Осе Берг — одна из самых читаемых поэтесс Швеции и участница многих литературных проектов: создательница группировок «Сюрреалисты» и «Мясное тело», редактор «Литературного журнала» (изд-во Bonniers) и одна из основателей издательства «Ink». С 1997 года по настоящее время Берг выпустила 12 книг. Первые две «У оленей» (1997) и «Темная материя» (1999) близки друг другу в своей агрессивно-галлюцинаторной, пугающей и почти китчевой образности. Три поэтических сборника «Перегоняй жир» (2002), «Уппланд» (2005) и «Прочь!» (2007) составляют «материнскую трилогию», рассказывающую об опыте беременности и материнства изнутри, с феминистской перспективы. В 2012 году остроумная книга Берг о капиталистическом апокалипсисе «Равнодушная фауна» (2011) получила приз газеты «Aftonbladet». В 2017 вышел ее седьмой сборник «Хакеры» — поэтический манифест, содержащий прямую угрозу миру сексистского, патриархального, экологического и глобального насилия, а в 2019 — роман «Карга» о женщине, чья оскорбленная любовь оборачивается яростью против границ социума, семейных устоев и нарциссизма мужского культурного истеблишмента.

В 1980-е творчество Берг испытало влияние сюрреализма, Батая, Маркиза де Сада и Антонена Арто, а в 1990-е — Сильвии Платт, Кристины Ульссон и Анн Йедерлунд. Важную роль в формировании ее галлюцинаторного, вязкого «вегетативного» языка сыграло знакомство с известной в феминистких и авангардистких кругах 1940-50-х годов поэтессой и писательницей Рут Хилларп, ставшей для Осе Берг старшей подругой и наставницей, а также влияние фильмов ужасов и романов Г.П. Лавкрафта, которого поэтесса переводила многие годы. Его миры, в частности, «мифы Ктулху», образы инопланетных зооморфных богов и существ, а также атмосфера необъяснимого ужаса присутствует в бэкграунде «Темной материи», название которой отсылает и к «черным дырам», и к антиматерии, выстраиваясь в своего рода анти-космогонию, как бы представляющую мрачную изнанку вселенной. Большое значение для книги имела и научно-фантастическая притча нобелевского лауреата Харри Мартинссона «Аниара», где космический корабль после ядерной катастрофы на Земле вылетает на уже заселенный людьми Марс, но столкнувшись с астероидом, название которого намекает на Хиросиму, покидает пределы Солнечной системы, устремляясь в космическую бесконечность. Чтобы поддерживать настроение пассажиров, бортовой компьютер Мима показывает им образы невиданной флоры, пока не наталкивается на кадры техногенной катастрофы, что постепенно приводит к всеобщему коллапсу и смерти. В «Темной материи» Мима, словно бы обретя голос, становится рассказчиком, а одна из глав так и называется «Аниара». Мы видим космический корабль, зависший «над озером и пляжем» как бы вечно заданной константой, мерцающей звездой, в то время как где-то, в «черном-черном мире» мать кормит своего младенца молоком из «черной пены», которая течет у нее не только из груди, но и из носа. Черное молоко у Берг (как и «черное млечиво утра» Пауля Целана) отсылает к современным произведению катастрофам, включающим балканский и ближневосточный кризисы и вызванные ими потоки мигрантов, природные катаклизмы и пробуксовывание концепции всеобщего процветания шведского «народного дома». Научный и псевдонаучный язык, геологические и биологические термины, топонимы (нефтяной конь, пресмыкающиеся, 4.5 реактор, экскаваторы, Довре — норвежский горный ландшафт, возможно, относящий к норвежским корням Берг) смешиваются с мифологемами, неологизмами и англицизмами, прозаический нарратив перемежается с верлибрами, языковые игры ассоциируются с эстетикой дистанцирования и иронией. «Темная материя», написанная в последние годы второго тысячелетия, стала мрачной поэтической антитезой наивно-оптимистической философской концепции «конца истории» Фрэнсиса Фукуямы и одним из звеньев в традиции «литературы катастроф», современным продолжением которой стал, в частности, роман в стихах «Ма» Иды Берьел. Писатель Даниель Шелин назвал эту книгу «шедевром современной шведской лирической поэзии».

Надежда Воинова

ТЁМНАЯ МАТЕРИЯ (фрагменты)

Перевод Надежды Воиновой и Андрея Сен-Сенькова

Когда б не защитили
нас рощи и поля
летели б мы как ветры
над тьмой морской паря

       Новалис

Сею раскол одиночества между сегментами в тяжелом организме, медленное парение через тишину чёрной раковины. Перекрученный ген прошёл через хаос, лёгкий разрыв вытянулся наружу через фрактальные системы, образовав цепочки дефектов, зарядив покой космоса всё более грубыми ошибками, чтобы, наконец, взорваться в необратимой и бесконечной внутренней деформации. В деформации, уродстве, правда, едва заметном невооружённому глазу. Осколок, растяжение, разрез в структуре: ghost in the machine.

У нас, относящихся к одному виду, всегда был внутренний крен, хотя даже запах не особо отличался, и мы вполне могли передвигаться естественно. И поэтому мне было очень легко определить степень мелкозернистости тех особей, которые мне попадались. Некоторые скрылись, и я отметила это с тихим уважением.

Склеп раковины, материалы дышат.

Тьма материи бездонна.

ШАХТА

В юдолях тёмных

В юдолях тёмных огнь горит.
Псов Довре, хладный вой услышь.
Рёв языков огня услышь,
как боль влачит крыла услышь
через юдоли.

Тёмный Довре

Сейчас я ждала тебя здесь в ночах Довре. Сейчас я ждала впадения космического времени в меня. В этих грозовых ночах тебе бы стоять рядом со мной. Тебе бы вышептывать моё имя рядом со мной. Я бы редко слышала тебя.
Однажды утром я б услышала тебя.

Сейчас я ждала тебя здесь рядом в глубине ночей Довре. Я уронила холодные камни в синюю расщелину. Я пыталась справиться с металлом. Я продвигалась сквозь зернистость лица. Я пальцами выискивала тебя сквозь пепел формы лица. Окровавленные маховые перья пальнули из моей руки, я же тёмными плавниками прочесала воду.

Однажды утром я б услышала тебя. Рожок натянут и распростёрт. Мне б услышать как разбиваются твои волны. Мне бы внять крику сердца. Извержению пейзажей из тебя. Где ты заставил плоть Довре сиять через меня. Куда ты пришёл, трясясь, согбенный над своим увечьем.

Жерло Урдара

Сопрано Довре ревут в горах. Издалека несётся пение шоссе.
Ужас пропах лисой в этом месте.

Машины разрабатывают Довре. В тех местах, где витают тени. В расселинах Довре кишат и переливаются тёмно-зелёные металлические ящерицы.

Там, где живут тёмные силы. Где призрак мается убогий неприкаянный. Где Воватн чернеется как нефть меж перепонок топей Гаудома.

Где подземные воды поднимаются в расселине. Где так одиноко сияет деревянный зáмок на краю жерла шахты, полощущей горло. Машины вгрызаются в гору у сланцевой дробильни Довре.

Черная дыра здесь притягивает к себе время. Мы живые стояли на краю и чувствовали как рассасываются ионы, как магнетизм выдирает клетки из оболочек.

Машины шипят в пещере. Трепещущие звуки протягиваются сквозь туманы Нидароса. Заброшенные озёра раскопа и резервуары. Здесь проходит чёткая подземная граница.

Машины вгрызаются шахту. Где человек вырывает ремни из своего слабого

мускульного сердца. Где Оно подползает в прокисших лохмотьях, в блевотине, пенясь кровью, причмокивая языком.

Где огромные базальтовые течения, в тугих гигантопадах, сверзаются в глубину перед горными стенами в Даудботне.

На сланцевой дробильне в Довре

Лавирую телом над глубокими ловушками, над заполненными водой ямами и открытыми колодцами, над намокшим мехом животного, затылком ощущая ужас травли. Колючие ветви бьют и хлещут меня кровавыми иглами по коже пальцев, обнажёнными волокнами крапивы — по голубой эмали моего лица. С другой стороны доменной печи у края тёмного озера я вижу, как Захрис слишком близко подходит к шахте. Я приближаюсь к этой голове, несмотря на цепи звоны матовый металл о лихорадочно дрожащую скребницу. Здесь идёт чёткая подземная граница, фистульный проход к Mare Imbrium. Я упираюсь мышечными связками в машины, бьющиеся глубоко в ране. Что станется с тобой, что станется с тобой здесь у тяжёлых вод. В кузнице муки хора Дауде, рельсы кричат, задетые острыми ломами. Хитиновые волокна, порфиры, холодные углеродные кристаллы. И чашей мои застывшие кисти, и чашей мои застывшие кисти вокруг твоего чёрного черепа.

И я буду ждать тебя в глубине чёрной раковины, Захрис.

Мы родились из одного яйца млекопитающего. Мы были похожи на младенцев, но тела у нас были сильно изувечены переломами. Он был неестественно старше меня — даже чисто физически я регрессировала в некоем обратном онтогенезе. Когда я как маленькая ящерица губами хватала кислород, он, прикасаясь ко мне своими обожжёнными руками, «Амфибией» назвал меня. Такую субтильную, что нервы просвечивали сквозь эмбрионально-голубую кожу.

ИЕЗЕКИИЛЬ

Форма жизни

Буду тащить это тело из желатина, буду хлестать вперёд эту не-форму, буду продавливать этот организм из газа через серые области.

Редкие светлые волосы раздирает кислотный ветер. Ветер из уксуса и белены раздирает шуршащие отброшенные птичьи скорлупки, покинутые пустыми и хрупкими, после того как пульсирующие птичьи фурункулы потащились дальше к так называемой жизни. Теперь я вижу, как хитрые хвойные деревья перебрасывают туда-сюда эти комки тяжелой мошоночной плоти: маленькие перистые птицы «летают» над моими головами.

Я тащу, я тащу, я тащу свою волочащуюся структуру вдоль глинистых, неряшливо перелатанных склонов речного жёлоба. Я такая горькая, такая влажная, что рот смазывает полость сластью в кровь искусанного гемоглобина. Из этой крови я буду высасывать себе питание ещё какое-то время.

Я тащу, я подхлёстываю свою растёкшуюся субстанцию медленно вперёд через металл спокойных камней, парящее в воздухе всасывание клейстерной нити в точку на далёкой середине перспективы. Где берега реки встретятся и как тончайшая игла из серебра из влаги просверлят свою тёмную туннельную воду прямо в сердце умирающего образа, влажно взрыхлённую поверхность бумаги, за которую мы уцепились.

Тащу, тащу, касаюсь себя самой, касаюсь кожного сала исцарапанными вязкими пальцами. Маленькая русалка, отлитая из морской пены — так я тащу мои длинные покровы, слои эластичного хряща, скользких, мерцающих мембран, хлорофилл. Жабры трепещут, сияя глубоко внизу в этой пасти из ткани — вечно хрипящие, пищащие, жадно хватающие воздух. Это вращение, завывание, отчаянная нехватка кислорода; крик — если бы у него было достаточно кислорода, чтобы кричать, и рот для крика, — крик чтобы проглотить всё дыхание чистого ветра со дна лёгких.

Ящерицы играют, переливаются зеленым, синим и красным между мембранами кожи на платье тела. Где заканчивается эта масса? Я рассматриваю слои, чтобы найти ядро моей плазмы, пропитанной соками, чтобы найти ядро телесной плоти, несмотря на внешнюю, окружающую плоть, твёрдую поверхность нагого тела, подобие человека — здесь, внутри посинения, превращающегося в растение. Своего рода твердь за распространствами болезни заглинивания и брожения. Но не за что уцепиться под этой мантией из скользких перепонок, пронизанных пульсирующими венами.

Теперь я облизываю свой язык до самых дальних когтей на пальцах, чтобы выцарапать жизнь в ионах, проложить горькие раны в синих желудочках языка. Поэтому что-то похожее на боль проливается к внутренним железам, слабоумный спазм ликования перед последней возможностью коммуникации для этой нервной системы с умирающим «я». Туманы жалят, мерцают, клубы горчичного газа цвета синего кобальта разъедают обычно такие красные оболакивающие облака, которые тащат свои животы к поверхности реки. В одной из складок кожи меж пазухами половоюбки ящерицы собираются в сонмище из блестящей чешуи.

Но время идёт от времени и голода, и обессилие переносит меня через серые гнёзда. И тёмная ночь души должна медленно пропуститься сквозь меня. Так что теперь я медленно, как мускул, сгибаюсь к влажной глине, чтобы встретиться с плотью у ртов сонных желёз. Теперь я засну моё птичье тело в пух, и над водотоком сияющего лица будет всегда мерцать мрачная звезда.

Аниара

Бессилье бушует как умеет,
хулит и проклинает пространство и время

Она просыпается посреди ночи от того, что нефтяной конь играет удилами и ржёт. От кромсания Печи и от того, что приёмный ребенок с шипеньем дышит у её грудной клетки. Дитя высасывает черную пену из её груди. Она чувствует, как чёрная пена льётся и у неё из носа.

За дугой она видит тысячи звёзд — их плавное нисхождение в тёмные нефтяные озера. Из сундука она достаёт кувшин теплого вина. Камни у огня поджариваются как скукоженные орехи. И дитя скользит со стоном по её сморщенной коже. Срам опускается на промёрзшую местность. Туда, где дома и подворья разбиваются в пену.

Она знает, что старые домашние животные корчатся от боли. Она знает, что нефтяной конь рвёт жилы и опрокидывается навзничь. В жесточайших спазмах он бросается на стены. Струи чёрной пены свисают с его застывшей морды.

Она должна найти лекарство от чёрной пены. Она должна найти горючее для огня в Печи. Ей нужно скакать всю ночь через взорванные деревни. Там, где пена пачкает снег, и река дымится.

В полночном небе Аниара сияет над озером и берегом. В полночном небе блестят Сольве и Коагула. И стук копыт приглушён блестящим снегом зимней ночи. Ей нужно достать живицу, мирру или мускус для печи. Ей нужно достать противоядие от обжигающей силы больного ребёнка.

И сквозь лес пронёсся пылающий как уголь шар отчаяния, хулящий и проклинающий пространство и время. Грязная пена шипит в жёлтой ручонке её плода, а она чувствует, как чёрная пена льётся и у неё из носа.

И конь бросается через разрывы вен, через глубокие порезы треснувшего наста. В глубине кипит серный напиток из венозной крови. Печь ревёт сзади на дороге, которую она покинула. Она знает, что небеса опрокинутся в себя и организм медленно сгниёт изнутри. Из гениталий вытекает след улитки кисло-сладкой желчью. И ребёнок, иссохнув, хватает воздух губами у раны.

В тени скелета появляются перегородки, жир и железы. Все булькает и бродит, рана шевелится под снегом. Вдали виден свет от разбившейся кометы. В бездне пылает тяжелое ядро угольного кристалла. Она должна найти горючее для красной Печи.

Она должна уберечь нефтяного коня, чтоб он не ринулся в огонь. Она должна следить, чтобы ребёнка полностью не засосала пена. Ей нужно победить болезнь, прорывающуюся сквозь хрящи и жилы. Ей нужно высвободить излучение из–под венца Аниары.

Сейчас северное сияние полыхает над контурами леса. Острый огонь вязов кусает ей ломкие серебряные волосы. С мёртвых деревьев свисают птицы, замерзшие сгустки зародышей. В стойлах и хижинах жидкость из раны течёт по диким зверям и лошадям. Словно мышечные массы печи перекручивают ткани в судорогах.

Она приближается к магнитному полю, что заряжает пароксизмы. Она должна месить эмбрион, пока он не превратится в глину. Здесь приют той звезды, что должна взбить плоть в пену.

Она чувствует, вот из её носа выкачивают нефтяные соки. Чёрная пена покидает её тело через поры. Она, наконец, медленно затихает, когда печь коллапсирует, застревает и перестает реветь. И тогда зародышевая плазма медленно начинает врастать в её грудную клетку.

В тени скелета появляются вены, жир и ткани.

Ночь Ледникового периода опускается на изношенные земли бреда.

Она чувствует, как её тело медленно соскальзывает в пену.

Это въело себя в меня и сквозь меня. Волны, вода, конвульсии и сквозняк проносятся сквозь его мозг. Эта война высосала всю мою силу. Она въела себя в меня и сквозь меня. Я взбила материю своими грубыми когтями, я пропахала жирными лапами нефтяные глубины.

Могильный свод раковины, материалы дышат.

Тьма материи беззвучна.

ГИПОТЕЗА ЛЕМУРА

Окулярная вязкость

Оптические обманы ползут.
Куда же дальше идти?
Следовать крику внутрь в зверя вдоль воды.
Следовать крику окулярного зверя.
Погрузиться вглубь через тяжёлое галó

Перекрученный ген проделал путь сквозь хаос. Сигнал был ясным для посвящённых. Один косой взгляд и я знала, что и он тоже… Где космический жир охватывает всё ещё застывшие субстанции. Где измерения движутся хаотично среди нас, и где земля похожа на систему внутренних зияний. Где мембраны скользят друг другу навстречу, порой случается преступление и стежки начинают сиять. И тогда паника пронизывает материю, жир грозится полностью вытечь из своей формы. Тогда дрожь пробегает по каркасу, движение насильственной смерти и боли. Тогда восстанут легионы с диким рёвом, чума прорвёт землю, эпидемии неудержимо обрушатся на мир.

Соборные Формации

когда инструмент или часть машины лопнула,
обычно осматривают поверхность слома чтобы решить
мелкозернистая она или крупнозернистая.

4.1. Кристаллические структуры

Это сияние сквозь фибры кабелей и агрегаты
Это инфра-излучение сквозь фибры кабелей и агрегаты
Это лицо Иво, Висит передо мной
конструирует обрабатывает поверхность лица Иво
перед лучом грани зерна боли Иво
перед высоко-синими структурами боли Иво
Иво мачты собора высоко вверх
Выстреливает изо льда покинул море Иво
Иво соборы структурируют агрегаты
Иво рекристаллизация соборов в галó стали
Из соборов натягиваются взрывножелезные мосты
В атмосфере контролируемой реакторным узором
Столпы и башни Ферри из нержавеющих карбидов
Зевание зёрен перлита актуализировать градации жёсткости
Иво соборы измерения висят высоко вверх
Согнутые вверх за несколько дней из стали
контролированные высоко-синие эвклидовы рефлексы
Через сталь стремится закаливание более грубых балок
Это сияние по лицу Иво
вдоль шестов в направлении к Иво

4.2 Лицо Иво

Напротив лица Иво в соборе перекручивания дни и ночи напролет в стали.

Иво может забраться вверх темно-синей на самые высокие перекрытия железной башни — вдоль геометрически направленных стержней навстречу тяжести самой себя.

Континент медленно опрокидывается в фундаментальную бездну. Есть ли внешнее пространство, куда может податься человек? Здесь на платформе среди моря соборы поставлены на якорь колоннами. В 1990-х здесь была нефть. Заброшенные цеха звонко-пустые, здесь даже феномен миражей отсутствует. В глубине дробят сверла нефтяной башни. Нечего взять из опустевшей, пульсирующей вены моря.

Игра подшипников между ветрами высших небес. У облака в сияющей ночью дуге — другой порядок.

Измерения согнуты под невероятным головокружением расстояний. Игра перед лицом Иво под смертельно лунным водянистым молоком моих рук.

4.3 Могила Кермадека

«Намагниченные минералы сохраняют в себе магнитное поле,
существовавшее, когда формировалась горная порода.»

Выдавлю пространство из тебя, выдавлю космос из твоих оболочек. В хоре далеких огней нефтеперерабатывающие заводы выстреливают магнезией в пылающую в ночи дугу. Субмикроскопические зародыши кристаллов во время линьки раковины, звук звона и потрескивания от превращения сильных ядер в более тяжелую материю. Пангея выскабливает себя до основания, пытаясь вывести Рейкьянеса из тупика.

Трещины нижних горных цепей систематически пробегают через лучи костей скелета. Дыра прорывается в стене рядом со мной. Стальное лицо вырывается наружу из стены рядом со мной. Механически ты отрываешься от ткани последней стены. Ты гладишь своими когтями мои зернистые пограничные поверхности. Единственная плоть, что держит, это твой соленый млекопитающий язык. Он движется к моему глазному яблоку, последние судороги эмали в настоящей боли. На линии кожи зерна входят в зерна и пригвождают нас к стальным формам друг друга. Словно вылитые одним блоком, мы войдем в тишину материалов.

В глубине под нами спинномозговая труба Гольфстрима рядом с земными венами, медленно застывающими в туннельную трубу вечно твердого металла.

Животная брешь

Тогда я двинулась вперед через нобусферы Довре. Взвесь, что неслась по тонким капиллярам. Там Иво вели внутри к машинам в сердце нашей тяжкой встречи. Где кандалы сильно бились об оболочку управления формы. Мы чуть не разбились здесь в соборах наших тел. Мы видели лица друг друга как пузыри под оболочками, такой затонувший город поющих окаменелых анемонов.

Мы двинулись по телу к тяжелой области длинных труб в узлах, капителях. Которые решительно поднялись в огненно-синее небо нефтеперерабатывающих заводов. Там облако ждало освобождения от кожи. Я бы хотела, чтобы ты, Иво, приняла мои зубы, мои высвобожденные эмали здесь, в коробке, вырванные из моей челюсти. Мой рот велик и мягок плотью; тем материалом, из которого сделаны животные.

Мы должны были взобраться наверх к бреши, которая открылась между пластинами и кожей. Это там, на свалке старого хлама мы закрепили свои кабели. Теперь нам надо было двигаться дальше мимо опасно качающихся скелетов. Взвесь, летящая по тонким капиллярам. Как тёмная материя должна построить пространство повсюду вокруг нас, так и мы должны увидеть как плоть смыкается над затонувшим мышечным городом из анемонов и мурен.

4.5 В реакторе

а) Горная порода выворачивает свою массу и попадает в нужную выемку. Континентальные плиты опрокидываются и раскалываются. Приди, Leatherface, возлюбленный мой, соскользни в тайный лик звериной тоски. Почувствуй соприкосновение поверхностей, которое кипит, сильно трясется под хрупкой зерногранной кожей. Приди, Голем закипает под пресмыкающимися телами наших рук. Спадение кожи с эксгибиционистских гуманоидов. Скользи в тяжелый туннельный материал поцелуя.

b) Под панцирем ползет, под панцирем ползет неистовая и оргиастическая булимия. Въедаться в плоть, блевать любимым и быть въеденным в плоть, блевать любимым в бессильном возвращении беспощадной кровопульсирующей плоти.

с) Слушаю, измеряю, калибрую: помехи из нобусфер внешнего пространства.

d) Это не смерть это край опускает забрало мы должны оторвать темную массу от внешнего гало друг друга расколоть пополам и закрыть глаза двигаться в сторону обледенения Иво карабкается удаляясь от меня, а я внизу под поверхностью косяка поющих рыб между колоннами я строю подводную лодку чувствую ущемления плоти, но не подаю никаких звуковых сигналов я управляю водными массами железных пластин стен субмарины.

Я управляю железными пластинами стен субмарины.
Иво карабкается героин поет.
Перед тайной кривизной наклона в ничто.

4.6 Резиновый собор

Фундамент хрупкость костей
собор хрупкость костей
дыроглубокий собор
Вселенная возрастает
Слух глубины песен соблазна

И я оставлю тебя в глубине чёрной раковины, Иво.