Книга Лины Кертман «Воздух трагедии» посвящена семье Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. Она подробно представляет Сергея Эфрона и их детей — Ариадну и Георгия — как литераторов, при этом обнаруживаются важные переклички написанного ими со многими мыслями и чувствами, мощно звучащими в поэзии, прозе, записных книжках и письмах Марины Цветаевой. Это бросает во многом новый свет на их взаимоотношения. Погружение в их тексты помогает «изнутри» почувствовать самых близких её людей — героев «ненаписанного романа». Всё это создает неповторимую картину времени, его трагедии и Рока, тяготевшего над семьей.

В августе 1921 года по Москве разнёсся глубоко потрясший Марину Цветаеву слух: в Петрограде после расстрела Гумилёва покончила с собой Анна Ахматова.

«Страшный сон: хочу проснуться — и не могу…», — писала она Анне Андреевне о пережитом за три долгих дня, пока слух не был опровергнут. И далее в письме: «Утешила меня Аля: “Марина! У неё же — сын!“».

В августе 1941 года в Елабуге рядом с Мариной Цветаевой был сын. И это не предотвратило трагической развязки. Льву Гумилёву, сыну Анны Ахматовой, было в 1921 году 9 лет. Георгию Эфрону, сыну Марины Цветаевой, в страшном августе 1941 года в Елабуге — 16 лет.

Шестнадцать лет — классический возраст, когда подростки начинают отходить от родителей. Тревожно думать об этом моменте, горько предчувствовать всю его боль Марина Цветаева начала едва ли не с самого рождения сына. И это очень рано начало омрачать ту огромную, безмерную радость, с какой восприняла она его появление на свет — слишком ясно предчувствовала и неизбежность будущего его «отхода», и свою неспособность мудро смириться с этим. Ей это было особенно трудно, так как, по словам Ариадны Эфрон, вспоминавшей много лет спустя то далёкое время, «Марина была великой собственницей в мире нематериальных ценностей, в котором не терпела совладельцев и соглядатаев».

«… у меня чувство с Муром — как на острове, и сегодня я поймала себя на том, что я уже мечтаю об острове с ним, настоящем, чтобы ему некого (оцените малодушие!) было, кроме меня, любить». (О. Колбасиной-Черновой. 1925,10 мая). А было Муру тогда всего три месяца. Нельзя не заметить в этой записи нескрываемую самоиронию, которую иногда недооценивают при анализе самых разных её текстов, отчего многое сказанное Мариной Цветаевой толкуется порой более прямолинейно и одноцветно, чем звучало оно для тонко понимающих ее интонации людей. Но ирония никогда не охлаждала в ней душевного жара. Мучительно остро, как, может быть, никогда прежде, стала Марина Цветаева ощущать после рождения сына неумолимый бег времени: «Как грустно Вы пишете о сыне: “Совсем большой. Скоро женится — уйдёт”. Моему нынче — как раз 5 лет. Думаю об этом с его, а м. б. с до-его рожденья. Его жену конечно буду ненавидеть. Потому что она не я (не обратно.) Мне уже сейчас грустно, что ему пять лет, а не четыре. Мур, удивлённо: «Мама! Да ведь я такой же! Я же не изменился!» — «В том-то и… Всё будешь такой же, и вдруг — 20 лет. Прощай, Мур!»». (Р. Ломоносовой. 1930, 1 февраля).

С первых минут жизни долгожданного сына Марина Цветаева настойчиво, пристально и радостно отмечает в нём СВОЁ — и как это безмерно важно для неё! «Нам с мальчиком пошли восьмые сутки. Лицом он, по общим отзывам, весь в меня Помните, Вы мне пророчили похоже го на меня сына? Вот и сбылось». (О. Колбасиной-Черновой. 1925, 8 февраля). «… Сегодня первую ночь ночевала с мальчиком — одна! — горжусь. Вы совершенно правы насчёт хотения: этого мальчика я себе выхотела, заказала. И Вы первая подтвердили меня в моём праве на его существование, — не по-женски, — так хорошо по-мужски! — И напророчили мне моего сына, похожего на меня. Отлично помню». (Ей же. 1925, 14 февраля). «Он — чудесен, 2 месяца. Не красив (как Аля в детстве), а — особенен. Очень похож на меня, следовательно — на любителя». (Ей же. 1925, 4 апреля).

Сергей Эфрон не был таким собственником, не спорил и спокойно писал сестре Лиле о потрясающей похожести новорожденного сына на Марину: «маленький Марин Цветаев». Это не мешало ему с трогательной отцовской гордостью хвастаться Муром: «Если бы ты видела этого мальчика, Лиленька! Милый, тихий, ласковый, с большими синими глазами. Говорить ещё, конечно, не 232 умеет, но уже звонко смеётся. Почти никогда не плачет. Когда с ним говорят — приветливо улыбается. А главное прекрасно выглядит (тьфу, тьфу, тьфу не сглазить!). Круглый, розовый, с прекрасными детскими чертами. Не подумай, что я пристрастен — он общий любимец…» (Е. Эфрон. 1925,21 июля). Полушутливо Сергей Эфрон называл его — «мой сын». «Мой сын загорел и вырос. Он большеглаз, круглолиц, беловолос — обворожительно ласков. Говорит пока очень мало. Начал только ходить». (Ей же.1926, 10 июня). Через два года Сергей сообщал сестре: «Мур стал громадным мальчиком — страшный сорванец, ласковый, живой как ртуть, лукавый. Не переносит намёка на чужое страдание, и поэтому три четверти русских сказок для него неприемлемы (от дурных концов рыдает). Мы с ним в большой дружбе». (1928, 1 апреля). Сколько открывается здесь новых, неожиданных, наполненных душевным теплом подробностей! И как не совпадает этот образ Мура с образом чуть ли не от рождения надменно холодного, отчуждённо высокомерного мальчика, каким увидели его и описали в своих мемуарах или письмах многие знакомые Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. Совсем не таким запомнила маленького Мура старшая сестра: «Я знаю только одно, что за всё то время, что мы были вместе, он не только очень любил маму, но и очень хорошо умел проявлять эту любовь. С самых ранних лет относился к ней со взрослой чуткостью, чуя её своим детским сердцем и понимая взрослым умом. Иногда она его шокировала — то недостаточно модной одеждой, то резкостью в каком-нибудь споре, тем, что всё это было недостаточно «прилично» для его дендизма. Он любил, чтобы всё было хорошо, красиво, вкусно, комильфо, а этого ведь почти никогда не было. Но он прекрасно понимал, что так оно и должно было быть в нашей семье. Во время семейных конфликтов он или становился на её сторону, или старался успокоить её» (Без даты. Примерно вторая половина 1940-х годов). Так писала она Анастасии Цветаевой — из лагеря в лагерь.

В тоне Сергея Яковлевича, когда речь идёт о Муре, явно преобладают уютные, патриархально домашние, иногда сентиментальные ноты — диккенсовские. «Сейчас вечер. Марина с Алей в кинематографе. Мур тихо спит в соседней комнате, обнявшись с медведем. А я пользуюсь тишиной и досугом (которого очень мало), чтобы поболтать с тобой…» (Сестре Лиле. 1935, 28 марта). В письмах Марины Ивановны после рождения Мура диккенсовское начало тоже есть, но у неё минуты покоя и тихой умиротворённости очень редки, и в материнских её чувствах тоже преобладают напряжение, страсть, непокой. «… Алей я в детстве гордилась, даже — чванилась, этого — страстно — люблю. Аля была несравненно красивее, сразу — красавицей (помните годовалую карточку в медальоне?), прохожие заглядывались, на Мурку тоже заглядываются — из–за загара. Но у этого своё (а м. б. — моё? или это то же самое?) лицо, вне красоты и некрасоты, вне породы и непороды…»; «А вот Вам мой чудный Мур — хорош? Во всяком случае — похож. И более похож на Наполеоновского сына, чем сам Наполеоновский сын. Я это знала с его трёх месяцев: нужно уметь читать черты». А в ответ на его 6-месячную карточку — Борис Пастернак — мне: «Всё гляжу на твоего наполеонида». С 11 лет я люблю Наполеона, в нём (и его сыне) всё моё детство и отрочество и юность — и так шло и жило во мне не ослабевая, и с этим — умру. Не могу равнодушно видеть его имени. И вот — его лицо в Мурином. Странно? Или не странно, как всякое органическое чудо» (А. Тесковой. 1934, 2 февраля). Можно представить, как такие, говоря словами Пушкина, «странные сближения» волновали Марину Цветаеву…

Каким Мур был в детстве? Любопытно, что, видимо, чувствуя беспокойно приглядывающийся (хотя часто и гордый) взгляд Марины Ивановны, маленький Мур однажды загадал ей загадку. Об этом есть запись в её дневнике.

Мур: — Мама! Что бы Вы хотели: чтобы я был злым и умным или добрым и глупым? (Я улыбаюсь). Он: — Знаю, знаю, что Вы сейчас скажете! Молчу. Он, упоённо: — Вот я Вам загадку задал! Ну и загадку я Вам задал! Ну и загадку!

Эту загадку так и оставил нам Георгий Эфрон — сложный, так недолго проживший мальчик…