Мальчикам*

Я думала, у меня нет типажа:
чувствительные, нежные, мальчики 
с гендерной дисфорией, мальчики*,
где в звёздочку включаются поздние зимы,
зелёное рождество, обкусанный лёд.

Угнетённый не знает никого лучше своего oppressor’a
(так сказал ещё один мальчик* Паулу Фрейре),
а я любила учиться. Итак, 
я читала мужские исследования,
ходила на семинары и лекции, 
разбирала маскулинности героев из фильма,
как бисер в коробках. Я говорила о мужских кризисах,
как Платонов о социалистической трагедии.

Переключилась на полевое исследование:
спрашивала на свиданиях, как они заводят друзей? Как
в их компаниях выглядит любовь и солидарность,
как они злятся и ненавидят, как проходят кризис
идентификации. Что они понимают под верностью
или честью. Потом, ночами, я думала,
как помочь сердцу* мальчика*, трепетного и раненого,
как зубья расчески. 

Как строить пути взаимопомощи, быть молодыми союзницами
в незрелой мякоти, и никогда — тот лозунг. 

Потому что меня домогались не они, харассили не они,
дрочили на меня перед церковью, хватали в метро,
не давали дойти до дома, закрывали проход к станции 
не они, и тогда, в детстве…

Мальчики*, поэты и музыканты, филологи, 
трогательные, как неизвестный зверь в песчаном мурале.
Я училась их лицам, и потому каждый раз,
когда через них проступали уродливые кости
зла, наносимого женщинам, это было новой конструкцией,
инсталляцией языка, горловой смычкой.

Это всегда было not to worry about, тем,
за что потом извинялась я — учёная, нарушившая игру поля.
Это были игрушки, о которых я узнала так много,
почти поверив, что овладела спецификой боли,
что была в их руках.

Как с одним мальчиком*, бросившим камень,
Эдвардом Саидом, всё вырвали из контекста и растаскали.
Ещё долго вокруг меня кружило собственничество,
собачьи суставы, и я всё пыталась сказать себе,
что это было, когда для ненависти уже были собраны все слова
и ни одного — для любви или горя. Впрочем, как бывает с наукой,
в разных подходах мы часто имеем дело с одним и тем же.

***

Денису 

на темпельхофских полях собирают бутылки,
как слизней голодных

известный структуралист хвалит работу про пантомиму, не зная, как долго её аспирант тренировался не поджимать губы

через два года после его смерти сексолог А. Белкин рассказывает, как помог сотням подростков из деревень поменять пол

(в восьмидесятые, когда уже совсем можно ложиться спать позже)

пациентки Ю. и Ш. с детства хотели играть в машинки, а теперь кормят грудью, ну, и всё на этом

ещё одна женщина едет на поиски нескладной племянницы в окнах Стамбула

и в городе любят котов, значит, смогут колоть эстроген

прутик, застрявший в дворниках на лобовом стекле

можно оплакать столько любви наяву, но потом подходят, и ты не отдаёшь улиток с вставшим желудком

надо кого-то пускать по листам, кем-то скользить ночью, восторженно разобраться 

в изжёванном полотне, пловчиха из «Зависти», названная Чудаковой бисексуальной [у нас есть Батлер дома],

т. е. уже достаточной для всего такого

тут можно поставить когда-то написанное стихотворение
о чём-то я написать успела

корабельный винт в стране без единых морей
чип, кочующий по кокандскому ханству
война толкает их к хвоям вещей,
к таможенникам долин

хронист ковыряет скорлупки раций
свёрнутые кусочки помады 
на чёрной антенне —
взорванные божьи коровки

денатурированный белок истории,
пишет гиральд камбрийский
в его старом твиттере 
гибернские треды,
расистская ерунда до великих завоеваний

что-то такое уже было

мои берлинские любовни:ки по переписке
приглашают в ордовик, 
только бы не выслушивать мрачные новости,
лишь бы не спрашивать, как прошёл ещё один день,
не разбираться в кладбищах, в ульях совиных —
менять глауксы на блокаторы пубертата 
и сквотиться рядом с братством черноголовых,
чтобы счётчик таксиста точил 
арифметический шлем
ливских созвездий

но и это было описано

нет никого сентиментальней святого маврикия! 
он бережёт ножны ночи,
он следит, чтобы, пока мы в восточной
европе, все поцелуи 
также были в правый уголок рта,
в верхние губы

так, говорю вам, бывает радость у ангелов божиих
и об одном найденном минском жетоне

ещё одно децимированное стихотворение

серый след
туман в голове
войлок росгвардии
про каждого думаю, что за мной
потому
не разрешаю себе повернуться спиной

для начала нужна встреча глазами 
— две пары каштана, рисунки из мела,
в рыжих раскидистых лапах  —
как будем вести дела

и тогда — мыльный тазик,
полоскание локтя, грязные щёки, 
тело, распущенное, как хвостик,
горько-солёное озеро, схватки 
по пояс тёплой осени, и пуговицы цикад,
раздавленные нашими животами

queer joy

возможно, тот выпуск «квирографии» в калининграде —
икринки воздуха, лолита милявская, 
новогоднее обращение

свидания в измайловском парке,
когда я с ужасом разрывала наш поцелуй,
и мы прислонялись головами к листве, 
кротовые гнёзда цепляли, как броши,
пережидая йод, ложась ноздрями
в шашлычные лужи, ружья
отводя в амфитеатры трутовиков

изящные локти читателей кузмина,
стриженные ногти шкапской,
владислав-мамышев монро,
стоящий с рабиным в лианозовском канале,
пока утки кружат над дамбой,
а батоны в их нежных руках
уменьшаются до патронов помад
и красятся, как вокзальный свисток

лиа мишель, или джейк джилленхол,
или чапель роан, кто ещё
пройдётся по этим хрущёвкам
в латексных сапогах? поиск 
страшного русского ренессанса,
затянутого эскалатором, как шнурки —
ты забудешь о снеге, пока он
забьётся тебе под ногти 

невольная музыка
среди оставшихся ледяных фигур,
вплетённых в октябрьский виноградник,
сосульки из туши,
ты и я, пережившие собственную любовь
предоставленные этому дню, как пирсинг —
груша из крови
в микродермалах кроны

нас мало совсем

от ветра срываются заусенцы

не слышно бродвея, и, теннесси покидая,
хочу посчитать, как цыплят,
этих первертов, уродов и маргиналов,
сёстер и названых братьев,
учащих поцелуям, снящихся
в берлине и алматы, 
тянущих эстроген
сахарным тростником

это не стоит мне ничего,
я просто хочу,
чтобы мы дожили до тридцати

***

сейчас мне сложно объяснить своим двадца
тилетним друзьям для которых это большой
зазор куда ушли эти десять лет

Александра Цибуля

на слишком жирное молоко
день когда задержали ивана голунова
июньские заморозки
проспект сахарова, колыхающийся,
как пенка

на втягивание живота во время секса

мыши у лунных морей замёрзшего люка

подсчёт калорий в еде перед митингом
сколько нужно бегать по снегу и ходить в овд по кругу
отработать это добро? 

влажные клубни неба
белые ладьи автозаков, плывущие под дождём

рвота с красными пятнами
майская демонстрация

на голодный шум в голове, 
такие яркие светлые ночи, когда пьёшь только пиво и ненавидишь

полегчавшие тела наших мёртвых друзей 
бывших любимых

на дешёвые веган-передачки,
проверка состава вафлей, новогодний чай

чтобы никогда не встретить мир в лучшем виде
и низком весе: кормиться с шерстяных щёк и ветра

девочки и невезучие по всему миру,
ваше тело импичмента,
тело переворота
вязнет в песчаниках 

можно лакать этот холод
апостиль доброго века,
который мы вообразили 

диета к концу времён меняет курсор, 
становясь щадящей, как ток

мы мартовские доценты с тревожным расстройством 
монстрации белых хлопьев над нашими головами

Лиза Хереш — поэтка, исследовательница литературы, переводчица. Закончила филологический факультет НИУ ВШЭ (2024).

Выпускающая редакторка — Аня Кузнецова