Основатель философии кинизма Антисфен говорил: “Лучше сражаться среди немногих хороших людей против множества дурных, чем среди множества дурных против немногих хороших”. Описанная ситуация, с одной стороны, может предполагать тот исход, который можно назвать поражением. Однако это поражение не является поражением тотальным. То есть кажется очевидным, что у “немногих” намного меньше шансов выиграть битву, когда им противостоит большинство. Хотя здесь можно предположить, что под “хорошими” и “дурными” можно понимать именно хороших воинов и воинов дурных, то есть тех кто сражается плохо. Тогда немного хороших воинов может буквально победить большинство дурных благодаря лучшим навыкам ведения битвы. Тем не менее куда более интересным мне кажется рассмотреть этот вопрос с точки зрения того, что под “хорошими” и “плохими” понимаются те, кто стоят на сторонах добра и зла.

Вернёмся к поражению. Можно предположить, что поражение меньшинства “хороших”, пусть и будет поражением добра, но это поражение будет существовать только в рамках “исторического момента”. Честно говоря, я не могу подобрать лучшее слово для того, что пытаюсь описать. На ум приходит разное — исторический момент, физический мир, уровень содержания, но всё это кажется и подходящим, и одновременно недостаточно точным. Может быть, развивая мысль дальше, мне удастся передать то, что я имею в виду.

Да, это будет поражение, но с другой стороны, побеждённые, те кто являются “хорошими”, так или иначе окажутся в выигрыше. Здесь речь идёт о том, что можно предположить, что речь о борьбе добра и зла — это не речь о глобальной победе, а речь о каждой индивидуальной душе. В этом смысле победа — это жизнь и смерть в соответствии с истиной, которая соотносится с благом, и которая приносит счастье. Я приведу ещё одну цитату из книги Диогена Лаэртского, где он пишет об Антисфене, чтобы прояснить свою мысль: “На вопрос, что блаженнее всего для человека, он (Антисфен) сказал: “Умереть счастливым””. Исходя из этого я предполагаю, что настоящая победа заключается в том, чтобы умирая или претерпевая поражение, знать, что ты боролся за то, что является добром. Тогда, даже самые страшные муки не будут столь страшны, так как убежищем для тебя будет то чувство счастья, которое связано с жизнью в соответствии с добродетелью. Конечно здесь есть трудность. Те люди, которых “хорошие” называют “дурными”, могут быть полностью уверены в собственной правоте. Они могут быть уверены в том, что они вершат благо, что истина на их стороне. Пребывая в этой уверенности и они могут быть счастливы, умирая за свою идею. Здесь можно вспомнить слова Гераклита о том, что “Добро и зло — одно и то же”.

Как же можно решить эту проблему? Если у добра и зла нет никаких онтологических или божественных оснований, и они являются лишь человеческими категориями, а Антисфен утверждает, что блаженнее всего для человека умереть счастливым, то получается, что данная счастливая смерть гарантирована не тому, кто поступает хорошо, а любому, кто полностью убеждён в том, что хорошо поступает. Тогда первое “хорошо” следует понимать, как общепринятое благо, а второе, как гипотезу о благе, рожденную в том или ином сознании, которая просто является более маргинальной.

Здесь вырисовывается такая картина.

С одной стороны есть человек, который выступает как защитник. Он является солдатом армии в которой меньше бойцов, и в его задачи не входит наступление на территорию врага. С общепринятой точки зрения он поступает хорошо. Это то “хорошо”, которое я назвал «первым». В случае поражения защитника, он будет считать, что он сражался за правое дело, и это будет обусловлено общечеловеческой моралью. Сложно представить себе общество в котором будет осуждаться защита собственной родины, тогда как нападающая сторона чаще объявляется злом. Именно из–за этого, тем кто нападает, часто приходиться говорить, что они делают это чтобы защитить себя, например предоставляя факты о том, что если бы они не напали первыми, то на них бы напали завтра. В этом смысле, в смысле более легитимной позиции защиты, даже проиграв, защитник будет победителем, так как осознание собственной правоты, собственной благодетельности, поддерживаемое общепринятой моралью, будет создавать в нём чувство счастья. Человек счастлив, когда его действия признаются, как благие. Хотя это счастье может соседствовать с несчастьем, ведь человек, который знает что действует во имя блага и при этом осознаёт, что он не способен осуществить это благо, будет чувствовать себя несчастным. Значит он будет счастлив от того, что он на стороне добра, и в этом будет его победа, и он будет несчастен из–за того, что добро проигрывает. Стоит уточнить, что абсолютного счастья и абсолютного несчастья скорее всего не существует.

Теперь представим себе другого человека. Этот человек будет тем, кого “хороший” назовёт “дурным”. То есть это его враг — нападающий. Этот нападающий может нападать будучи полностью уверенным в том, что тот на кого он нападает сам является “дурным”, хотя это может быть и не так. Его могут просто убедить в том, что тот на кого он нападает, воплощает собой зло. Так, к примеру, смертник убеждён, что злом являются “неверные”, хотя с точки зрения других людей эти “неверные” являются добродетельными людьми. А сам смертник, с точки зрения своего окружения, в свою очередь, является добродетелем. А главное, что перед тем как убить себя, убив других, он может испытывать реальное чувство счастье.

По какому же критерию мы можем решить, кто является “хорошим”, а кто “дурным”? Неужели только среда, в рамках которой находится тот или иной человек, устанавливает этот критерий?

Человек заложник той идеологии в которой он воспитан, или той, в которую он уверовал. Интересно тут то, что любую идеологию возможно обосновать, и нет никакого потустороннего критерия, с точки зрения которого можно было бы действительно и наверняка знать, где здесь добро, а где зло. Бог не ведает добра и зла. Всё что происходит, происходит так как должно происходить в рамках причинно-следственных связей или в рамках предзаданных возможностей восприятия.

Но человек способен отличать добро и зло, в этом одна из его особенностей. Любой человек, который не желает смерти, будет считать злом убийство самого себя или причинение себе страдания. Бывают и исключения. Обычно тех, кто являются такими исключениями называют извращенцами, и их точку зрения предпочитают не учитывать при “создании” общезначимых моральных принципов.

Существует категорический императив, предложенный Иммануилом Кантом: “Поступай так, чтобы максима твоей воли могла бы быть всеобщим законом”. С этой точки зрения можно предположить, что действительно моральным действием было бы не убийство. Можно предположить, что если я не хочу смерти, то добром будет отказ от убийства кого бы то ни было. С этой точки зрения “хорошим” не будет ни один из сражающихся, ни нападающий, ни защитник, так как и тот и другой совершают зло, то есть убивают. Получается ли что самым лучшим действием было бы сложить оружие? Может быть. Однако тот, кто сложил оружие не может быть уверен, что он не будет убит. Его могут убить и свои, как дезертира, его могут убить и чужие, приговорив к смерти во время суда, если сложив оружие он попадёт в плен. Получается, что для того чтобы сложить оружие необходимо быть готовым умереть. Но человек склонен предполагать, что он не желает умирать, и находясь в процессе сражения ему может казаться, что только продолжая убивать, он может сохранить собственную жизнь. Такой человек вынужден желать другому того, чего не желает себе.

Каким образом можно примирить кантовский императив и то, что в рамках “идеологии защиты” и “идеологии нападения” оказывается допустимо убийство, причём обе идеологии будут претендовать на действия от лица добра. Кажется что здесь необходимо сделать одно очень опасное допущение. Это допущение заключается в том, что человек желает собственной смерти. Это допущение не будет чем-то новым для психоаналитической традиции, однако оно является чем-то вытесненным для большинства других способов мыслить.

Еще точнее будет сказать, что человек находится между двух желаний. С одной стороны он желает жить, а с другой умереть. Отрицание желания смерти провоцирует возникновение многих неразрешимых вопросов или слишком поспешных умозаключений. Но если мы признаём, что человек желает собственной смерти, то нет ничего удивительного в том, что убийство оказывается моральным действием. И если желание смерти существует не только как некая девиация, а как сущностное основание человека равное желанию жить, то ещё яснее становится утверждение Антисфена о “счастливой смерти”. Человек — это парадокс. Исходя из того, что человек желает жить, он борется за свою жизнь, а исходя из того, что он желает умереть, одним из методов борьбы за жизнь оказывается убийство. Стоит отметить, что тот, в ком преобладает желание жить, живёт менее активно, чем тот, в ком преобладает желание умереть. Желание умереть связано с чрезмерным наслаждением. Такой человек склонен испытывать больше ощущений, он более авантюрен, он более склонен к тому, чтобы быть героем. Желание жить скорее проявляется в большей пассивности и даже, может быть в некотором эскапизме от тех буйств жизни, тех наслаждений, которые и приближают к смерти, истощая тело и душу.

Рассматривая данную ситуацию с предложенной точки зрения, мы оказываемся в положении, в котором нам не нужно искать истинность той или иной идеологии. Нам нет нужды называть одного “хорошим”, а другого “дурным”.

Получается, что самое главное для отдельного человека — это обретение уверенности в том, что выбранная им идеология (насколько идеологию выбирают — отдельный вопрос), принесёт ему счастье до последней секунды его жизни, которая закончится не менее желаемой им смертью. Истинный ужас — это разочароваться в собственной идеологии прежде чем умереть. Именно в качестве защиты от этого казуса в человеческой психике существует такой феномен, который в психоанализе называется отрицанием.

Настоящая битва разыгрывается внутри отдельного человека, и эта битва вне истории.

Это битва между желанием смерти и желанием жизни, и ни одна из этих сторон не является “хорошей” или “плохой”.

Возникает ещё один вопрос, как нам быть с другими? Насколько они могут быть включены в данную точку зрения? Насколько мы можем учитывать их желания и их чувства? Насколько их счастье является нашей заботой, ведь как кажется, данная позиция предполагает заботу только о собственной душе?

Другой важен ровно настолько, насколько нам позволяет это наша идеология и наши возможности. Так или иначе другой — это гарант нашего существования. Мы существуем, пока существует тот ближний, который способен нас воспринимать. В зависимости от того, какое желание, жить или умереть, будет преобладать в нас самих, мы и будем выстраивать наше с ним взаимодействие. Желание умереть связано с желанием быть не воспринимаемым, следовательно оно предполагает сепарацию и изоляцию. Желание жить предполагает сближение. Важно то, что для того чтобы быть, нам может быть вполне достаточно и одного единственного другого, который будет для нас самым ближним. И, может быть, вполне резонно направить свою заботу именно на него, а не на то большинство, необходимость заботы о котором нам будет прививать определённая идеология, которая часто использует в качестве оружия чувство вины.

Я предлагаю сложить любое оружие и признаю, что говорю это исходя из собственной ангажированности и собственной идеологии, которая базируется на желании жить, но признаёт и желание умереть, отрицание которого способно привести к куда более ужасным последствиям.