В нашу редакцию пришло открытое письмо, отправленное членом жюри Премии Андрея Белого-2020 Дмитрием Кузьминым. Это письмо написано в ответ на коллективный материал об отказе нашего проекта от премии (которую жюри ПАБ-2020 недавно нам присудило); оно также явилось реакцией на приглашение жюри к диалогу, которое содержалось в нескольких репликах участни_ц редакции «Ф-письма». Прочитав письмо, выпускающие редакторки и участни_цы нашего редакционного совета путем внутреннего голосования приняли решение о его публикации, заранее оговорив то, что в ряде вопросов, касающихся этических проблем в работе современных литературных институций, наши позиции могут расходиться. Ответ куратор_ок, редактор_ок, автор_ок и участни_ц «Ф-письма» Дмитрию Кузьмину будет позже опубликован в нашем онлайн-журнале.

Неделю назад были названы лауреаты премии, в последние годы именуемой на «Кольте» премией Санкт-Петербургского центра имени Андрея Белого — название, навевающее ассоциации, прежде всего, с бывшей Бывшей Югославской Республикой Македонией (сокращённо БЮРМ), чьё право называться так, как она сама считает нужным, без малого 30 лет блокировало соседнее государство. Теперь этот конфликт разрешён, и страна стала называться Северной Македонией, что тоже отчасти странно, но хотя бы выговариваемо и не так уродливо; возможно, по аналогии можно было бы предложить «Кольте» говорить в дальнейшем о Северной премии Андрея Белого, однако в настоящей статье я, для краткости, буду называть ее просто Премией Андрея Белого, поскольку аббревиатура «премия СПЦИАБ», боюсь, помешает читателям следить за ходом моей мысли. Мысль же моя связана с последовавшим спустя несколько дней отказом от премии проекта «Ф-письмо», удостоенного её (в номинации «Литературная критика и проекты») при моём участии в составе жюри. На всякий случай оговорюсь, что всё это исключительно моя личная позиция, а жюри премии в целом никакого заявления по этому поводу делать не планирует.

Ситуация, при которой одни люди премию присуждают, а другие от нее отказываются, не вполне обычна, но лежит в пределах нормального культурного процесса. Премия — это не способ порадовать того или иного автора и его поклонников, а инструмент разметки культурного поля, расстановка ориентиров и для деятелей культуры, и для ее потребителей. Поле размечается и присоединениями, и разломами. Зафиксировать, что Премия Белого считает необходимым вот такое присоединение, а «Ф-Письмо» — вот такой разлом, — важно и полезно. Это выводит, среди прочего, к вопросу о том, что и почему сегодня эффективнее в разметке культурного поля — присоединение или разлом. Представление о разломе как наиболее эффективном методе отчасти, конечно, является культурно-исторической универсалией, но отрефлексировано и абсолютизировано было модернизмом, протестовавшим против культурной гегемонии «академического», инерционного начала. Премия Белого уже самим выбором патрона выдаёт своё модернистское происхождение, а гегемония нерасчленённого, деиндивидуализированного культурного производства в позднесоветской литературе была вполне налицо, но независимая литература в это время возникала как единое субполе из отдельных кружков и островков, и потому в основе её идеологии была фигура присоединения. 40 лет назад премия присуждалась одновременно Ольге Седаковой и Евгению Харитонову, 20 лет назад — Ярославу Могутину и Михаилу Гаспарову, в последние годы — Виктору Пелевину и Андрею Таврову. Трудно вообразить себе читателя, с равным увлечением и сочувствием читающего всех перечисленных и неперечисленных лауреатов, а тем более — солидаризирующегося с их взглядами по всем вопросам и поступками по всем поводам; однако Премии Белого было важно (и важно до сих пор) зафиксировать, что работа всех этих людей (а не они сами, конечно) принадлежит к некоторому общему пространству (проблем, идей, способов высказывания), где происходит нечто важное, значимое, позволяющее нам лучше понимать мир и друг друга. У Премии Белого нет, разумеется, монополии на определение границ этого пространства: есть целый ряд других институций, также конфигурирующих его границы, поэтому версий этого пространства множество. Есть и такие институции (или отдельные акторы), по мнению которых обширность и разнородность этого пространства — баг, а не фича, так что нужно сбросить балласт и оставить только вот этот кусочек, потому что в нём суть настоящего и/или зерно будущего, — так, как это предлагалось столетие с небольшим назад. Из опыта мы знаем, что в итоге после некоторого периода турбулентности происходит не сброс балласта, а присоединение, и потом новые рутинёры клянутся именами Пушкина и Маяковского так, как прежние клялись именем одного Пушкина. Но, конечно, всякое присоединение — это переучреждение и пересборка, потому что новые проблемы, идеи и способы высказывания должны найти себе место в уже как-то, казалось бы, сбалансированной системе. О чем тогда жест «Ф-Письма»? О том, что разлом — более эффективное средство для дальнейшей пересборки? Или о том, кому принадлежит власть, позволяющая эту пересборку объявить? В долгосрочной перспективе — за младшей нормой (а «Ф-Письмо» представляет в этой ситуации именно её) в любом случае последнее слово (а будет ли «Ф-Письмо» по-прежнему её представлять к тому времени, когда придёт пора говорить это слово, — мы не знаем). В краткосрочной перспективе — начав играть на разлом и конфронтацию, откручивать назад значительно тяжелее.

Вслед за этим мне хотелось бы остановиться на некоторых конкретных формулировках, прозвучавших в коллективном заявлении ряда участниц «Ф-Письма» об отказе от премии. Заявление это построено как монтаж личных реплик, многие из которых носят довольно взаимоисключающий характер — и это прекрасно, поскольку, как и говорил при объявлении лауреатов Премии член её жюри Михаил Куртов, одна из сильных, увлекательных и привлекательных черт проекта «Ф-Письмо» — его коллективность, несводимость к единой лидирующей и консолидирующей фигуре (к чему, напротив, независимая русская культура привыкла со времён андеграунда и самиздата и что до сих пор оставалось, в общем, незыблемым — даже несмотря на элементы коллективной работы в «Транслите», за которую, однако, характерным образом был удостоен премии единолично Павел Арсеньев). Однако отвечать на все высказанные в этой, фактически, дискуссии соображения было бы довольно-таки непосильно, поэтому я обращусь только к наиболее принципиальным или наиболее неточным.

Реплика Марии Бикбулатовой полностью посвящена обличению, со ссылкой на авторитет Вальтера Беньямина, будто бы исповедуемых Премией Андрея Белого представлений «о гении как о привилегированной фигуре, которая наделена своего рода божественным даром, способностью расслышать и зафиксировать что-то важное, <…> поэтому ему позволено трансгрессировать, нарушать границы, которые не позволено нарушать остальным». Безусловно, из романтизма в модернизм отчасти перешла и такая идея, и какие-то далёкие отголоски этого мифа о творческом гении можно иногда, в порядке экзотики, услышать даже сегодня, но приписывать такое исповедание веры Премии Белого вообще и работающим в ней сейчас людям в частности — довольно удивительно. Ну, то есть, это просто неправда. Работа рабочего, врача и учителя тоже важна, отмечает Бикбулатова, но её не предлагается расценивать как индульгенцию на нарушение границ, насилие и прочую трансгрессию. Сюрприз, но точно так же это не предлагается и для работы писателя или художника — работы в чём-то особенной, но всё равно работы, а не эманации духа. Ровно наоборот: на чём всегда настаивала Премия Белого — так это на отношении к работе литератора как к работе, существующей и оцениваемой автономно именно в силу того, что она отчуждаема от выполняющего её человека, как отчуждаем от исполнителя собранный на конвейере автомобиль или выписанный рецепт. Не скрою, что иной раз Премия Белого, возможно, проводила в жизнь этот принцип даже с излишней истовостью — награждая, например, Эдуарда Лимонова, который в своей жизненной и литературной практике играл, наоборот, на размывании вот этой автономности своей работы, на вытекающих из письма жизнетворческих практиках и их реинтродукции обратно в письмо. Я бы не подал Лимонову руки (как и он мне, разумеется), но не могу и не хочу отменить его поэзию и прозу, исключить его из русской литературы — и мне, получавшему Премию Белого в том же 2002 году, что и он, из рук жюри, в составе которого, безусловно, всем были глубоко враждебны взгляды и поступки Лимонова, в голову не пришло отказаться от нее в силу идейной несовместимости с другим лауреатом. К слову, и присуждение премии проекту «Ф-Письмо» тоже не означало для членов жюри полного согласия со всеми взглядами участниц проекта — и, кажется, именно эту возможность ценить, не соглашаясь, а вовсе не привилегированную фигуру гения, предлагается сдать в архив?

Примерно о том же, о чем и Бикбулатова, говорит в своей реплике Елена Костылева — хотя и с несколько иной расстановкой акцентов. По её мнению, позиция Премии Белого «сводится к тому, что профессиональное (литературное, эстетическое) важнее политического (личного)», поскольку премия «за предыдущие годы ни разу никаким образом не обозначила иного, не сделав ни одного публичного заявления о том, что вопрос гендерного насилия каким-либо образом важен для ее организаторов и жюри разных составов». Надо сказать, что Премия Белого за предыдущие 42 года не сделала ни одного публичного заявления по многим вопросам, не менее важным, чем вопрос гендерного насилия, — собственно, вообще ни по одному вопросу, кроме вопроса о новых лауреатах и новых членах жюри. Само представление о том, что любой культурный институт обязан гласно самоопределиться по тем или иным важным вопросам посредством специальных деклараций — а не путём исполнения своих прямых обязанностей (публикуя определённых авторов или награждая определённые проекты — вот «Ф-Письмо», к примеру), — не является очевидным: это, собственно, импорт в Россию традиций американской общественной жизни, чей успех (и, следовательно, желательность усвоения) уже не выглядит столь безусловно на фоне сотрясающей Америку мощной волны правоконсервативного популизма и реваншизма. Но важнее другое. Да, концепция личного как политического на глазах становится неотменимо влиятельной и в России — потому что невозможно не реагировать на ползучий тоталитаризм, всё сильнее вторгающийся в биополитику и другие более или менее приватные сферы. Иной вопрос — как именно личное может и должно быть политическим сегодня, потому что за полвека с тех пор, как этот лозунг выдвинула Кэрол Хэниш, писавшая: «На нынешнем этапе это политическое действие — говорить всё как есть, сказать то, что я в самом деле думаю о своей жизни, вместо того, что меня всегда учили о ней говорить», — смыслов в него вкладывалось довольно много. Однако меня смущает другое: разве Хэниш или кто-либо утверждал, что только личное — политическое? Как это так получается, что личное вообще и гендерное в частности — политическое, а профессиональное и эстетическое — нет? Разве не знаем мы со времён Теодора Адорно, что есть политическая перспектива и политический смысл у следования устоявшимся художественным шаблонам как частного случая следования социальной рутине — и у их подрыва, раскрепощающего восприятие и предлагающего обществу новые степени свободы? Разве, например, плохой перевод выдающейся литературы, из–за которого она перестаёт работать и не служит, как могла бы и должна бы, наведению межкультурных мостов, — не политическое убийство? А годами вести хронику сегодняшнего поэтического книгоиздания, чтобы не терялись бесследно голоса авторов, чьи книги выходят крохотными тиражами в малых издательствах, — это не политическая работа по сопротивлению олигархизации культурного рынка? Но даже и шире — разве нет политического измерения у любой работы? Разве не делает политический выбор на каждом шагу врач, выписывающий это, а не другое лекарство, или педагог, освещающий тему урока так, а не иначе, и выбирающий ту, а не иную тональность для коммуникации с учениками? Так что конфликт личного и профессионального в литературе влечёт за собой зачастую не выбор между политической позицией и «аполитичным» «чистым искусством» (которое, понятно, политично с обратным знаком, как всегда играющий за консерваторов эскапизм), а выбор между разными векторами и точками приложения политического действия. Точно так же, как принять премию и не принять премию — это не «политика» против «уклонения от политики», а два по-разному построенных политических жеста. Хорошо ли это, когда для тебя только твой политический выбор — осознанный политический выбор, а политический выбор твоего оппонента — заведомо не видится как осознанный политический выбор, прочитывается исключительно как инерция мышления или борьба за удержание привилегий?

Ещё одним мотивом в пользу отказа от премии участницы проекта «Ф-Письмо» Ольга Липовская и Галина Рымбу называют, как это ни удивительно, коллективность награждения, невписанность списка имён в его официальную формулу и пресс-релиз. С начала 2020 года, после конфликта внутри проекта, в ходе которого Елена Костылева и Лолита Агамалова отказали в публикации Оксане Васякиной, «Ф-Письмо» значительно усилило коллективность и распределённость своей работы, приняв устав и сформировав редколлегию и редакционный совет, в которых к настоящему времени работают 20 человек — и они, насколько можно судить со стороны, действительно вовлечены в работу проекта, чего с редакционными советами «старых» изданий, как известно, не случается. Это очень впечатляющий опыт, но Премия Андрея Белого присуждена не редакционной коллегии и не редакционному совету «Ф-Письма», а «Ф-Письму» как проекту — состоящему не только из тех, кто обладает в нём теми или иными властными полномочиями. «Ф-Письмо» — это ещё и корпус текстов, а не только способ их организации. Распределённое редактирование было введено в «Ф-Письме» как разумный компромисс между строго вертикальной (журнал одного редактора) и строго горизонтальной (сайт со свободной публикацией) системами организации, но необходимость этого компромисса вытекала, как нам видится, из желания видеть ресурс не только как сумму публикаций, но и как голос некоторого сообщества, куда какие-то участницы могут прийти с уже сформировавшейся профессиональной репутацией, а какие-то — начиная с чистого листа. Нам виделось в этом нечто большее, чем просто семь соредакторов у одного сайта, — неужели мы выдали желаемое за действительное? Но и для более подробного и более публичного рассказа о том, как даётся проекту эта самая коллективность, как на практике распределяется распределённая ответственность, — награда могла бы стать отличным поводом, и ярким редакторским индивидуальностям внутри сплочённого коллектива «Ф-Письма» могло бы достаться больше внимания и признания, чем благодаря их репликам на тему о том, почему они именно этого внимания и признания не хотят.

Далее Галина Рымбу называет ряд ярких недавних книг с отчётливым феминистским звучанием и спрашивает, отчего бы Премии Андрея Белого было не наградить именно их. Книги отличные, некоторые из них я на премию выдвигал, об одной подробно писал, одну сам редактировал — жаль, действительно, что высокая конкуренция в поэтической номинации, к которой все они относятся, не оставила для них места в коротких списках последних двух лет. Но у меня к этому пункту тот же вопрос, который я уже задавал в связи с предисловием Рымбу к британской антологии новейшей русской феминистской поэзии «F Letter», русский текст которого опубликовала «Кольта»: эта буква Ф — она только для «авторок, ассоциирующих себя с феминистской поэзией», то есть речь идёт именно об авторской идентичности, а не о свойствах письма? В предисловии Галина Рымбу писала про «большинство русскоязычных женщин, пишущих стихи»: «они не хотят иметь ничего общего с миром литературы женской, феминистской, квирной и предпочитают не включать в свое творчество личный гендерный опыт, а иногда даже отрицают его». Я не знаю, от кого или от чего это большинство — от авторов Журнального зала, от сайта Стихи.ру… Но мне видится здесь абсолютизация именований в ущерб сущностям. Я не думаю, что письмо члена нынешнего жюри Премии Белого Наталии Азаровой, лауреатов премии Марии Степановой, Елены Фанайловой, Полины Барсковой, Ирины Шостаковской и целого ряда других замечательных поэтесс выдаёт себя за бесполое только потому, что эти авторы не называют себя авторками и не идентифицируют себя как феминистки (или идентифицируют, но на других уровнях публичности, в иной терминологии и т.п.). Я думаю, напротив (вслед давней статье Александра Скидана), что женское письмо (не в смысле гендерной принадлежности автора, а в смысле оптических, тематических, языковых акцентуаций, т.е. в том числе и гендерного опыта) на протяжении всего постсоветского периода русской поэзии составляет одну из наиболее влиятельных сил в ней, и феминистское, эксплицитно идеологическое письмо возникает в ней не только и не столько на энергии сопротивления доминирующему патриархату, сколько, прежде всего, как развитие и заострение того, что делали женщины в русской поэзии предыдущих десятилетий, начиная не только с Марины Тёмкиной и Анны Альчук, упомянутых в том же предисловии, но по меньшей мере с Нины Искренко и Елены Шварц. И я разделяю сожаления Галины Рымбу о том, что в коротких списках Премии Белого не было Тёмкиной, Насти Денисовой или Оксаны Васякиной, но мне кажется удивительным, что при этом остаётся за кадром не менее важное: премия в поэтической номинации 2020 года присуждена Тане Скарынкиной, которая замечательна не только тем, что представляет независимую русскую поэзию борющейся против диктатуры Беларуси, но и тем, что её письмо уж никак нельзя назвать «не включающим личный гендерный опыт». Книга Скарынкиной «И все побросали ножи» начинается прозаическим автоэпиграфом, как бы помещающим всю книгу в пространство «нелегального борделя», хозяйка которого в ответ на раздающиеся оттуда призывы о помощи «убеждает прохожих, что будто снимается кино», — а заканчивается стихотворением «Амбарная книга», представляющим собой парафраз эпохального феминистского эссе Вирджинии Вулф «Своя комната». В свете этого видеть в текущих решениях Премии Белого аполитичный эстетизм, безразличный к гендерному вопросу, кажется мне определённой аберрацией зрения, возможной только в том случае, если «Ф-Письмо» и, несколько шире, феминистская по самоидентификации литературная среда воспринимает себя не как передний край мощного гендерного движения в современной русской литературе, а как его единственных полномочных представителей.

Ну и в конце своей реплики Галина Рымбу задаёт всё же напрямую тот вопрос, который над остальным текстом коллективной отповеди «Ф-Письма» витает фигурой умолчания: «Возможно было бы присуждение премии феминистскому литературному проекту, если бы в жюри ПАБ по-прежнему работал Кирилл Корчагин? Если да, то как бы этот жест в таком случае был артикулирован?» Трудно говорить в сослагательном наклонении, но как по мне — конечно, такое присуждение было бы возможно и артикулировано было бы точно так же: как награда за яркий, разносторонне новаторский проект, фокусирующий внимание на взаимопроникновении поэтического и политического — как до того фокусировали на этом внимание, каждый по-своему, заходя в политическое поле из проблематики личного или гендерного, этнического или территориального, социального или языкового, получавшие премию в разные годы Аркадий Драгомощенко и Геннадий Айги, Шамшад Абдуллаев и Лев Рубинштейн, Александр Скидан и Маргарита Меклина, Сергей Завьялов и Павел Пепперштейн, Григорий Дашевский и сам Кирилл Корчагин. Потому что никакого расхождения идеологий, никаких противоположных точек зрения на вопрос о гендерном насилии и насилии вообще в этом месте нет. Есть одна конкретная трагическая жизненная коллизия многолетней давности, которую разные люди по стечению множества локальных обстоятельств возвели, к сожалению, в ранг пробного камня для определения политической позиции. Есть достохвальная готовность некоторых принести в жертву любую политическую целесообразность ради личной солидарности с одним страдающим человеком. И этот личный выбор, безусловно, тоже является политическим — но его политическим следствием оказывается политический тупик, потому что единство и противоположность позиций предлагается, в конечном счете, мерить не принципом, а кейсом: ты уже не можешь быть против насилия, не осудив вот этого человека вот за это вот этим способом. Может быть, кому-то это покажется парадоксальным, но такой подход хорошо подходит только тем, кто не постесняется принести одного человека в жертву принципу. Каким образом летят щепки при рубке этого леса в сегодняшней Америке — я уже разбирал достаточно подробно, поэтому ограничусь персональной декларацией, под которой, я подозреваю, подписались бы многие из тех, кто в своё время отказался подписываться под противоположной: я безоговорочно против гендерного насилия, гендерной дискриминации, гендерной эксплуатации и разного прочего зла, против которого феминизм и феминистки начали бороться не с появлением «Ф-Письма», а несколько раньше, — но кого в рамках этой борьбы следует объявлять homo sacer, а кого не следует, буду решать сообразно своей совести и нравственной ответственности, а не из соображений групповой солидарности, оздоровления сообщества и прочих хороших политических задач.

А непринятая премия всё равно остаётся премией. Ведь мы играем не из денег, как известно. В списке лауреатов «Ф-Письмо» останется навсегда, с такой же сноской об отказе, какая уже стоит у имён Анатолия Барзаха и Глеба Морева. Потому что в культуре разлом не может отменить присоединения. А присоединение, как это хорошо показано на примере идеи сестринства в публикации Дарьи Серенко на «Ф-Письме», — это не констатация беспроблемного единства, а проективный жест, настраивающий на конструктивное осмысление различий. Там, где этого жеста нет, а есть декларация об отсутствии общих ценностей, — там и осмыслять нечего.