Индивидуальный миф Александра Башлачева создается в едином пространстве пересечения нескольких текстов — текста биографического, в который теснейшим образом вплетен трепетно и глубоко пережитый историко-культурный контекст, и текста художественного (поэтического, музыкального, исполнительского). Все это образует сложнейший строго упорядоченный мифопоэтический мир поэта.

Для того чтобы полнее раскрыть связь творчества поэта и времени, которое ему выпало, мы прибегли к концепту переходности в культуре. Рассматриваемая нами эпоха заявлена как переходная по многим параметрам: в силу своего промежуточного положения между тоталитарной и посттоталитарной Россией, особого положения на стыке модернизма и постмодернизма и ряда своих сущностных черт. Рассмотрим их подробнее.

Это время характеризуется плюрализмом (политическим, идеологическим, методологическим, стилистическим и т. д.). На смену единственно допустимой идеологии, целостному (тоталитарному) мировоззрению приходит период «разброда и шатания», по контрасту с еще недавно жесткой одномерностью и заданностью социокультурного развития кажущийся «хаосом», «распадом», «развалом». В связи с этим, одной из характерных черт переходных периодов является нестабильность, о которой можно говорить и как о внутреннем свойстве культуры (нестабильность, проявляющаяся во всех фазах развития системы — способность системы к саморазвитию и самоорганизации), и как об определенном состоянии культуры в трансформирующихся обществах (нестабильность в фазе хаоса, характеризующая обострение и неустойчивость). Таким образом, нестабильность — это состояние фазового перехода от хаоса к порядку в культуре (или обратно). Формирование подобных состояний «переходности» связано с необходимостью поддержания «устойчивого неравновесия», когда процессы развития еще не укладываются в качественно-определенные формы социокультурного бытия. Это и есть процессы переходов от доминанты «порядка» к доминанте «хаоса» [1].

Таким образом, переходность неизменно связана с возрастанием доли хаоса в культуре. И именно этот доминантный признак, как нам кажется, вызывает к жизни миф и активное мифотворчество, которые отвечают на сущностный запрос эпохи — преодоление «царства хаоса», гармонизация, структурирование действительности, поскольку преобразование хаоса в организованный космос составляет главнейший внутренний смысл всякого мифотворчества. Как отмечает Мелетинский Е.М., главная цель мифа — поддержание гармонии личного, общественного, природного, поддержка и контроль социального и космического порядка [4, 204].

Именно поэтому активное мифотворчество (во всех аспектах этого понятия) свойственно кризисным и переломным эпохам, интеллектуальная и духовная ситуация которых характеризуется чувством социальной и онтологической потерянности, тотальной пустоты, обессмысливания и обесценивания.

В этом контексте поэзия Башлачева стала мощным ответом на запросы эпохи: поиски слова, укорененного в бытии, Имени Имен, сам статус слова у поэта, дерзнувшего в творимом им мифе «опрокинуть» современную ему действительность. Поэт обращается к мифотворчеству как способу прорваться к подлинному бытию, наполнить опустошенную реальность бытийностью, онтологически насыщенными событиями и смыслами.

Важно отметить, что Башлачев творчески активен именно на исходе этой эпохи (1965-1985 гг.), и это не случайно. «Три этапа творчества Башлачева связаны с тремя этапами взыскания смысла: от чувства небытийности сущего (раннее творчество — 1983-1984 гг.), через переживание реальности людской жизни и смерти (1984-1985 гг., время поэтической зрелости Башлачева) — к прорыву в высшее бытие («магия языка», 1986 г.)» [12]. Таким образом, поэт, оказавшись на стыке двух эпох, зажатый временем слома эпохи, отвечает на его вызовы своим творчеством, которое, таким образом, является глубоко укоренившимся во времени и в бытии культуры. Далее мы подробнее рассмотрим эволюцию творчества Башлачева, сущность и значение каждого ее этапа как закономерного на пути преображения пустого, бессакрального мира в онтологически подлинный.

Бессакральность общественного бытия была вызвана и профанизацией мифа. Изучаемая нами эпоха знаменательна тем, что именно к этому времени складываются так называемые «профанные» формы бытования мифа и мифотворчества, преодолением которых, по сути, и является творчество Александра Башлачева.

Рассмотрим процессы становления профанного мифа, свойственные рассматриваемой нами эпохе. Применительно к осмысляемой нами ситуации следует упомянуть о таком важном факторе, как секуляризация общества, а в отношении России — еще и государственном атеизме и борьбе с «религиозными предрассудками» в течение нескольких десятилетий. Сам исторический процесс ХХ века обнаружил действенность и актуальность мифологических моделей при создании политических мифов и стереотипов общественного поведения, причем, не в аспекте их обращенности к архаике, а именно в аспекте мифологизации их современных бытовых составляющих. М.Н. Эпштейн подчеркивал принципиальную разницу между мифопорождающей ситуацией в ХХ веке и в архаическую эпоху, поскольку новая мифология зарождается «в недрах общественного и технического прогресса» и мифологизирует события повседневной жизни [8].

На самом деле, это процесс отнюдь не специфически русский и не обусловлен исключительно тоталитарным строем. Традиционный символический мир обедняется и вытаптывается повсеместно в индустриальном и постиндустриальном обществе. На его место приходят политические мифы новейшего времени и мифы массовой культуры [6, 9-10]. Эти формы бытования мифа позволяют говорить о процессах его профанации.

В смысле обозначенных выше процессов А. Башлачеву, с нашей точки зрения, снова выпало ключевое время и ключевая роль.

Е.М. Мелетинский обозначал начало ХХ века как ключевое время в истории культуры для процесса «ремифологизации». Именно тогда стал возрождаться миф как мощнейший «способ концепирования окружающей действительности и человеческой сущности» [4, 8]. Но естественное течение этого процесса (отметим, что это специфически русская ситуация) было насильственно нарушено как раз мифологизированием советской эпохи, тяготеющим к профанации мифа. После крушения культуры СССР и ее мифологической системы история вернулась к восстановлению сакральности мифа, в том числе и через обращение к традиции Серебряного века. А.Башлачев жил во время активного разложения старой мифологической системы, и в этом смысле пафос его творчества — в искуплении профанного мифа и утверждении на его месте мифа сакрального.

Проследив связи творчества Александра Башлачева и социокультурного контекста рассматриваемого времени, мы можем констатировать тотальную, сущностную связь мифопоэтического текста, создаваемого поэтом, и историко-культурного текста (т.е. контекста) его эпохи. Если бы последняя была не таковой (а здесь ключевыми характеристиками как раз являются ее переходность и «ощущение зыбкости социальной основы современной цивилизации и мощи колеблющих ее сил хаоса» (Е.М. Мелетинский), иным было бы его творчество, если оно вообще стало бы возможным.

Таким образом, еще одна важная особенность индивидуального мифотворчества — оно выходит за рамки поэтического текста и «втягивает» в пространство мифопоэтической вселенной и реальный, биографический текст, выстраивая его в своей логике, как и текст поэтический. Таким образом, текст мифопоэтический и текст биографический находятся в конвергентной связи, они тесно переплетены и один неизбежно зависит от другого и претерпевает его влияние. И наоборот: «В акте мифизации (религиозно-мифического освоения вещей и событий) и мифологизации (мифической речи) все ставится на службу конституированию личностного бытия, облаченного в одежды самоизобретенных императивов» [13, 61]. Эта ситуация рождает новую концепцию бытия — отождествление жизни с текстом (трансформация поэтического мифа в индивидуальный): «Я бы сказал, что нельзя петь одно, а жить по-другому. Песню надо «жить», ее нельзя просто «петь», ее нужно обязательно прожить. Каждую песню нужно оправдать жизнью. Если ты поешь о своем отношении к любви, так ты люби, ты не ври. Если поешь о своем отношении к обществу, так ты так и живи. А все остальное — это просто спекуляция» (А. Башлачев) [14].

Художественная динамика творчества А. Башлачёва прослеживается по нескольким семантическим и поэтическим линиям, которые подчинены одной главной, определившей сюжет его индивидуального мифа — это взыскание смысла. «Путь поэта — от чувства небытийности сущего, через переживание реальности людской жизни и смерти — к прорыву в высшее бытие. На этом пути автор пугающе близок к герою, сюжет слишком опасно врастает в жизнь» [11, 163].

Переходность неизменно связана с возрастанием доли хаоса в культуре. И именно этот доминантный признак вызывает к жизни миф и активное мифотворчество, которые отвечают на сущностный запрос эпохи — преодоление «царства хаоса», гармонизация, структурирование действительности, поскольку преобразование хаоса в организованный космос составляет главнейший внутренний смысл всякого мифотворчества.

Истоки выстраивания мифа для поэта залегают в его осмыслении и понимании сущности слова, на чем следует задержаться более подробно. Важно обговорить особое отношение А. Башлачева к знаку. Для поэта «означающее сливается с означаемым, а знак становится не психичным, а онтологичным, будучи укоренен в бытии всей своей структурой. Если для постмодернистов существует только язык, то для Башлачёва существует только мир, а язык — его магические клавиши, тронуть которые суждено поэту, исступленному пророку грядущего Преображения. Искусство одних представляет всепоглощающую секулярность, искусство другого — всецело сакрально, ориентировано на абсолют» [9, 66]. И поэтому поэт «неустанно плетет магический орнамент слов, превращая тем самым процесс стихотворства в словесное радение, в ворожбу и пророчество преображенного мира. Сталкивая фразеологизмы, он непринужденно высекает целые снопы значений» [10, 105].

А. Башлачев признает в слове магическую силу, что сближает его с фольклорной традицией. Опираясь на исследования Н.Я. Марра и М.М. Бахтина, С.Н. Бройтмана, отметим, что слово в эпоху синкретизма было многозначным (даже «сверхмногозначным»), и, возможно, изначально в языке было только одно слово («почти Слово»), имевшее универсальное значение. В мифопоэтической системе Башлачева также можно отыскать аналог такого сверхслова — это Имя Имен, из которого, как отмечал С.В. Свиридов, выросли все остальные слова языка (причем Имя Имен, по мысли исследователя, одновременно является не только «первословом» для Башлачева, но и именем Бога) [3, 27-28]. В переходную эпоху только такое слово и может изменить ситуацию, ее опрокинуть. Имяславие, темный стиль позднего Башлачева как попытка найти точку опоры, обозначить мир, утвердить его был вызван необходимостью дать ответ на проживаемое и переживаемое поэтом время как эпоху хаоса, полной потерянности, безвременья и пустоты, в которой не на что опереться. Следовательно, эта практика была вызвана во многом сущностью эпохи, в которую жил поэт. С этим же связана и форма, которая была избрана творцом для выстраивания индивидуального мифа, она так же не случайна. Хотя многие исследователи говорят о литературоцентричности творчества Башлачева, мы считаем значимым подчеркнуть именно его синкретичный характер, где слово, музыка и сам процесс исполнения сливаются в единую форму, которая стала знаком преодоления границ, выхода за пределы и больше напоминала древние мифические обряды и ритуалы. Ведь не случайно Башлачеву присуща абсолютно самозабвенная, самосжигающая манера исполнения, искренность крика. Известные примеры, что Башлачев в экстазе в кровь разбивал о струны пальцы и продолжал играть, не замечая ни боли, ни крови, как раз и являются свидетельством «выхода» за пределы искусства. Иначе — подобные стихи теряют большую часть воздействия [7]. Важен тот факт, что А. Башлачев не принимал слова «искусство»: «Если это искусство… хотя «искусство» тоже термин искусственный. Искус… Если это естество, скажем так, то это должно быть живым» [5, 488]. «Ты не должен делить себя на себя и песню, это не искусство, это естество. Для меня вот это — критерий» [5, 507].

Восстановленное в своей онтологичности слово для Башлачева — средство выстраивания бытия, наполнения осиротевшей, овдовевшей, опустошенной действительности; в слове происходит становление не только понимания, вскрытия реальности, а именно ее активное конструирование. Не случайно в своей ранней поэзии Башлачев словно стремится выговорить свою эпоху, детально и сущностно, описывает ее, порой жестко критикуя реалии, пытается узнать действительность в лицо. Это напряженное всматривание в окружающую поэта действительность предвещает будущий поиск слова, становящегося бытием или точкой слияния бытия и сущего. [11, 167-168]. Эта логика тесно связана с особенностями эпохи, которую в своем творчестве поэт «изживал». Именно поэтому эволюция художественного мышления, в ходе которой выстраивался, вызревал уникальный индивидуальный миф поэта, так тесно связана с логикой исторического времени, которое досталось поэту.

Рассмотрим подробнее логику эволюции художественного мышления поэта и становление его мифопоэтической системы.

В раннем творчестве Башлачева можно выделить две главных темы: ничтожный («униженный и оскорбленный») человек в бессакральном мире и симулятивное, суррогатное состояние этого мира. Эти две темы постоянно взаимопроникают друг в друга, переплетаются [2, 97]. Фальшь этого мира, «где тупиком кончается дорога», где «Королева бутербродов каждый день ставит в воду букеты бумажных роз», должна была рано или поздно дать поэту импульс к поиску истины. Началом этого поиска стало расслоение поэтического пространства рок-поэта на бытовое и бытийное, профанное и сакральное [2, 91-92].

Важно отметить, что с этим бессакральным миром поэт был знаком более чем глубоко и подробно. Александр Башлачев в 1978—1983 учился в Свердловске в Уральском государственном университете на факультете журналистики. После университета вернулся в Череповец, где работал в газете «Коммунист». Александр писал Сергею Нохрину: «Что сказать о работе? Сережа, никогда, ты слышишь, никогда не переступай порога партийного отдела, где я сейчас имею место быть. Я ежедневно вкручиваю в свои пустые глазницы две электрические лампочки и начинаю освещать работу комсомола нашего славного города, но где-то к обеду спираль теряет свой накал, а после обеда наступают полные потемки» [5, 228].

Лирический субъект раннего Башлачева существует в действительности, где практически не осталось ничего сокровенного, ценного, значимого. Более того, и сам окружающий мир — это иллюзия, суррогат, симуляция. Его разрушение идет изнутри: вещь или явление, на первый взгляд обычные, в ранней поэтике Башлачева приобретают совершенно нетипичные, обессмысливающие черты. В контексте мифологии это явление можно представить в виде профанной аксиологической системы, лишенной сакральности. Поэт не только стремится обличить и разрушить этот квазимиф (так мы будем называть профанную мифологическую систему раннего Башлачева), но и создать на его основе новую сакральную мифопоэтическую вселенную [2, 83-84].

Проговорив вслух за пару лет всю бессмыслицу, пустоту и ирреальность своего историко-культурного контекста, поэт загорается огромной жаждой бытия и слова, соразмерного ему. Сакральный смысл — сакральное слово, сверхслово. Свои лучшие песни Башлачёв создаст в 1985–м году, открывая всё новые смысловые глубины языка. В 1986–м — пойдет дальше, дерзнет сделать слово магией, а может, и вернуться к тому начальному «искони», когда «слово было Бог» [11, 172].

Таким образом, поэзия Башлачева никогда не существовала вне мифа. Если исследователи и говорят о рациональности, чуть ли не реалистичности раннего творчества Башлачева, это не значит, что первый этап поэтики рок-певца был лишен мифологического подтекста. Только миф этот (точнее, квазимиф) «захватывал» лирического субъекта, если можно так выразиться, не изнутри, а как бы снаружи; внутри же была пустота, в «пространстве» которой и вызревало стремление к чему-то истинному и сакральному.

Разрушение профанного квазимифа Башлачев ведет через критику и осмеяние. То есть, говоря языком М.М. Бахтина, поэт создает «мифы смеховые и бранные». У раннего Башлачева преобладают мифы «бранные» (критикующие), а к «смеховым» относятся песни «Слет-симпозиум», «Подвиг разведчика», «Не позволяй душе лениться».

Итак, главная бинарная оппозиция наследия Башлачева — оппозиция раннего и позднего творчества как квазимифа (профанного, современного) и мифа (всевременнОго, сакрального). Иными словами, башлачевское двоемирие есть оппозиция профанного и сакрального, но оппозиция, не выходящая за пределы мифа. Как сиюминутное умирает в вечном, так и башлачевский профанный квазимиф умер в сакральном мифе. Заметим, что если человечество проделало путь от сакрализации мифа до его профанации, то у Башлачева этот путь инвертирован. Подобная тенденция заметна в творчестве многих представителей рок-культуры (Летов, Борзыкин, Кинчев) [2, 103].

Таким образом, творчество А. Башлачева образует сложнейший строго упорядоченный мифопоэтический текст, который, если обратиться к метафоре, оказался узлом всех переплетений бытия культуры в ХХ веке. Этот «текст» доказал, что мифотворчество можно рассматривать как возможность выйти за пределы косной реальности, преломить ее законы, попытка прорыва к подлинному бытию и выстраивания собственного индивидуального бытия по его законам.

Сегодня мы живем все еще в рамках сложившейся накануне третьего тысячелетия ситуации перехода. Несмотря на то, что нами переживается иная его фаза, сущностные черты переходности константны и современной Россией далеко не исчерпаны. И поэтому поэзия Александра Башлачева как квинтэссенция бурных поисков, происходящих в культуре того времени, как попытка восстановления онтологичности культуры и сакральности мифа сегодня для нас еще более актуальна. «Совершив чудную “загогулину”, российская жизнь вновь вернулась на темные круги своя, и опять нет для нас поэта более важного, чем Александр Башлачев. Память о нем всколыхнулась с новой силой; песни звучат, как сверхновый завет, а загадка его жизни и смерти будоражит до сердечной боли», — очень точно определил значение наследия поэта для сегодняшней России Артемий Троицкий.

ЛИТЕРАТУРА

1. Астафьева О.Н. Переходность как принцип социокультурного развития: движение общества к новому типу культуры (URL: http://spkurdyumov.narod.ru/Astaphyeva.htm; дата обращения 8.05.13).

2. Гавриков В.А. Мифопоэтика в творчестве Александра Башлачева. Брянск: Ладомир, 2007.

3. Гавриков В.П. Рок-искусство в контексте исторической поэтики // Русская рок-поэзия: текст и контекст: Сб. науч. тр. — Тверь; Екатеринбург, 2007. — Вып. 9. — с. 23-31.

4. Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. 3-е изд., репринтное. — М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2000.

5. Наумов Л. Александр Башлачев: человек поющий / Лев Наумов. — 2-е изд., испр. и доп. — СПб.: Амфора. ТИД Амфора, 2013.

6. Неклюдов С.Ю. Структура и функция мифа // Современная российская мифология. Сост. М.В. Ахметова. Серия «Традиция-текст-фольклор: Типология и семиотика». М.: Рос.гос. гуманит. ун-т, 2005. — 9-26 с.

7. Николаев А.И. Особенности поэтической системы А. Башлачева // Творчество писателя и литературный процесс. — Иваново, 1993. — С. 119-125.

8. Погребная Я.В. Аспекты современной мифопоэтики. Специальная дисциплина магистратуры по направлению 031000 — «Филология» — Учебное пособие. Практикум. — Ставрополь: Изд-во СГУ, 2010.

9. Свиридов С.В. Имя Имен: концепция слова в поэзии А. Башлачева // Русская рок-поэзия: текст и контекст. 2. — Тверь, 1999 — с. 60-67.

10. Свиридов С.В. Мистическая песнь человека: Эсхатология Александра Башлачева // Русская рок-поэзия. Текст и контекст. — Тверь, 1998.

11. Свиридов С.В. Поэзия А. Башлачева: 1983 — 1984 // Русская рок-поэзия. Текст и контекст 3. — Тверь, 2000.

12. Свиридов С.В. Поэзия А. Башлачева: 1984 — 1985 // Рок-поэзия как социокультурный феномен: Сборник научных статей. — Череповец: ЧГУ, 2000.

13. Смазнова О.Ф. Личность и миф (о субъекте мифической речи) // Вопросы философии. 2008. № 6. С. 56–65.

14. Юхананов Б. Интервью с Александром Башлачевым. 1986. (URL: http://lib.ru/KSP/bashlach/intervie.txt).