1.

В августе 1961 года Иосиф Бродский написал рассказ «Вспаханное поле». Шестистраничный (в машинописи) текст представлял собой внутренний монолог героя, готовящегося в одном из среднеазиатсаких городов СССР вместе со своим напарником к побегу за границу на советском самолете, который они должны для этого захватить и угнать.

Восемьдесят минут полета и тебе уже ничего не останется. <…> Из Нового города в коричневом автобусе приедет напарник и через полчаса тебе уже ничего не останется. Через восемьдесят минут вы заметите желтую реку и отметите притоки на карте, если будет светло и не будет тумана; если хватит бензина, кто знает, как они его на рассвете заправят, если его хватит, вы дотянете до дороги, а английский ты, слава богу, знаешь, и через сутки вы будете в Тегеране <…>.

Напарник приедет из Нового города поздно вечером и надо будет собираться на аэродром, четырнадцать дней вы ходили рядом, теперь вы улетите, ничего не останется, потому что нечего оставлять, таких уже больше не будет. Напарник лежит пьяный в подвале <…> но завтра вечером он будет на ногах и побреется в бане и мы сядем в автобус у гостиницы в четырех километрах от оранжереи на вспаханном поле, и вылезем на аэродроме ночью. <…> Восемьдесят минут полета, а при попутном афгани и меньше, нисходящие струи с выключенным мотором, спланировать над Аму-Дарьей. Все зависит от того, насколько они его на рассвете заправят, дай бог побольше, побольше, а 2300 мы как-нибудь перевалим и сами, если с локаторами все обойдется благополучно, но над границей мы, конечно, пойдем очень низко, напарник, он все это знает (1).  

Фактической основой рассказа стали события, имевшие место на рубеже 1960–1961 годов в Самарканде, где двадцатилетний Бродский и его двадцатисемилетний приятель Олег Шахматов, выпускник Новосибирской военной авиационной школы пилотов, провели несколько недель, планируя угон самолета в Иран на американскую военную базу в Мешхеде (2). 

В этот период (1957–1961) и Бродский, и Шахматов входили в неформальный молодежный кружок, группировавшийся в Ленинграде вокруг Александра Уманского, игравшего роль своего рода «гуру» для его членов (3), практиковавшего йогу и бывшего адептом различных эзотерических учений от теософии до оккультизма. Уманский, по всей видимости, был в курсе намерений Бродского и Шахматова бежать из СССР (и, во всяком случае, разделял их (4)) — по инициативе последнего он написал текст о жизни в Советском Союзе и о коммунистической идеологии в форме письма новому (избранному в ноябре 1960 года) президенту США Джону Кеннеди, а тогдашняя подруга Бродского Ольга Бродович, тоже входившая в круг Уманского, специально перевела этот текст на английский язык (5) — очевидно, что Шахматов предполагал захватить это обращение к Кеннеди с собой за границу. Текст Уманского в декабре 1960 года увез из Ленинграда в Самарканд, где уже находился Шахматов (6), Бродский.  

Позднейшие воспоминания Бродского, в 1980–х–начале 1990–х годов, по крайней мере, дважды возвращавшегося к этому сюжету (в разговорах с Соломоном Волковым и Михаилом Мейлахом), написанные вскоре после смерти Бродского воспоминания Шахматова, а также составленная 11 июля 1962 года справка заместителя начальника 2-го отдела ленинградского КГБ (7) П. П. Волкова позволяют в общих чертах реконструировать то, что произошло в Самарканде. 

2.

Ключевой для всей истории вопрос о том, кто был инициатором плана угона самолета и перелета через границу, для КГБ остался непроясненным (8). Но воспоминания и Бродского, и Шахматова говорят, что инициатором был Бродский. Причем в свете данных о подготовке заранее английского перевода рукописи Уманского, которую предполагалось вывезти таким образом за границу, весьма правдоподобной выглядит версия о том, что (в отличие от того, что говорят в воспоминаниях оба участника) идея эта родилась не спонтанно «на месте», в Самарканде, а была продумана еще в Ленинграде, после того, как Бродский узнал, что Шахматов имеет специальность военного летчика (9). Косвенно это подтверждает в разговоре с Михаилом Мейлахом сам Бродский, когда неожиданно (как бы вспоминая новые детали по ходу беседы) заявляет, что «эта история началась значительно раньше» (10). 

Именно самаркандский эпизод является, по нашему убеждению, реальным комментарием к стихотворению Бродского «Ночной полет» (1962):

     В брюхе Дугласа ночью скитался меж туч

     и на звезды глядел,

     и в кармане моем заблудившийся ключ

     все звенел не у дел,

     и по сетке скакал надо мной виноград,

     акробат от тоски;

     был далек от меня мой родной Ленинград,

     и все ближе — пески.

     Бессеребряной сталью мерцало крыло,

     приближаясь к луне,

     и чучмека в папахе рвало, и текло

     это под ноги мне.

     Бился льдинкой в стакане мой мозг в забытьи.

     Над одною шестой

     в небо ввинчивал с грохотом нимбы свои

     двухголовый святой.

     Я бежал от судьбы, из–под низких небес,

     от распластанных дней,

     из квартир, где я умер и где я воскрес

     из чужих простыней;

     от сжимавших рассудок махровым венцом

     откровений, от рук,

     припадал я к которым и выпал лицом

     из которых на Юг.

     Счастье этой земли, что взаправду кругла,

     что зрачок не берет

     из угла, куда загнан, свободы угла,

     но и наоборот:

     что в кошачьем мешке у пространства хитро

     прогрызаешь дыру,

     чтобы слез европейских сушить серебро

     на азийском ветру.

     Что на свете — верней, на огромной вельми,

     на одной из шести —

     что мне делать еще, как не хлопать дверьми

     да ключами трясти!

     Ибо вправду честней, чем делить наш ничей

     круглый мир на двоих,

     променять всю безрадостность дней и ночей

     на безадресность их.

     Дуй же в крылья мои не за совесть и страх,

     но за совесть и стыд.

     Захлебнусь ли в песках, разобьюсь ли в горах

     или Бог пощадит —

     все едино, как сбившийся в строчку петит

     смертной памяти для:

     мегалополис туч гражданина ль почтит,

     отщепенца ль — земля.

     Но услышишь, когда не найдешь меня ты

     днем при свете огня,

     как в Быково на старте грохочут винты:

     это — помнят меня

     зеркала всех радаров, прожекторов, лик

     мой хранящих внутри;

     и — внехрамовый хор — из динамиков крик

     грянет медью: Смотри!

     Там летит человек! не грусти! улыбнись!

     Он таращится вниз

     и сжимает в руке виноградную кисть,

     словно бог Дионис.

В написанном постфактум (и не публиковавшемся автором до 1978 года) стихотворении отъезд из Ленинграда в Самарканд навстречу заранее продуманной рискованной затее с побегом через границу (11) предстает, как это сформулировал накануне поездки в разговоре с Асей Пекуровской сам Бродский, не «полетом в», а «полетом из» — тотальным разрывом с прошлым, бегством от судьбы, заранее предопределенной пребыванием в «одной из шести» (как Бродский, перефразируя клише об СССР как «шестой части земли», называет свою страну) — навстречу «безадресности», то есть неизвестности, в том числе территориальной (так же, заметим, как это происходит и в рассказе «Вспаханное поле»).  

Судя по всему, информация о том, что его новый приятель является обладателем редкой профессии летчика, актуализировала у Бродского комплекс юношеских идей, о котором несколько лет спустя, в середине 1960-х при встрече с художником Эдуардом Штейнбергом он будет отзываться как об общем в то время для многих советских молодых людей «творческого склада» замысле «побега в Америку» (12). «Идея смыться из [Советского] Союза была тогда [на рубеже 1960-х годов], не совру, у каждого второго из нашего окружения», — вспоминал младший современник (1945 года рождения) Бродского московский художник Михаил Чернышов (12а). «Он [Бродский] ведь хотел улететь из Союза не ради красивой жизни, а ради сохранения своей личности, суть которой составляло творчество. На Родине все пути для этого были для него перекрыты, максимум, на что он мог рассчитывать, — это должность приемщика заказов в фотоателье», — резюмировал позднее Шахматов (13).

Если замысел побега принадлежал Бродскому, то детальной разработкой плана угона самолета занимался, судя по всему, Шахматов. Именно он, как военный летчик, знал не только устройство советских самолетов, но и расположение американских военных баз в регионе (14) — приземление в Афганистане грозило выдачей обратно в СССР; целью был шахский Иран. 

Несмотря на дважды повторенное Бродским утверждение о том, что по замыслу операции он должен был ударить пилота камнем по голове (и в последний момент отказался от этой затеи), более правдоподобной представляется версия Шахматова: перед посадкой самолета, следовавшего из Самарканда в Термез, самый южный город Узбекистана, находящийся прямо у афганской границы, он должен был, угрожая применением оружия, заставить пилота выпрыгнуть с парашютом, а сам перехватить управление машиной и направить ее в Мешхед, находившийся, по расчетам Шахматова, в семистах километрах (15). Дополнительным подтверждением слов Шахматова о наличии у него пистолета Макарова служит мотивировка его последующего ареста в сентябре 1961 года в Красноярске — за «незаконное хранение оружия» (16). 

По версии КГБ, основанной на показаниях Шахматова и Бродского, они «несколько раз <…> ходили на самаркандский аэродром изучать обстановку, но в конечном итоге Бродский предложил Шахматову отказаться от этой затеи и вернуться в Ленинград» (17). По изложенной в воспоминаниях Шахматова версии все обстояло иначе: он и Бродский купили билеты на 4-х местный самолет «Ae–45S» чешского производства, летавший из Самарканда в Термез. Однако перед вылетом пилот, сославшись на то, что в Термезе он не найдет пассажиров на обратный рейс, потребовал от друзей (летели только они) оплатить обратный проезд. Денег у них не было. Билеты пришлось вернуть в кассу (18). Попутно выяснилось и главное: в целях безопасности и предотвращения именно такого рода инцидентов самолеты в приграничной зоне не заправляют полностью, и горючего, чтобы долететь до Мешхеда, не хватит. Настойчиво повторяющийся в написанном менее, чем через год после самаркандской истории рассказе Бродского «Вспаханное поле» мотив возможной нехватки горючего подтверждает позднейший рассказ Шахматова (19). 

Таким образом, ситуация, по-видимому, была разрешена самым что ни на есть «техническим» способом и не имела тех свойств «экзистенциального выбора», связанного с невозможностью применения насилия против пилота, какие она приобрела в позднейшей мемуарной авторефлексии Бродского — в разговорах и с Волковым, и с Мейлахом Бродский повторяет, ​​с минимальными вариациями, относящуюся к летчику фразу: «ну какой стати его буду бить по голове? Что он мне плохого сделал, в конце концов?» (20) Шахматов в своих воспоминаниях прямо указывает, что, несмотря на то, что Бродский, действительно, пронес с собой на борт в рюкзаке камень, он решительно «отменил» этот сценарий и взял задачу нейтрализации пилота на себя, рассчитывая на угрозу имевшимся у него пистолетом (21). Отметим, что в рассказе Бродского «Вспаханное поле» мотивы насилия полностью отсутствуют. Как мы увидим далее, это имело существенное значение для последующей судьбы автора.

Другим, криминальным с точки зрения советских властей, эпизодом, сопровождавшим самаркандскую эпопею Бродского и Шахматова, была их неудачная попытка передать привезенную Бродским из Ленинграда рукопись Уманского («письмо Кеннеди») в переводе на английский язык американскому адвокату и кинопродюсеру Мелвину Белли (Melvin M. Belly), которого они случайно встретили в холле самаркандской гостиницы. Бродский узнал Белли, который снимался в кино, «по запомнившемуся кадру из какого-то американского фильма» (22). Белли и его коллега Дэнни Джонс (Danny R. Jones) находились с туристическим визитом в СССР в январе–феврале 1961 года и, в частности, посетили Самарканд (23). Опасавшийся провокации Белли рукопись взять отказался (24).

3.

Во всех отношениях неудачная поездка в Самарканд вполне могла не иметь для Бродского никаких последствий, послужив лишь материалом для написанного спустя восемь месяцев рассказа «Вспаханное поле». Этого однако не произошло — в начале января 1962 года Олег Шахматов, осужденный 20 октября 1961 года в Красноярске за незаконное хранение оружия (видимо, того самого пистолета «Макаров», которым он намеревался угрожать пилоту) на два года, и отбывавший свой срок в тюрьме или местном лагере, совершил до сих пор никем убедительно не объясненный экстравагантный поступок. Вызвав представителя КГБ, Шахматов добровольно рассказал ему о плане захвата самолета и побега за границу из Самарканда вместе с Бродским и о кружке и рукописи Уманского (25).  

Сразу после этого (26 января) в Ленинграде против Уманского возбуждается уголовное дело по статье 70, часть 1 (антисоветская агитация и пропаганда) УК РСФСР. 29 января Уманский, Бродский, Ольга Бродович (26), друг Бродского Сергей Шульц (27) и еще несколько человек из кружка Уманского после начавшихся ранним утром многочасовых обысков у них в квартирах были задержаны, доставлены в Большой дом (управление Ленинградского КГБ) на Литейном проспекте, там допрошены и арестованы.

31 января все задержанные, кроме Уманского, были отпущены домой. Судя по всему, информации, полученной в результате допросов, для КГБ оказалось недостаточно, чтобы предъявить кому-либо из них конкретное обвинение. Впоследствии дела Уманского и Шахматова были объединены в Ленинграде в одно «дело № 20–62 по обвинению А. А. Уманского и О. И. Шахматова по ст. 70, ч. 1 УК РСФСР» (28) и 25 мая 1962 года оба они осуждены Ленгорсудом к пяти годам лагерей. Предполагаемый угон самолета в обвинении (и сопровождавшей процесс газетной публикации, о которой далее) не фигурировал — осужденным инкриминировалось «изготовление антисоветского текста» (29). Судя по справке КГБ на Бродского, составленной 11 июля 1962 года, после осуждения Шахматова и Уманского и по результатам их дела, Шахматов, и Бродский убедили чекистов в том, что захват самолета и перелет через границу были исключительно «идеями», к реализации которых они не приступали. Взятый при обыске у Бродского рассказ «Вспаханное поле» также крайне обтекаемо касался сюжета с угоном, избегая всякой конкретики. Уманский, в свою очередь, отрицал то, что до поездки в Самарканд знал что-либо о планах побега друзей за границу. Также он не дал показаний о каких-либо «антисоветских разговорах со стороны Бродского» (30). Сам Бродский на допросах характеризовал себя как «человека, лояльно настроенного к советской власти и тем мероприятиям, которые проводят КПСС и сов<етское> прав<ительст>во». «Намерение выехать за границу» Бродский мотивировал «влиянием Шахматова» и «плохими материальными условиями», в которых он оказался в Самарканде.

В позднейшем (1964) изложении начальника УКГБ по Ленинградской области В. Т. Шумилова ситуация выглядела так:

В Управлении КГБ при СМ СССР по Ленинградской области БРОДСКИЙ признал, что он совместно с ШАХМАТОВЫМ пытался передать рукопись УМАНСКОГО иностранцу и намеревались <так!> захватить самолет для побега за границу. БРОДСКИЙ заявил, что он отказался от намерений изменить Родине, осознав все свои ошибки и заверил, что впредь своим поведением не даст повода для вызова его в органы КГБ.

Учитывая раскаяние БРОДСКОГО и его молодость, было принято решение к уголовной ответственности его не привлекать, но строго предупредить (31).  

В распоряжении КГБ оказались однако изъятые при обыске у Бродского стихи и, главное, его дневник 1956 года. Эти материалы, не будучи достаточным основанием для уголовного преследования, тем не менее определенно характеризовали Бродского как человека антисоветских взглядов и настроений. Такая информация не могла остаться без последствий, и Бродский это хорошо понимал. Несмотря на быстрое освобождение из-под ареста, месяц спустя, 21 февраля 1962 года, он писал Зофье Капусцинской о «крупных неприятностях с госбезопасностью» как о «не кончившейся истории» (32).

4.

В сложившейся к концу Гражданской войны (1922) ситуации, когда выезд из Советского Союза стал одной из привилегий, доступных исключительно для крайне немногочисленных особо лояльных новому режиму граждан, самовольное пересечение границы являлось, с точки зрения советской власти, тяжелейшим политическим (антигосударственным) преступлением и входило в перечень действий, определяемых Уголовным кодексом не просто как нарушение порядка, но как «измена Родине». В изданном для сотрудников госбезопасности секретном «Контрразведывательном словаре» пояснялось:

ИЗМЕНА РОДИНЕ — деяние, умышленно совершенное гражданином СССР в ущерб государственной независимости, территориальной неприкосновенности или военной мощи СССР: переход на сторону врага, шпионаж, выдача государственной или военной тайны иностранному государству, бегство за границу или отказ возвратиться из-за границы в СССР, оказание иностранному государству помощи в проведении враждебной деятельности против СССР, а равно заговор с целью захвата власти. <…> 

Ответственность за И.Р. наступает при совершении хотя бы одного из перечисленных деяний. К ним относятся:

<…>

г) Бегство за границу — незаконный умышленный переход гражданина СССР с территории Советского Союза на территорию иностранного государства, совершенный с целью проведения враждебной деятельности против СССР. Как И.Р. квалифицируются не только случаи оставления лицом пределов СССР, но и случаи бегства с борта советского военного или иного корабля в открытом море или в территориальных водах иностранного государства.

(Контрразведывательный словарь / Отв. ред. В. Ф. Никитченко. М., 1972. С. 117–118 [Издание с грифом «Совершенно секретно»])

В случае Бродского—Шахматова их потенциальная вина усугублялась намерением осуществить измену Родине с помощью террористического акта — захвата самолета. В своем выборе именно этого способа нарушения одного из сакральных советских табу — самовольного оставления территории СССР — они были не одиноки. 

К началу 1962 года, когда властям стало известно о нереализованном плане Шахматова и Бродского угнать самолет, проблема воздушного терроризма в СССР крайне обострилась: после всего трех попыток угона самолетов в период 1954–1960 годов во второй половине 1961 года произошли сразу два инцидента — 21 июня в Ашхабаде в последнюю минуту был предотвращен угон АН-2 (33), а 10 сентября во время полета над Ереваном был захвачен ЯК-12. Причем последний кейс типологически был абсолютно идентичен «потенциальному» кейсу Шахматова–Бродского: четырехместный самолет был захвачен в воздухе тремя молодыми (25–27 лет) пассажирами, мечтавшими бежать из СССР. Один из них был недоучившимся пилотом. В результате летчик получил ножевые ранения, самолет упал под Ереваном, один из угонщиков погиб (34). 

В этом контексте, несмотря на отсутствие обвинений и проведенную с ним «профилактическую работу» (35), Бродский, как потенциальный «изменник Родины», неизбежно должен был оказаться — и оказался — под самым пристальным вниманием КГБ, находясь в категории лиц, «не подвергнутых аресту <…> вследствие недостаточности материалов и подлежащих взятию в оперативную разработку» (36). На этом этапе Бродский, летом 1960 года попавший в поле зрения госбезопасности как один из авторов неподцензурного поэтического журнала «Синтаксис» и уже тогда прошедший «профилактические мероприятия» (беседу в КГБ) (37), по-видимому, становится объектом «дела агентурной разработки» (с 1964 года получившего наименование «дел оперативной разработки», сокращенно ДОР (38), с — в терминах КГБ — «окраской “измена Родине” (в форме бегства за границу)». Это означало организацию плотной слежки с помощью завербованной КГБ агентуры в среде общения Бродского. 

За три дня до осуждения Уманского и Шахматова Ленгорсудом в ленинградской газете «Смена» появилась разоблачающая кружок Уманского «установочная» статья «”Йоги” у выгребной ямы», написанная по материалам КГБ и связанным с органами журналистом (39). В ней, среди других персонажей из окружения Уманского, упоминался и Иосиф Бродский. Это было первое упоминание его имени в печати: 

Читывал на сборищах [у Уманского] зловещие стихи Иосиф Бродский, «непризнанный поэт», здоровый парень, сознательно обрекший себя на тунеядство.

Судя по появлению рядом с именем Бродского квалификации «тунеядец» (криминализированной после указа Президиума Верховного Совета РСФСР от 4 мая 1961 года (40)), к концу весны 1962 года КГБ уже был выработан тактический сценарий по его «нейтрализации» — в полном соответствии с практикой применения к «политическим» «бытовых» статей УК (41). 11 июля 1962 года заместитель начальника 2-го отдела ленинградского КГБ полковник П. П. Волков составляет документ, сыгравший определяющую роль в дальнейшем развитии «дела» Бродского — служебную справку о нем. Она заканчивается недвусмысленной рекомендацией: 

Учитывая антиобщественный характер поведения Бродского, вредное влияние его так называемого «творчества» на молодежь, нежелание заниматься общественно-полезным трудом, считал бы целесообразным через общественность по месту жительства выселить его из Ленинграда как тунеядца (42).

Уже через восемь дней, 19 июля 1962 года, Бродский был «предупрежден о трудоустройстве» отделом милиции Дзержинского района Ленинграда (43). Такое предупреждение означало фактически неизбежное заведение «дела о тунеядстве». Механизм общественной изоляции «чуждого элемента», предложенный полковником КГБ Петром Петровичем Волковым (являвшимся не только «архитектором», но и негласным куратором всего дела Бродского в дальнейшем (44)) был запущен.

Последующие события продемонстрируют, что загадочное признание Шахматова и январский обыск и трехдневный арест 1962 года имели ключевое влияние на дальнейшую персональную и литературную судьбу Иосифа Бродского в СССР.