Бывает, что в тот момент, когда как кажется время совсем не об этом, приходится встать перед проблемой или вопросом, который требует более спокойного темпа и иных оснований для подступа. Но ведь и кажется, что без этой несвоевременности к проблеме не подступится. Разве проблема бывает своевременна? Она является, как джокер в рукаве. Ты сам подкладываешь его, повышая ставку, переводя игру в закадровое пространство.

Нарушение правил игры выводит игру на метапозицию, или иллюстрирует этот образ.

Разве кто-то требует здесь и сейчас ответа на то, как нам совершить наиболее точный вход в понимание того, что такое философия? Разве не наша самоуверенность сама подтасовывает карты, и вместо того, чтобы заполнить контурную, мы выбираем начертить новую на чистом листе?

Куда нас приведет это введение, ведь если и написано оно за одно мгновение, то путь к нему был непрерывен в течении всего прошлого. Пусть оно и не велико.

Как нам совершить введение в философию?

Пусть простая дихотомия послужит нам началом. Мы не забываем об удивлении, но для удивления нужен прецедент. Рассечение. Единое и многое. Это прецедент. И может быть, мы, опасаясь неизвестности, всё тянем ремарку, но может и в ней самой начинают вскрываться символы понимания, и именно так, как нам бы того хотелось.

Дихотомия проста. Философия и История философии. Такое разделение указывает нам на определенное отношение. Есть нечто и есть то что ведёт запись о том, как оно было.

Производить запись былого кажется не имеет смысла в данном конкретном случае, так как работ, прекрасно выполняющих эту функцию, пусть и не много, но достаточно.

Источники из которых истекает “Фалесова вода” и течёт до “Архиископаемого” не редкость.

Нас интересует иной подход. Совершить введение в философию путём философии, а не истории о том, чем она была или будет.

Дихотомия это начало в том смысле, что первый разрез по целому создаёт пару. Но в то же время, всегда есть вызов и сказать, что многое дано во множестве, минуя дуальность. Мыслимо ли это? Можно ли мыслить многое, минуя “это” и “то”?

Так возникает сомнение. Сомнение это один из методов философского познания, то есть точка в которой теория пересекается с практикой.

Есть ли у нас непоколебимые основания сказать наверняка, что то или иное точно такое, ни больше ни меньше, чем мы о нём говорим?

Существует огромное количество дискурсов, в широком смысле дискурсов, где производятся утверждения, и философия тут не исключение. Она тоже производство. Творчество концептов, как пишут о ней Ж.Делёз и Ф.Гваттари, и “сомнение” концепт в свою очередь, связанный с конкретным именем (Р.Декарт). Но не стоит игнорировать различие в акте сомнения от иного воздействия концепта. Концепт сомнения на практике сметает утверждения. Но без сомнения остается сомневающийся. И он, каждый раз различен. В этом смысле концепт всегда имеет автора.

Но и сомнение обладает своими границами. Оно смиряется с определенными утверждениями, приходя к сомнению более общего толка, но к принятию безусловности частностей. Творить концепт, конструировать его, значит собирать его из частей. И такой творческий подход превращает душу философа в душу поэта, который становится раним и понимая, со скрипом всю зыбкость утверждения, любит как собственное дитя свой концепт и готов подобно многим положить жизнь свою за то, чтобы доказать, что его концепт не подвержен сомнениям.

Подвешенность отличительна для философии, так она не только утверждает, но расшатывает и не так, как указание на белые пятна в той или иной науке, а как создание возможности превратить в белое пятно то, что казалось уже проявленным.

Но разве достаточно подрывать? Союз производства и революции близок философии и сомневаясь мы всегда сомневаемся в том, что наши основания достаточны. Но основания это ключевые точки. Это, пусть со сниженным пафосом, места из которых мы говорим. Концепты это не основания. Концепты разворачиваются из оснований, которые часто граничат с верой, или с эстетическим чувством, логикой, этикой, кибернетикой, поэтикой.

Вопрос основания принципиально важен, он расшатывает нас. Он требует постоянного горения. Почему мы так говорим? Почему вы так нас читаете? Зачем всё это? И почему мы судим друг друга, впадая в уверенность что имеем на то права?

То что мы говорим делится на разные категории, но в том числе и на ту, где есть единица, именуемая мнением, то есть отдельная, как бы не учитывающая то, что есть “та”, без которой она, как “эта”, неопределима. Рисунок, линия мнений учитывающих друг друга и вступающих в отношения создают систему. Такое системное существование единиц наших высказываний приближается к тому, что называется философским дискурсом, особенно в его научном преломлении.

Но как мечта, как ещё один концепт, где-то в отчаянном и безграничном воображении висит “истина”. Это измерение нужно для того, чтобы указать место надлома системы и знания. Они не обязательно равны истине. И истина, такая истина, которая связана с освобождением, с независимостью, истина живущая вне морали и причин, есть камень преткновения философии и то место, где она врывается в теологию и сливаясь с ней, пусть скорее сакрально, а не божественно, но так или иначе продолжает говорить о Боге, не порывая с мифом, не оставаясь экзальтированным логосом. Истина это безусловно одна из целей философии. И эта истина сокрыта.

Такое положение не черта всех философских школ, но проблема, без которой немыслима дифференциация школ.

Как кто решает границы языка, познания, предмета, и как он мысли “там”, пусть и как отсутствие, это почти самый ключевой пункт, острие философского вектора.

Философия это вопрос о живом или живого, и в крепких символических связях удерживая живое с тем, что не равняется языку, сама философия прокладывает себе тут путь, пусть и рождённая языком, но в жизнь, как свой предмет и саму практику. Пусть иногда и практику умирания.

Философия содержит в себе столько хороших слов, которые могут вызвать улыбку, ухмылку, гримасу, слезу. Но эти слова есть, они основательны, как будто. Любовь, дружба, мудрость. Но можем ли мы говорить об этом тут так подробно?

Может иногда лучше вовремя остановиться, сказать недостаточно, чтобы введение не исчерпало всё остальное? Разум может резать, прерывать, создавать границу на карте не грифелем, а скальпелем.

Но что-то нужно сказать. Нужно сказать такое ещё, что вы сможете взять, и бросить, быть может, но бросить применив, пусть и однажды.

Неужто быть может метаязык? Язык который будет универсальным языком описания? Ну то есть, не метафизика ли должна говорить на метаязыке? А я уточню, что метафизика волей синекдохи, прекрасно сливается с самой философией.

Можем ли мы создавая концепты биться за их содержание?

Кажется, что путь вопрошания вернее. Но и сам по себе вопрос недостаточен, ведь известно, что неубедителен будет любой из ответов. Есть ещё одно измерение, это место акта, места события, события особого рода, которое называется “встреча”, но встреча совсем не какая угодно. Если мы не можем утверждать содержание, то мы можем утверждать акт, ставить его в безусловное положение.

Каким мог бы быть такой особенный акт, особенная встреча, которая отличалась бы от иных. Психоаналитических, художественных, любовных.

Можно сказать, что это встреча с мудростью, всегда отодвигающей свои границы от стремящегося к ней. Сама мудрость не является “этим”, мудрость будет мелькать на вашем пути далее в вашем движении, мы лишь открываем вам дверь в лабиринт, где быть может обитает она.

А заходили ли мы сами?

Но скажем с осторожностью, что мудрость это та парадоксальная вертикаль которая вне иерархии врывается в любую даже самую горизонтальную онтологию, пока она не отказывается от того, чтобы называть себя философией, а говорящего, философом, то есть “другом мудрости”.

изображение: роберт ялунин