Константинос Кавафис был человеком и стихотворением одновременно.
Он писал стихи, распуская себя на строчки, как старую кофту.

Нанос Валариотис впервые заметил эту нитку, когда ему было четырнадцать.
Он потянул за неё и потом долго шёл, сматывал её в самописный текст.

Андреас Эмбирикос выставлял эту витую катушку дома во время оккупации.
Он превращал кристаллы поцелуев в кипящие фонтаны русской речи.

Йоргос Сефериадис пил эту водку как равный, запивал ей стокгольмские воды.
Он мне тайно известен, я читал, что о нём написал Генри Миллер.

Ф

смурное лето вымыло из памяти твоё лицо.
очистив кэш и поменяв пароли,
я пью теперь свои грехи, как алкоголи,
как терпкое — винишко? нет — винцо.

а где-то отблеск звёзд сплетается в узоры.
и раки-козероги властвуют тобой
с усердием писателя, пленённого главой
про содроганья наготы и разговоры.

маршрут, как рифма, повторил кольцо.
я проплываю ионическое горе.
сплетя в одно amore, more, ore,
из памяти их вымывает терпкое винцо.

Ф

Йоргос Лантимос выходит из священной рощи в наушниках,
протирает окровавленные руки и сплёвывает зуб.
Улыбается, произносит кротко, но внятно: «Вы похожи на барсука».

Теодорос Терзопулос постдраматично сидит под сценой,
только голова в корифинском шлеме видна.
Произносит грозно, но внятно: «И скромная не развратится в пляске».

Между ними — Эсхил, Софокл, Еврипид, я.
Жаль только, что в Греции ни разу не был.

Фёдор Фефилов
26 августа, 16 сентября