С посвящением М.Ф.Р.

Город был серым, сырым и угрюмым и пахнул известкой и стоячей водой. Писатель Благородский проживал на его северной стороне, где занимал собственную квартиру от хозяев в мансарде, в пятом этаже. Помещение было дурно спланировано: стены сходились под какими-то странными и непрямыми углами, из–за чего письменный стол никак не мог вписаться ни в один из них.

Обстановку поражала бедностию, но и воодушевляла аскетизмом. Совсем простой шкап, от которого ключ давно затерялся — в нем висели капоты и шинели писателя. Сосновая простая кровать с верблюжьим одеялом, под кроватью — укладка с красной отделкой. Здесь же красный абажур с бахромой, который Благородский никогда не смел сдергивать.

Два узких и высоких окна оканчивались наверху закруглениями, причём одно было заметно выше. Между ними помещалось такой же формы зеркало, перед которым Благородский совершал свой туалет. Зеркало было сильно смещено в сторону правого окна, что было очень не comme il faut и резало бы глаз любой хозяйки.

Квартира Благородскoго была сырой и промозглой. По временам её заволакивал туман. В эти моменты только сальная свечка могла высвечивать мглу изнутри.

Заслуженный гордостью хозяйствa писателя были высокие вольтеровские кресла. Благородский вжимался в них, неподвижно проводя взором собственные мысли, пока свеча выгорала полностью — и даже иногда после того.

По временам писатель проводил в своих креслах сутки напролёт, забывая напрочь потребности бренного тела, а заодно о времени и публичных лекциях на площади, которые ему следовало давать.

В такие моменты пальцы его скрючивались, дыхание делалось поверхностным, (однако с присвистами), губы зепакались. Дух же свой писатель пускал вольно бродить по выбитым половицам, старым книгам в кожаном переплете, потом, пройдя половицы ещё раз, по укладке и ее содержимому. Деревяшке, привязанной бечёвкой к железной пластине той же форме, револьверу без спускового крючка, грязным и измятым выигрышным билетам и векселям — они давно не могли быть в употреблении. В такой момент Благородский отчетливо сознавал, что человек есть целый мир и переставал дышать совсем.

В этом момент туман заволакивал вообще все окончательно — и в таком виде хозяйство Благородского заставaло солнце и утро, а над ним самим сжаливался, наконец, милосердный сон.

Рабочий день Благородского начинался.