Для всех случаев разногласия с институтами власти есть одна простая формулировка: бремя доказательства своих благих побуждений всегда лежит на том, кто имеет монополию на применение силы.

Все гражданские реформы последних двухсот лет стремились ликвидировать именно эту абсолютистскую монополию, и именно поэтому ходят в одном комплекте. Презумпция невиновности, к примеру, является косвенным следствием этого принципа — так что если вы хотите чтобы вас справедливо представляли в суде — остальные гражданские свободы, как свобода слова и свобода собраний, также находятся в ваших же интересах.

Потому что обратная ситуация — доверять власти не только действовать безнаказанно, но и самой решать, когда и как об этом отчитываться — создаёт идеальные условия для олигархии или террора, тут уже как повезёт. Ничто, кроме гражданской пассивности, не делает власть абсолютной.

Что это значит для слов?

Дезинформация, даже наихудшая, не убивает людей напрямую; агентность слова, по сравнению с агентностью держателя ядерной кнопки, в прагматическом смысле ничтожна. И поскольку госрегуляция имеет только одну форму — см. выше — аргумент о необходимости госцензуры, в какой угодно форме и по отношению к чему-либо, ратует не за поддержание порядка, не за единство общества, и не за упреждение какой-то угрозы.

Он требует защитить насилие от слов.

И с точки зрения государства, мотивация, стоящая за цензурой, понятна. Тирания не занимает себя вопросом реального согласия, но только видимости согласия — именно поэтому публичное несогласие выставляется смертным грехом, по сравнению с которым буквальное уничтожение людей уже как бы несущественно.

Но мне трудно представить себе, до какой степени нужно быть готовым отречься от собственной базовой моральной автономии чтобы именно желать цензуры — для себя, для других, для всех. Именно хотеть не иметь доступа к альтернативам, даже чтобы выяснить, в чём они состоят. Тем более не доверять делать собственный вывод тем, чья жизнь зависит от этого вывода в прямом смысле.

Эту мотивацию можно было бы судить в моральном ключе — допустим, как низкую, лицемерную трусость — но с поэтической точки зрения она просто напоминает, что бытовой современный скепсис в отношении слов всё-таки чрезмерен.

Да, слово не накормит, не воскресит мёртвых, мало что стоит, и им легко злоупотреблять — но при всей слабости слов, человек с дубиной по-прежнему боится прежде всего осмеяния, а заискивающий перед человеком с дубиной — боится, что будет изобличён. Если тирания видит в слове угрозу, может быть её не нужно разубеждать.

Так или иначе, описание неизбежно.