным окошком и несомненно вернется к черным деяниям когда выйдет. Упорно сходство с нашими великими классиками в отношении эстетизировать самобичевание и гул в травмированно выключенной голове.

Третья часть продолжет бледную «полуживую» сюжетную линию с «бывшей девушкой Билла». Она упорно называется именно так, что связано с сожалением об упущенном и прошедшем — это главная эмоциональная нагрузка этого персонажа, а таже очень полезное и продуктивное начинание. Самое человеческое, что исходит от нее о что по-видимому только и ценно Биллу — это сожаления, даже лучше соболезнование. Участливые поминочные слезы на глазах нынешнего молодого чеовека бывшей девушки Билла. Выходит Своебразная романтическая победа. Другие эмоции я считаю неспособными прорасти на такой выжженой почве. Первая половина ролика «Какой чудесный день» завершает земные дела Билла. С холодной и недопусяющей возражений жесткостью судьба распоряжается им за него, подвигая к могиле. Эти обломки продолжают по инерции вращаться в рамках компульсии, и продолжают богато украшатся и дазэ воспеваться вполне себе парчовым языком Дона-новеллиста. Хартцфелдт создает изысканные и хитро сплетенные фразы, неизменно создающие подлащенные этой эстетикой тоску и отчаяние. Он обживает и любит это чувства как можно любить место ссылки, украшая его подручным материалом. Замысловатый складный поток слов словно захватывает, лишая слушающего контроля над своим восприятием и несет по пути наименьшего сопротивления. После того, как все расчишено и эмоциональная пустота с диким подспудным напряжением становятся абсолютом, звучит фраза о близкой смерти Билла.

Спусковой крючок спущен, и в следующем кадре стена дома Билла начинает набирать цвет. Следует взрыв припасенной эмоциональности, выгорающей с небывалой никогда прежде интенсивностью. В который раз. Как после полученного разрешения (благодаря боли? скорому концу?). Билл оказывается в потоке праздничных прекрасных деталей, затопляющих его (куда делась отчуждающаяся неврология). Один только укор остается горькой примесью — что не видел раньше Укор заставляет желать проповедовать («хочется остановить людей на улице и сказать им, разве же это не прекрасно») и готовить новый заход в пыльную остановленность. Уже не в этой жизни, Билл! Наш персонаж впервые оказывается также и деятельным, и подвижным, и способным к радостям — не ограничиваясь отрыгиванием детских изолированных впечатлений. Он ездит, не спит, разузнает, поет и плачет — ведет себя очень успешно и плодотворно при прежней уверенносту в тотальной несостоятельности. Может, ее иначе как фантомной никогда и не было? Перед полным вознесением Биллу все же придется прибегнуть еще к одному акту самонасилия — это моя самая спорная, но уверенная спекуляция. Он ищет отца, которого он никогда не знал, с тем, чтобы отыграть сцену прощения с двумя чужими друг другу людьми в невменяемом состоянии. Есть ли нужда в этом у Билла? Или она возникла как повод ударится об ухаб еще один раз? Отцу, не искавшему его почти 40 лет?…

Билл же продолжает разгоняться, прямо как всякий русский с любовью к езде известного сорта. И падает на бренную землю смотреть небо очередного Аустерлица.

После этого ему выделено 5 минут из 60 всего цикла в самом его конце на несомненную чистую радость. Радость несомненного небожителя, выслужившегося до абсолютной награды — нескончаемости, всемогущества, бессмертия.

«В эти пять секунд я проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит»