Andrew Lugg. Was Wittgenstein a conservative thinker? (1985)

Хотя Витгенштейна часто изображают как радикального, даже революционного мыслителя, о нём также нередко говорят как о причастном к политическому консерватизму. Его поздняя философия, например, была связана с австрийским и немецким неоконсерватизмом, а его «консерватизм» противопоставлялся марксову радикализму. Он даже интерпретировался как охватывающий «всю категориальную структуру консервативной мысли»[1]. Конечно, никто не считает, что он отстаивал консерватизм так, как это делали Бёрк или Дизраэли; скорее, его мышление носит консервативный оттенок. Мы должны полагать, что он скорее намекает на предпочтительность консерватизма, чем прямо заявляет о ней, и, возможно, даже даёт этому направлению новое и более глубокое обоснование.

Такие интерпретации Витгенштейна полезны хотя бы потому, что служат противоядием от широко распространённого мнения, будто он был занят лишь академическими вопросами. Да, было бы ошибкой игнорировать его озабоченность техническими проблемами, но имейте в виду: он занимался не только изучением логики и языка, а значительная часть его размышлений была сосредоточена на глубоком интересе к сознанию, обществу и культуре (в широком смысле этого слова)[2]. Витгенштейн, возможно, не высказывался о политических вопросах прямо, но было бы действительно странно полагать, что его рассуждения о других темах не имели никакого социального или политического подтекста. Кроме того, размышления на эту тему вполне могут помочь прояснить общую направленность его философии и её значение для современного мышления.

По мнению ряда исследователей, консерватизм Витгенштейна проявляется в его пессимизме, неприятии современной культуры, любви к консервативным авторам, покорном отношении к установленному авторитету, стремлении к этическому миру и религиозным рамкам[3]. Как уже не раз отмечалось, Витгенштейн в высшей степени презирал модернизм и прогресс. Для него искусство находилось в состоянии вырождения, а сама интеллектуальная жизнь обанкротилась; мы живём в эпоху отсутствия культуры и имеем мало надежды на будущее. Кроме того, есть ещё несколько фактов: он был глубоко проникнут идеями Заката Европы Освальда Шпенглера и Братьев Карамазовых Достоевского. Также мы не должны забывать о том, что Пол Энгельман, хорошо знавший Витгенштейна, описывал его так: «Был лоялен ко всем законам, будь они религиозными или общественными»[4].

Можно, однако, так же легко представить Витгенштейна как человека, стремящегося перестроить мир с опорой на устоявшиеся образы, но без навязывания предписаний. С этой точки зрения, его аскетизм и настойчивое требование ценности ручного труда свидетельствуют о радикальном характере, как и его отказ от лукавства и притворства. Энгельман, возможно, прав, говоря о лояльности Витгенштейна к авторитету, но стоит помнить, что он был точно так же впечатлён его «кропотливой тревогой не уклоняться ни на деле, ни в мыслях от каких-либо человеческих или гражданских обязательств, от которых в нашем обществе часто можно откупиться полностью или частично богатством»[6]. Конечно, можно было бы возразить, что мы просто закрываем глаза на тот факт, что многие из друзей Витгенштейна, среди которых были Николай Бахтин, Пьеро Сраффа и Джордж Томсон, придерживались левых взглядов. К тому же, он однажды критиковал Фрэнка Рэмси за то, что тот был «буржуазным мыслителем», которому легче всего думалось о том, как новое может быть приспособлено к старому[7].

Какая из этих картин ближе к истине, трудно сказать ввиду отсутствия полномасштабного исследования жизни Витгенштейна. Хоть мы и располагаем многими фактами, у нас всё ещё нет контекста, необходимого для того, чтобы придать им значимость. Несомненно, нельзя недооценивать тот факт, что Витгенштейн был культурным и социальным пессимистом, но мы не должны торопиться с выводами[8]. Учитывая то, что нам теперь известно, было бы ошибкой упрощённо утверждать: Витгенштейн — либо консерватор, либо радикал. Гораздо продуктивнее сосредоточиться на вопросе, содержит ли его философия консервативные мотивы. В частности, можно ли рассматривать его поздние работы как вклад в консервативную мысль?

В своей недавней книге Дэвид Блур утверждает, что «тексты Витгенштейна показывают, как снова и снова он развивает характерные темы консервативной мысли»[9]. Вопреки распространённому мнению, что Витгенштейн не может быть отнесён к определённой группе мыслителей, Блур настаивает на том, что консерватизм был структурной чертой его мышления. Нам следует, говорит Блур, рассматривать его философию как переплетение консервативных категорий — авторитета, веры, общества, — что демонстрирует приоритет бытия над мыслью, плавно переходящий в противопоставление конкретного абстрактному, жизни — разуму, практики — нормам. Более того, Блур заходит так далеко, что утверждает: Витгенштейн должен быть истолкован в духе консервативной стратегии, направленной на разрушение призрачной иерархии с целью придания нашей рутине духовного значения.

Блур знает, что Питер Уинч явно пытался провести границу между взглядами Витгенштейна и сторонниками консервативной интерпретации[10], но он не принимает этого и считает, что Уинч — ненадёжный проводник идей Витгенштейна. По его мнению, Уинч прав, сравнивая витгенштейновскую критику рационалистических трактовок человеческого интеллекта с идеями Майкла Оукшотта, выдающегося английского теоретика консерватизма. Однако Блур считает, что Уинч ошибается, утверждая, что Витгенштейн значительно расходится с Оукшоттом в вопросах обычаев и традиций. Действительно, Блур утверждает, что одно дело — настаивать, как это делает Людвиг, что в самом начале было деяние, но совсем другое — утверждать, как это делает Уинч, что человеческое поведение всегда включает в себя интерпретацию и размышление. По мнению Блура, ключевая разница заключается в направлении развития этой идеи: он смещает консервативную концепцию в другую плоскость.

Несомненно, в подходе Уинча есть множество аспектов, подлежащих критике, и мы, конечно, не должны предполагать, что Витгенштейн сам бы согласился со всем, что он говорит. Что касается вопросов, волнующих Блура, его интерпретацию Витгенштейна трудно упрекнуть в отступлении от духа философии Людвига. В частности, он остаётся в рамках её логики, когда Витгенштейн спорит с позицией Оукшотта, утверждающего, что мысль и обычай не являются противоположностями; когда он заявляет, что «понятие принципа (или максимы) поведения и понятие осмысленного действия переплетены»[11]. Напротив, существует ясный контекст, в котором Витгенштейн рассматривал обдумывание и мышление как форму обычаев или привычек. Он отверг бы жёсткое разделение Оукшотта на традицию и рефлексию и, несомненно, согласился бы с тем, что можно говорить о традициях мышления, а также о традициях критики. Защита Витгенштейна от ассимиляции его взглядов на обычаи и привычки с консервативной позицией Оукшотта вряд ли требует, как, по-видимому, полагает Блур, приоритета разума, норм и мышления.

Оставим в стороне критику Блура в отношении интерпретации Уинча. Всё же можно утверждать, что существует, по словам Джона Найри, «удивительное сходство между некоторыми размышлениями Майкла Оукшотта и Витгенштейна»[12]. В частности, вполне закономерно продолжить линию аргументации Найри и подчеркнуть, что оба мыслителя критикуют идеал изолированных индивидов, действующих исключительно в собственных интересах. Согласно этой точке зрения, Витгенштейна можно считать консерватором, поскольку он, как и Оукшотт, отвергает просветительскую концепцию рациональности в пользу идеи, согласно которой индивиды рождаются в системе ценностей и убеждений, которые они не способны полностью осознать, не говоря уже о возможности их радикального преобразования. Важно, что Витгенштейн и Оукшотт настаивают на «исторической и социальной ситуативности» языка, мышления и разума, а не на том, насколько традиция и обычай оказываются «слепыми».

Но почему отказ от идеалов Просвещения следует автоматически приравнивать к принятию консерватизма? В конце концов, представление о том, что индивиды полностью рациональны и автономны, — это миф, который Карл Маркс и другие мыслители, столь же непримиримые к консерватизму, не только признавали, но и подвергали критике. В самом деле, Найри мог бы с тем же успехом отметить «поразительное сходство» взглядов Маркса и Витгенштейна, поскольку Маркс столь же настойчиво, как и любой другой мыслитель, подчеркивал важность исторического и социального контекста, в котором формируется индивидуальное сознание. Не следует забывать, что именно Маркс (а не Оукшотт) заметил, что, хотя люди творят свою собственную историю, они делают это только «при обстоятельствах, непосредственно встречающихся, данных и переданных из прошлого»[13].

Сходство между Витгенштейном и Оукшоттом указывает на одно из ключевых заблуждений последнего: он делает логический скачок от критики идеалов Просвещения к утверждению истинности консерватизма. Конечно, этот идеал действительно прослеживается в работах как либералов, так и радикалов, например Джона Стюарта Милля, Роберта Оуэна и Михаила Бакунина. Однако, как показывает пример Маркса, вполне возможно спорить с концепцией «технической рациональности», не прибегая при этом к консервативным позициям. Антипросветительские аргументы Оукшотта, в лучшем случае, ставят под вопрос взгляды неоконсерваторов, таких как Милль, Оуэн и Бакунин (а также консерваторов вроде Милтона Фридмана), но не дают ответа на вопрос, что именно следует понимать под «таинством и неопределённостью опыта»[14].

Тем не менее, можно утверждать, что Витгенштейн, как и Оукшотт, придерживался консервативных идей, отвергая идеалы Просвещения. В конце концов, не часто ли он реагировал на просветительские взгляды, подчёркивая необходимость признания того, что люди ведут себя определённым образом? Конечно, нельзя игнорировать его утверждение в известном отрывке Философских исследований, что «то, что должно быть принято, дано, это, можно сказать, формы жизни», а также его настойчивость в уверенности, что «[его] жизнь состоит в довольствовании принятыми вещами»[16].

Однако подобная интерпретация позиции Витгенштейна становится менее убедительной, если рассматривать его замечания в контексте. Когда он говорит, что многие вещи должны быть приняты, его точка зрения состоит в том, что любое обоснование неизбежно опирается на нечто данное. В частности, в Философских исследованиях он напоминает нам, что некоторые возможности (например, сбои в расчётах из–за «странных изменений» бумаги и чернил) не стоит воспринимать всерьёз. В О достоверности он перефразирует эту мысль, утверждая, что «мы просто не можем исследовать всё; по этой причине, мы вынуждены довольствоваться предположением»[17]. Здесь речь идёт не о покорном подчинении установленному порядку, а лишь о том, что любое рассуждение начинается с уже существующих практик. Как отметил Лоуренс Хинман в своей недавней статье, «хотя Витгенштейн предполагает, что формы жизни предшествуют постановке любых вопросов о достоверности, он не исключает возможности в конечном итоге задавать такие вопросы»[18].

Более того, сама по себе ссылка на «данное» не свидетельствует о консервативной позиции. Радикалы, так же как и консерваторы, вынуждены «довольствоваться предположением». Как и все остальные, они принимают без вопросов широкий спектр соображений, методов и традиций. Без некоторых допущений невозможна никакая критика, и если, как утверждают радикалы, теория подчинена практике, то сама практика, по Витгенштейну, должна быть принята как данность. Однако различие между радикалами и консерваторами заключается не в том, с чего они начинают рассуждение, а в том, какие элементы существующего порядка они готовы ставить под сомнение.

Тем не менее, эта критика сталкивается с одной сложностью: Витгенштейн не придаёт «повседневности» того привилегированного положения, которое ему иногда приписывают. Он не считает, что здравый смысл предлагает альтернативную, более адекватную теорию устройства мира, а лишь указывает на то, что бедность философских представлений о мышлении и поведении можно выявить, исследуя, как мы на самом деле думаем и действуем. Опираясь на «наглядные представления» о том, как человек взаимодействует с окружающим миром, Витгенштейн стремится освободить нас от метафизических представлений о человеческой деятельности[20].

Рассмотрим его полемику против картезианской концепции «я» как фиксированной сущности и ума как прозрачного для самого себя. Вряд ли можно сказать, что он стремится развенчать этот взгляд, заменяя его другой метафизической концепцией, основанной на здравом смысле. Ведь, как хорошо понимал Витгенштейн, метафизика здравого смысла глубоко картезианская по своей сути. Напротив, он предпочитает факты о нашей психической жизни, которые противоречат мифу Декарта. Его задача заключалась не в том, чтобы противопоставить здравый смысл философии, а в том, чтобы показать разрыв между теорией и практикой.

Да, можно возразить, что мы можем ссылаться на конкретные практики только в процессе их описания; они всегда рассматриваются в рамках определённой точки зрения. Однако это не означает, что Витгенштейн, вопреки самому себе, оказался зажат в метафизических рамках. Возможно, действительно невозможно наблюдать человеческие практики без определённого фильтра, но утверждать, что такие практики никогда не могут быть рассмотрены без искажения, — всё равно что сказать, что очки никогда не могут улучшить зрение[21].

Как я понимаю Витгенштейна, его точка зрения состоит не в том, что описание практик может быть представлено в теоретически нейтральной форме (theory neutral). Скорее, он утверждает, что существует различие между идеологическими и неидеологическими описаниями. Конечно, можно расширить понятие идеологии, чтобы охватить всё, что кто-либо говорит. Но что это нам даст? Простое переосмысление слов не поможет преодолеть пропасть между метафизическими картинами, такими как декартовские представления, и тем прозорливым видением, к которому стремился Витгенштейн.

Другой аспект философии Витгенштейна, который часто связывают с консервативной мыслью, — его настойчивое требование целостности и автономии различных форм жизни. С этой точки зрения его релятивизация языка, мышления и разума в отношении социальных практик приводит к своеобразному культурному релятивизму, несовместимому с радикальной политикой. Так, Найри, сторонник Витгенштейна, интерпретирует его идеи как утверждение, что мы не можем критиковать формы жизни, поскольку «всякая критика предполагает… традицию согласия». В то же время Энтони Скиллен, напротив, считает, что Витгенштейн придерживался концепции «дискурса как составляющего факты», а не чего-то, «восприимчивого к критике со стороны фактов»[22].

Суть этой позиции такова: если Витгенштейн прав в том, что практики никогда не могут быть подвергнуты критике с нейтральной точки зрения (то есть извне), то никакая практика не может быть признана объективно лучшей, чем любая другая[23].

Это замечание, однако, основывается на точке зрения обоснования и критики, которую сам Витгенштейн отверг бы, а именно — на точке зрения, согласно которой в отсутствии фундаментальных стандартов вся аргументация в конечном счёте сводится к вопросу согласия или несогласия с господствующей практикой. Да, Витгенштейн мог бы принять релятивизм и, возможно, даже консерватизм, если бы он действительно настаивал на замене принципов, касающихся согласованности убеждений и стандартов, предусмотренных мыслителями Просвещения. Однако вся направленность его философии противоречит этой болезненной позиции. Одна из главных тем Витгенштейна заключалась в том, что нет ничего общего, что можно было бы сказать о оправдании и критике[24]. По его мнению, то, как мы оправдываем свои взгляды и критикуем чужие позиции, в решающей степени зависит от конкретных обстоятельств, в которых мы находимся. В этой области, как и во многих других, связанных с Витгенштейном, мы должны сопротивляться искушению навязать ему какую-либо определённую позицию[25].

Иными словами, обвинение Витгенштейна в релятивизме и консерватизме остаётся в силе, но при этом мы должны принять не-витгенштейновскую точку зрения, согласно которой наши мысли и действия укладываются в единую, целостную структуру. Нужно отвергнуть идею концептуальной схемы как чего-то монолитного — как, несомненно, сделал бы Витгенштейн. Мы разрушаем критическую точку опоры, необходимую для «релятивистско-консервативной» интерпретации его философии. Следует признать, что Витгенштейн иногда говорит о «формах жизни» и других, казалось бы, общих видах практик, но он делает это лишь для того, чтобы подчеркнуть уже отмеченную мысль, что мы всегда начинаем с правил, которые уже существуют. Более того, он никогда не изображает нас как замкнутых в рамках единого образа мышления или поведения, а, напротив, подчеркивает множественность практик, к которым принадлежим мы все. Для Витгенштейна то, что «внутри» и что «снаружи», фиксируется контекстом, в котором мы находимся. Он отвергает различие между внутренней и внешней критикой, которое многие исследователи его работ считают само собой разумеющимся[26].

Рассматривая идею, согласно которой Витгенштейн принимает культурный релятивизм и консерватизм, мы должны также учитывать, что он отвергает утверждение о том, что изменения всегда носят рутинный или хаотичный характер. Витгенштейн не только подчёркивает необходимость принятия множества правил, но и указывает на важное замечание: мы можем изменить наши практики, традиции и обычаи в ходе совещаний и обсуждений. По его мнению, существующие практики ограничивают наши действия, но не диктуют нам, как именно действовать. Хотя Витгенштейн был пессимистичен относительно социального и культурного прогресса, его взгляды не следует интерпретировать как утверждение, что изменения невозможны. Напротив, он считал, что изменения возможны, но они требуют особого подхода. Один из важнейших уроков, которые можно извлечь из его замечаний, заключается в том, что релятивизм — это не единственная альтернатива абсолютизму Просвещения.

Взгляды Витгенштейна на этот вопрос ярко проявляются в его размышлениях о математических «реновациях»[27]. Подобно консерваторам в математике, он настаивает на том, что все математические разработки должны происходить в рамках существующей конвенциональной парадигмы (в значении, предложенном Томасом Куном). В то же время, он утверждает, что математика — это человеческая и социальная конструкция, постоянно подвергающаяся пересмотру и совершенствованию. По его мнению, математика «формирует всё новые и новые правила», и это не просто вопрос «перемещения и поворота внутри [фиксированных] правил». Подобно строительству дорог, математики расширяют существующие сети, действуя неарбитражными способами, модифицируя то, что уже существует, в соответствии с нуждами общества, но при этом оставаясь в рамках имеющихся границ[28].

Ответ на эти замечания не должен заключаться в утверждении, что Витгенштейн не был консерватором. Наоборот, они показывают, что он придерживался консервативной стратегии «штучной инженерии». Говорить, что существующая сеть математических результатов или инфраструктуры накладывает цену, которую мы должны заплатить, если решим действовать новыми и необычными способами, — это не то же самое, что утверждать, что эта цена никогда не стоит того, чтобы её заплатить. Согласно точке зрения, приписываемой Витгенштейну, мы действительно можем оказаться в ситуации, которая может быть улучшена посредством частичных модификаций. Однако также возможно, что мы столкнёмся с проблемой, требующей радикальных изменений. Математик может прийти к выводу, что необходимо разработать совершенно новый набор понятий и методов. Важнейшим требованием для социальных изменений (и изменений вообще) является то, чтобы они соответствовали ситуации; чтобы они были масштабными настолько, насколько это необходимо.

Наконец, следует рассмотреть точку зрения, согласно которой консерватизм Витгенштейна заключается в его исключительной неспособности указать, как наши практики должны быть изменены. Мы можем согласиться с ним в том, что мы сами создаём свои собственные барьеры и что, при желании, можем их изменить. Мы также можем согласиться с его наблюдениями о социальном характере языка, мышления и разума. Но если он не указывает, как общество должно измениться к лучшему, его причастность к консерватизму, по-видимому, остаётся непреложной. Быть радикальным критиком общества — это значит предложить понимание того, как всё можно изменить к лучшему, и именно от этого Витгенштейн скрупулёзно воздерживался. Как отмечает Иглтон, существует значительная разница между работами Витгенштейна и работами таких радикалов, как Грамши. Скиллен, безусловно, прав, подчеркивая, что, несмотря на его защиту социальной концепции концептов, Витгенштейн «держался подальше от концептуальной политики»[29].

В этом доводе есть доля правды, но он, на мой взгляд, преувеличивает и тривиализирует позицию Витгенштейна. В действительности его подход не так сильно отличается от точки зрения, изложенной Марксом в «одиннадцатом тезисе о Фейербахе». Оба мыслителя не требуют объяснения, а призывают к изменению практик, чтобы проблемы, которые они порождают, больше не возникали. Как пишет Витгенштейн в известном отрывке из его работы по основаниям математики: «болезнь времени излечивается изменением образа жизни людей»; мы можем достичь исцеления «через изменённый образ мышления и жизни, а не через медицину, изобретённую отдельным человеком»[30]. Поэтому неудивительно, что концептуальная политика играет минимальную роль в философии Витгенштейна. С его точки зрения, такая политика столь же неуместна, сколь и необходима.

Таким образом, по моему мнению, мысль Витгенштейна заключается не в том, что мы должны придерживаться того, что имеем, а в том, что изменение мира требует гораздо большего, чем просто понимание и объяснение. Несмотря на то, что Иглтон и Скиллен правы, отмечая, что Витгенштейн не даёт подробных предложений о том, как общество должно быть улучшено, они ошибаются, заключая, что он был консервативным мыслителем. Для Витгенштейна, как и для Маркса, ответы, которых мы ищем, должны быть выкованы в практике; они не могут быть получены философами на основе их ограниченного опыта.

Примечания:

1. Кристоф Найри, “Отношение поздних работ Витгенштейна к консерватизму”; Дэвид Блур, “Витгенштейн: Социальная теория познания”.

2. Георг Хенрик фон Вригт, “Витгенштейн по отношению к Своему времени”.

3. Кристоф Найри, “Последние работы Витгенштейна” и “Новый традиционализм Витгенштейна”.

4. Пол Энгельман, Письма от Людвига Витгенштейна — с мемуарами.

5. Некоторые соображения, которые могут привести к такому взгляду: Джон Моран, “Витгенштейн и Россия” и Терри Иглтон, “Друзья Витгенштейна”.

6. Пол Энгельман, Письма от Людвига Витгенштейна. Найри не обращает на это внимание, хоть и цитирует последнего (“Последние работы Витгенштейна”).

7. Людвиг Витгенштейн, Культура и Ценность: “Рэмси был буржуазным мыслителем, то есть думал он с целью прояснить дела какого-то конкретного сообщества. Он не задумывался о сущности самого государства или, по крайней мере, ему это не нравилось; он не думал, как это государство может быть разумно организовано. Мысль о том, что такое состояние может быть не единственным, отчасти тревожила его, отчасти беспокоила”.

8. Большая часть представленных доказательств того, что Витгенштейн был консерватором или радикаломом, очень слаба. Для дальнейшего обсуждения см. работы Била Шабадос (Canadiun Philosophical Reviews).

9. Дэвид Блур, “Витгенштейн: Социальная теория познания”.

10. Питер Уинч, “Идея социальных наук”.

11. Питер Уинч, “Идея социальных наук”. Блур цитирует этот отрывок, но упускает важную деталь.

12. Кристоф Найри, “Последние работы Витгенштейна”.

13. Карл Маркс, “Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта”. Некоторые параллели между Витгенштейном и Марксом исследуются в работах Дэвида Рубенштейна “Маркс и Витгенштейн” и Даниэля Кука “Гегель, Маркс и Витгенштейн”.

14. Майкл Оукшотт, “Рационализм в политике”. «Определённые точки сравнения между идеями Бёрка и Витгенштейна».

15. Людвиг Витгенштейн, “Философские исследования”.

16. Дэвид Блур, “Витгенштейн: Социальная теория познания”; Кристоф Найри, “Новый традиционализм Витгенштейна”. «Быть консерватором, — говорит он нам, — значит предпочесть знакомое неизвестному, испытанное — непроверенному, действительное — тайному, актуальное — возможному, ограниченное — безграничному, близкое — далёкому, достаточное— сверхизбытку, удобное — совершенному, настоящее — утопическому блаженству».

17. Людвиг Витгенштейн, “О достоверном”. Другими словами, «если я хочу, чтобы дверь повернулась, петли должны оставаться на месте».

18. Брайан Хинманн, “Может ли форма жизни быть неправильной?”.

19. Терри Иглтон, “Друзья Витгенштейна”. Следующие цитаты взяты из того же источника.

20. Понятие «прозорливого представления» или «презентации» встречается в работе “Философские исследования” Витгенштейна.

21. Людвиг Витгенштейн, “Философские исследования”.

22. Кристоф Найри, ”Поздняя философия Витгенштейна” и Алекс Скиллен, ”Праящие иллюзии”. Эрнест Геллнер настаивает на той же точке зрения в “Евангелии от Людвига”: «Мистика Витгенштейна по общепринятому обычаю», утверждает он, «отрицает, что кто-либо может судить о наших идеях».

23. Найри также обсуждает эти вопросы со ссылкой на комментарий Витгенштейна к «Золотой ветви» Фрейзера относительно некого трагического события, которое «мы можем только описать и сказать, что человеческая жизнь такова», но Витгенштейн не оправдывает это событие, еще более, он отрицает возможность его оценить. Его мысль состоит в том, что мы можем только описывать, в отличии от впечатления, описание которого приводит на нас к «объяснению слишком неопределённого». Виден контраст между описанием и объяснением, а не между описанием и оценкой.

24. См., например, замечания в «О достоверном».

25. Полезное обсуждение контекстуализма ищите в работе Майкла Уильямсона ”Согласованность, оправдание и истина”.

26. Следует также помнить, что большинство теоретических практик содержат в себе эпистемологические принципы, которые можно использовать для улучшения изнутри; традиция критики процветает везде, кроме самых авторитарных обществ.

27. Людвиг Витгенштейн, “Замечания об основаниях математики”.

28. См. также обсуждение Барри Страудом взглядов Витгенштейна на логическую необходимость в его книге «Витгенштейн и логическая необходимость».

29. Терри Иглтон, “Друзья Витгенштейна”.

30. Людвиг Витгенштейн, “Замечания об основаниях математики”.

31. В свете этих наблюдений, мы должны также отвергнуть замечания Эджли в его "Физиософии“ на то, что Витгенштейн отличается от Маркса тем, что избегает критики.